«Почему не спишь?» Я за нас двоих небеса молю, потому не сплю «Почему молчишь?» Молчание — золото, я за всё плачу и потому молчу Это навсегда Видишь, вдалеке излучает свет в темноте звезда? Мы с тобой вдвоем будем видеть свет миллионы лет А звезда уже, может быть, мертва © 25/17, «Звезда»
Обжигающий ледяной свежестью воздух радушно принял в свои прозрачные, зыбкие после ночного морозца объятия молодого мужчину, стоило ему толкнуть массивную, но легко отъехавшую в сторону дверь. Улицу заливало яркое солнце, взиравшее вниз с кристально-чистого, до рези в глазах слепящего своей голубизной небосвода, — оно, словно играючи, отражалось в стеклах проезжающих автомобилей, скакало пестрыми зайчиками по окнам жилых домов, ласково оглаживало тонкими перышками лучей лица случайных прохожих, и от его блеска, искристости и озорства пространство вокруг казалось удивительно живым, напоенным радостью просыпающейся после долгих месяцев зимы природы. В отличие от череды предыдущих дней, в течение которых над Стокгольмом витал мощный циклон, пришедший с Балтики и точно нависший над центральной частью страны единым сгустком мрака, сегодня на небе почти не было туч, и метеорологическая весна начала догонять календарную — постарались изменчивость местного климата и резкий восточный ветер, разметавший беспросветный купол своими пронизывающими дуновениями. Ощутив его покалывающий холодок, забравшийся под полы пальто, Кристоффер в свете недавних событий, о которых еще предстоит возможность упомянуть, плотнее затянул на шее теплый полосатый шарф, наполовину спрятанный под курткой. Будто вторя общему настроению безмятежного ликования, его тело полнилось легкостью. После нескольких часов сна в удобной постели, радушно предложенной ему одним из столичных отелей вместе с прочими удобствами, он чувствовал себя по-настоящему энергичным и бодрым. Тем более впереди был новый день — новые поездки, решение бесконечных вопросов с менеджерами, пиарщиками и остальными представителями штата персонала, работавшего с «Dead by April», маленькие и большие свершения, а под вечер и интервью для радиостанции, освещавшей новости мировой музыкальной индустрии, как-никак до релиза альбома, получившего название «Worlds Collide», оставалось всего несколько недель. Впрочем, до часа дня он был свободен как ветер и собирался без зазрения совести воспользоваться выпавшим ему шансом, посетив одного из своих давних знакомых, проживавших неподалеку от центра города. Точнее, одну. Афония сама по себе являлась крайне неприятным заболеванием и уж точно была последним, чего профессиональные певцы могли пожелать в преддверии тура в поддержку выпущенного сборника, ранее не слышанные треки из которого уже успели пробороздить первые строчки национальных — и не только — чартов. Но то ли пришло время расплачиваться за не почищенную в срок карму, то ли мироздание подобным, пускай и не слишком гуманным способом пыталось подать сигнал непутевым смертным о своих грандиозных планах — в любом случае именно теперь оно постучалось в дверь Алекс, вокалистки индастриал-метал группы «On The Road To Eternity», основанной семью годами ранее в Мальме и не единожды за период своего существования во всеуслышание заявившей о себе благодаря ярким, запоминающимся видеоклипам и порой довольно провокационным текстам, затрагивавшим общественные проблемы, которые, несомненно, требовали внимания, но которые было не слишком-то принято обсуждать на уровне высших советов. Как еще один фактор популярности, пожалуй, удавалось рассмотреть и примечательный образ фронтмена, представлявшего собой рок-звезду в классическом ее понимании: Алекс была молодой и дерзкой, принимала активное участие в мероприятиях, так или иначе связанных с музыкой, притом как в составе группы, так и индивидуально, а кроме того, отличалась нетипичными для девушки вокальными данными, что в свое время и поспособствовало их со Стоффе знакомству. Ее контральто, низкое и грубоватое, в сочетании с гитарными риффами и ритмичным барабанным боем и в записи, и в лайвах звучало искрометно, демонстрируя мощь и силу, но, разрабатывая его, девушка старалась укладываться в рамки и более мелодичных композиций, носивших, к примеру, лирический характер. Она общалась со многими мастерами своего дела, желая набраться опыта и расширить кругозор, и когда-то вела собственный канал на «YouTube», где рассказывала о женщинах-вокалистках со специфическими певческими голосами, с кем-то даже переписывалась, задавала вопросы, брала мини-интервью. В ее список попали и Шер, в прошлом веке ставшая настоящей сенсацией в мире музыки, и Ирина Забияка, чье творчество сумело немного улучшить впечатление Кристоффера о российском шоу-бизнесе, полученное в ходе просмотра клипов русских исполнителей в рамках рубрики журнала «Maxim», и Элли Берлин, участница немецкого коллектива «Null Positiv», и многие другие. А сейчас этому воплощению темпераментной, бойкой энергии предстояло довольно длительное лечение и впоследствии — месяц тишины. Мало того, что афония была функциональной, став следствием трех выступлений на церемониях открытия премий, где «On The road to eternity» являлась номинантом в той или иной категории, программа которых оказалась технически сложной, требовавшей серьезного напряжения голосовых связок, на нее накладывалась также перенесенная Алекс недавно простуда, результат небрежного отношения к зимней погоде (именно частный случай, а не бесплотные предупреждения окружающих, убедил Стоффе подходить к выбору одежды более ответственно), в итоге обернувшаяся ларингитом и прочими сопутствующими прелестями. В итоге девушка практически не говорила уже две недели, о чем Кристоффер узнал через общих друзей, и для него это показалось парадоксальным кощунством — она была лишена естественного дара, данного ей природой, того, чем жила и при помощи чего работала, из ее души выдрали невероятно значимый клок. И ему подобное ощущение беспомощного опустошения было отчасти знакомо. Несколько лет назад, когда они с Алекс лишь начинали общаться, она, руководствуясь черт знает какими сердобольными побуждениями, чуть не заставила его возненавидеть себя, зато весьма действенным методом вытащила из той выгребной ямы, в которую постепенно превращалась его жизнь, и после поддержала в стремлении создать блог, чтобы делиться мыслями и переживаниями, связанными с тем периодом, когда его разум нередко находился во власти зеленого змия. Скример невольно покачал головой, вспомнив, что так и не довел до конца эту изначально неплохую идею, перестав писать после то ли четырех, то ли пяти постов, а потом вдруг подумал, что, не удосужившись полюбопытствовать на сей счет тогда, до сих пор пребывал в неведении относительно того, какие причины подтолкнули девушку помогать ему. Но, как бы там ни было, они сохранили теплые и достаточно близкие для того, чтобы знать парочку довольно интересных биографических фактов друг о друге, о которых пронырливым журналистам слышать совершенно точно не следовало, отношения, и теперь он испытывал искреннее желание если не вернуть подаренное ею в те годы тепло, то, по крайней мере, попытаться сделать это, убедить ее не падать духом. Впрочем, истинную важность данного поступка он постиг только тогда, когда непосредственно увидел Алекс — немного более бледную, нежели ему помнилось, облаченную в теплый зимний свитер с высоким воротом и принтом в виде удручающе веселых оленей, хоть в комнатах было и так тепло, и в большой и оглушающе безмолвной квартире она показалась ему маленькой и беззащитной. А ее улыбка, счастливая, но немного как бы извиняющаяся, отчасти омрачила радость встречи. Девушка сознавала свою неполноценность и потому, даже зная, что Стоффе никогда не станет насмехаться над ней, испытывала нервозную скованность. Не желая и дальше продлевать неловкую для них обоих сцену, он подошел к ней почти вплотную и развел в стороны руки, но тут же обругал себя — крепко прижимаясь к нему, Алекс опустила голову, и все же он успел различить то, как искривились и дрогнули ее губы. В его жесте она уловила уязвившую ее жалость. Они проговорили около часа. Ну, как проговорили — девушка либо писала ответы на его вопросы на листках почти закончившегося пухлого блокнота, который, судя по всему, в последние дни был в частом использовании, либо печатала текст на клавиатуре ноутбука. Скример, в свою очередь, старался заполнить собой пустующее пространство ее гостиной и несколько раз действительно смешно шутил, заставляя собеседницу улыбаться, и тогда она тщетно пыталась сдерживаться, чтобы из ее горла не вырывались тихие и оттого жутковатые хриплые звуки, а еще едва различимо морщилась — вероятно, безбожно врала, заверяя его, мол, у нее ничто не болит. А также о том, что не опускает руки и, рационально используя неожиданно освободившееся время, трудится над новым контентом для группы. Мужчина мог бы поклясться, что она, напротив, насколько удается реже думает о работе и сцене, ибо в таком случае ее ждали предательские мысли о собственной никчемности. Он и в ходе беседы пару раз отметил, с каким остервенением она стискивает карандаш, злясь на то, сколь медленно пишет и что это ее единственный способ выразить эмоции и чувства. Но Стоффе цепляло другое. Она не сдавалась. — Иди ты далеко и надолго! — пренебрежительно фыркнув, бросил он, стоило ей не слишком оптимистично напечатать, мол, вряд ли удастся возобновить выступления до конца лета, и вздохнуть. Фанаты «On The Road To Eternity», несмотря на все терпение и понимание, с какими они встретили известие о ее неспособности петь и переносе концертов тура, не могли вечно ждать и кормиться пустыми обещаниями. Члены группы, сами того не желая, подводили их, и данное обстоятельство могло стать поводом к бурным волнениям. — Ты еще месяц назад говорила о том, что хочешь начать записывать каверы, и я думал предложить тебе перепеть что-нибудь из нашего творчества, — она неопределенно повела плечами и написала односложное «Например?». — Вот выйдет наш альбом, тогда и выберешь, — постарался подбодрить ее Кристоффер. — Но мне бы хотелось исполнить с тобой дуэтом «I Can’t Breathe» и… «As A Butterfly», — после короткой паузы добавил он и более уверенно продолжил: — Да, пожалуй. Надеюсь, Сандро не обидится, — он чуть дернул уголком рта и провел ладонью в воздухе, словно очерчивая уже видевшуюся ему картину: — Представь, мы на сцене, лучи прожекторов носятся по залу, вокруг ребята с инструментами… — девушка вдруг перебила его, перехватив за запястье и чуть ли не силой заставив обернуться к себе. У нее были большие глаза, взиравшие на него с изумленным недоверием. В мгновение ока она преобразилась и в первые несколько секунд, поняв по его выражению лица, что немного напугала, пыталась объяснить причину своего возбужденного оживления жестикуляцией, но в итоге с досадой скривилась и, обернувшись к ноутбуку, торопливо набрала название второй песни и четыре вопросительных знака. Разумеется, для нее не являлось секретом, кому та была посвящена и какое значение имела для Стоффе, а он правильно истолковал суть вопроса, отнюдь не ограничившегося уточнением правильности услышанного. «Я? — явственно читалось в ее взгляде, скользившем по его чертам, в то время как подрагивающие, сделавшиеся чуть влажными пальцы бессознательно стискивали его кисть. — Ты правда хочешь спеть это… со мной?». «Ты настолько мне доверяешь?» — от себя дополнил вольный перевод ее мысли скример, а затем выдохнул и медленно, согласно кивнул. Возможно, ему действительно стоило разделить свои эмоции и ассоциации, связанные с композицией «As A Butterfly», с кем-то извне. Он многое копил в душе, считая себя достаточно сильным для того, чтобы со всем этим разобраться, но время все-таки пришло. Он понял это, вновь окунувшись в те воспоминания, где Алекс находилась рядом с ним и ее энтузиазм и желание жить что-то отогревали в нем, не позволяли погрязнуть в запустении и разрухе. И, кажется, ей тоже требовалось осознать, что она по-настоящему важна для кого-то, что не останется одна, без поддержки и опоры в виде дружеского плеча. Иначе почему бы она внезапно придвинулась к нему, резко, почти заставив его вздрогнуть, и с глубокой признательностью обняла, на сей раз пряча от его взора влажно блеснувшие глаза? А он, привлекая ее к себе в ответ после краткого ступора и чувствуя, как она мелко подрагивает в кольце его рук, подумал, что для нее в эту минуту было совсем необязательно владеть речью. Язык тела в данном отношении являлся куда более искренним.***
Дождь размеренно постукивал по отливу с внешней стороны окна, чье стекло помутнело из-за пролегавших по нему влажных дорожек и теперь казалось податливым и колеблющимся, как желе. Лишь изредка, когда, сталкиваясь друг с другом, капли сливались воедино и скатывались по наклонному скату крыши прямиком на подоконник, просторную комнату, залитую белым светом расположенных по периметру потолка ламп, на мгновение наполнял чуть более громкий звук — наполнял, чтобы тут же угаснуть, рассыпавшись на более тихие нотки, как и сама капля разбивалась на десятки едва различимых брызг. Подобно ритмичному тиканью часов, эти удары за неимением иных внешних раздражителей вводили в своеобразный транс, помогали сконцентрироваться и собрать в кулак медленно, но верно разъезжавшиеся во всевозможных направлениях мысли. Было уже очень поздно, время давным-давно перевалило за полночь, но Алекс по-прежнему упорно боролась с дремотным оцепенением, глядя на несколько листов бумаги, безжизненно распростертых перед ней на поверхности стола. Точно географическую карту, их заполняли прямые, наклонные и совсем уж причудливые строки стихов, то закруглявшиеся вокруг остального текста, то вклинивавшиеся в самую его сердцевину. Ломаные дорог, реки подчеркиваний, озерца мелких клякс от ручки, чьи чернила подходили к концу и которая потому оставляла на черновиках неряшливые капли, болота густо заштрихованных слов, не удовлетворявших контексту, — переплетаясь и складываясь в единый витиеватый узор, все это представляло собой плоды проделанной девушкой работы. А в их негласной кульминации, не облаченная в материальную форму, плавала единственно правильная мысль, посыл, транслируемый аудитории через почти завершенную песню. И, с некоторым даже неистовством стараясь согнать с век смежавшую их свинцовую тяжесть, Алекс понимала — если не закончит сейчас, потом не сумеет с максимальной точностью передать ту идею и то настроение, что царили в ее душе в этот миг, и весь текст пойдет насмарку, превратившись в лоскутное одеяло разобщенных образов. Спустя полминуты она все же отложила ручку и, подняв правую кисть на уровень глаз, устало потерла переносицу большим и указательным пальцами, а сонливость, словно почувствовав, мол, ее соперница дала слабину, яростно пошла на новый приступ, вылившись в итоге в глубокий зевок. Нужно закругляться, невесело подумала девушка, прощально скользя взглядом по листам в надежде, что ее разум зацепится за какой-нибудь из оборотов и запустит мыслительный процесс вновь, продолжая поиски заключительного, как раз недостающего звена цепи. Но ничего подобного, разумеется, не произошло, и она уже собиралась признать свое поражение, когда в коридоре, практически у самой двери, раздались шаги, и та распахнулась, бесшумно отъехав прочь и заставив Алекс едва ли не подпрыгнуть от неожиданности, — определенные недостатки имелись даже у оборудованной по последнему слову техники, а главное, снабженной едва ли не идеальной звукоизоляцией домашней студии, да и к тому же девушка никого не ждала, будучи уверенной, что остальные обитатели загородного особнячка в черте Фалькенберга видят седьмые сны. На пороге между тем показался полузаспанный Стоффе, облаченный в полинявшую серую майку, открывавшую вид на множественные татуировки, покрывавшие его руки и шею, и спортивные штаны, служившие ему своеобразной пижамой на время осенней прохлады, когда включать отопление дома еще не хотелось — в легкомысленном уповании на милость сентября. Осветленная челка, обычно ниспадавшая на правую сторону его лица, теперь была чуть взъерошена и отброшена назад. В общем и целом, его образ, пускай и немного комичный, невольно навевал ощущение уюта, тем более что у него на губах красовалась улыбка — теплая, безмятежная, буквально источающая живительный свет доброты, что в первую секунду ввело бы человека, видевшего ее впервые, в недоумение, ибо кардинально противоречило сценическому имиджу скримера да и роду его деятельности тоже. Впрочем, Алекс, ничуть не удивившись представшей перед ней картине, встрепенулась, сбрасывая оковы дремоты, и поспешно поднялась с насиженного места. Ведь мужчина был не один. У него на руках, прижимая к груди маленькие сомкнутые кулачки, сидела непосредственная причина его пробуждения, щурившая глазенки от яркого света студии и морщившая носик, который, если верить мнению близких друзей четы Андерссонов, точь-в-точь походил на отцовский. — Ну, и где мама? — спросил мужчина, чуть приподнимая в объятиях годовалого сына. Тот что-то забавно угукнул в ответ, но, отыскав взглядом девушку, повлекся к ней, простер вперед растопыренную ладонь, а она, приблизившись вплотную, заметила у него на щеках почти высохшие дорожки недавних слез и инстинктивно стерла их большими пальцами. Потом, удовлетворяя какую-то непонятную, заложенную в человеке кирпичиком животного начала потребность, смерила его беглым взором, проверяя, все ли в порядке. Маленький Роберт в последнее время практически не тревожил их по ночам, вероятно, на ранней стадии своего развития осознав, каким великим даром является спокойный и долгий сон, но она все равно, порой вздрагивая и садясь в постели около полуночи или незадолго до рассвета, чутко прислушивалась к тишине или вставала проведать его, улавливая в безмолвии детской ровное дыхание и по нему стараясь понять, не мешает ли что-нибудь ее сыну, комфортно ли ему. — Во-от мама, — Кристоффер неестественно растягивал гласные, и каждый раз уголки его рта чуть скользили вверх. То, что раньше он, возможно, считал бессмыслицей, в частности, подобное несерьезное обращение с детьми, сейчас необъяснимо занимало его и даже оказывало благотворное влияние — на какой-то период обретя отдушину, позволявшую ему не думать обо всех заботах, имевших место быть в его жизни, он начисто растворился в сыне. — Иди ко мне, — Алекс с улыбкой потянулась к Робу, но в последний миг, когда она уже была готова принять его в объятия, Стоффе извернулся и слегка крутанулся на месте, покачивая мальчика и перебирая пальцами у него под ребрами, вследствие чего тот несколько раз звонко хихикнул. Голос у него иногда становился громким и резким, требовательным, но мог быть и мягким, варьируясь где-то в диапазоне низких звуков. А еще он умел заливисто и заразительно хохотать, заполняя собой все пространство и неизменно провоцируя комментарии окружающих о том, что успешное будущее музыканта ему гарантировано. Кажется, это даже стало некоей традицией, с существованием которой оба супруга успели смириться, будучи не в силах изменить положение вещей. — Хэй, отдай. Уложу его спать, поздно все-таки, — девушка демонстративно уперлась руками в бока, и мужчина на мгновение посмотрел на нее с беспокойством, вспоминая первые недели после родов, когда она крайне ревностно относилась к необходимости передать Роберта кому-либо извне и всегда делала это с неохотой. Впрочем, теперь она не выказывала недовольства, привыкнув к тому, что маленький ребенок неизменно становился центром всеобщего притяжения, а потому он продолжил в первоначальной шутливой манере: — Если только пойдешь спать ты сама. Мы обещали друг другу не заниматься работой в ущерб себе, помнишь? — Она кивнула, мысленно отметив, как ловко был пущен в ход козырь, некогда давно использовавшийся теми, кому было небезразлично психическое здоровье скримера, пускай он отчасти и спровоцировал выход последнего из состава «Dead by April», против нее же самой. — Что ты писала, кстати? — Мужчина покрыл расстояние, отделявшее его от стола, тремя широкими шагами и склонился над деревянной поверхностью, скользя взглядом по наброскам. Черновые варианты клавишных партий его не заинтересовали, потому что, в противовес Алекс, они оставались за рамками его компетенции, а вот костяк текста для нового сингла или простой песни, ставшей бы звеном в искусном плетении цепи грядущего альбома «On The Road To Eternity», кто знает, привлек его внимание в большей степени. — Нет, не читай, там еще не закончено, — вяло запротестовала девушка, сетуя в сложившейся ситуации лишь на себя, да и то — потому что не успела достойно завершить последнее четверостишие. У одной из стен студии возвышалась периодически переносимая в ее центр стойка с микрофоном, от которой, подобно тонкой, поблескивающей своими чешуйками черной змейке, отходила по полу лента провода. Именно к ней и шагнул Стоффе, левой рукой приобнимая Роба, а правой держа чуть ниже уровня глаз испещренный с обеих сторон черновик. — Ну-ка, посмотрим, — тоном опытного критика произнес он, а потом, щелкнув кнопкой включения и отодвинув в данный момент невостребованный поп-фильтр, постучал по защитной решетке, и по комнате трижды прокатился глухой звук. Мальчик покрутил головой, озираясь и словно пытаясь понять, откуда исходили эти странные волны, но затем с характерно детским любопытством сам потянулся к микрофону, тем более и его отец придвинулся к нему, произнеся первые строки написанного текста. Его голос, мягко усиленный колонками, приятно коснулся слуха девушки, и, хотя Кристоффер и перевирал мелодию и ритм, успевшие специфическим образом запечатлеться на подкорке ее сознания, она все равно заслушалась, склонив голову набок. Ей удавалось почувствовать практически неуловимую разницу между звучанием его тембра в обычной жизни и во время живых выступлений, когда, преломлявшийся посредством аппаратуры и смешивавшийся с редкими хриплыми нотками дыхания, он играл новыми красками, как белый свет разбивался на радужный спектр, проходя сквозь граненую призму, и это невольно завораживало ее. Если не сказать — возбуждало. Когда мужчина сделал паузу, споткнувшись на неразборчиво нацарапанном карандашом слове, в студии воцарилась тишина, в которой медленно угасли последние, уже едва различимые оттенки эха, еще хранившие прежнее очарование. Алекс повела плечами, поправляя просторную толстовку, будто вместе с завораживавшими ее звуками любимого голоса из комнаты незаметно выветрилось и эфемерное тепло. Затянувшуюся паузу неожиданно прервал Роберт — потянувшись у отца на руках, он коснулся пальчиками стержня микрофона и, копируя только что увиденные действия, произнес нечто среднее между долгими гласными «о» и «а», а если точнее, то из первой постепенно перетекавшее во вторую и в итоге окончившееся на высокой, практически визгливой ноте. В то же мгновение возглас разнесся в воздухе, и мальчик, поначалу, кажется, немного испугавшийся, рассмеялся, заставив аппаратуру воспроизвести и это скопление звуков. — Ты тоже хочешь петь, да? — приподняв брови, поинтересовался Стоффе и отложил лист на поверхность стоявшего неподалеку кофра, обнимая сына обеими руками, чтобы тому было удобнее. Роб с задором повторил последний звук, точно выражая свое согласие, и мужчина не сдержался от счастливой улыбки, тогда как сердце девушки окончательно растаяло, и она окинула их обоих взглядом, преисполненным умиления, прижав сомкнутые в замок ладони к груди, словно что-то внутри нее, такое же теплое и трепетное, неудержимо рвалось к ним, желало слиться воедино с окружавшей их, золотистой, будто солнце в пышном ореоле лучей, ауре позитива. — Тогда повторяй. Кристоффер приблизился к микрофону и издал высокий звук, практически перейдя на фальцет. Сын после минутной паузы постарался скопировать его, а потом шумно подул на поблескивающую головку устройства и засмеялся, когда студию заполнило некое подобие шипения. Алекс как могла тихо вторила его звонкому хохоту, поднеся ладонь ко рту, но он окончательно разобрал ее, когда мужчина стал вторить Роберту, и два неестественно-писклявых голоса слились в дуэт. Впрочем, он вскоре распался, потому что Стоффе удавалось лишь брать отдельные ноты и предсказывать возможные направления «пения» своего компаньона, который по причине неумения говорить членораздельно, нес абсолютную тарабарщину, он не мог. Тогда, выждав какое-то время и не получив никаких предложений относительно дальнейшего репертуара, он чуть напряг голосовые связки и перешел на скрим, вследствие чего колонки пустили летать по комнате низкие, хриплые, довольно жутковатые за отсутствием сопровождающего музыкального ряда звуки. «У-у-у», — изумленно протянул в ответ Роберт и сделал комически большие глаза. Тут девушка не выдержала и, давясь распиравшими ее изнутри смешинками, опустилась на корточки. Мир постепенно удалялся от нее, расплываясь мутным маревом из-за подступившей к глазам пелены слез. И все-таки она по-прежнему четко различала лица двух чертовски дорогих ей людей и их голоса, еще долго издававшие различные причудливые звуки, тем более что, кажется, даже дождь снаружи примолк, словно боясь помешать их концерту, а налетевший восточный ветер суровыми взмахами разметал монолитную пелену облаков, позволив далеким колким искоркам звезд взглянуть вниз, стать свидетелями чьего-то семейного счастья.