***
На утро Шмидт просыпается раньше. «Раньше» — это три утра. Время когда Винсент спит и мешать не будет. У него подкашиваются ноги, болит голова, возможно тошнит, но он находит в себе силы дойти до чертового холста, и взять кисточку в руку. Поначалу, выходит несуразная мазня: акварель тонкими струйками стекает вниз, капает на белый ковёр, но парню нравится. Он по-настоящему ценит только такие моменты, и пусть весь мир назовёт его сумасшедшим. Какая к чёрту разница, если почти через несколько дней эти картины назовут шедеврами и поставят в галерею? Шмидт смеётся. Этот смех сиплый, немного больной и веет от него болью, но парень никогда не жаловался. Не нормально только Винсенту. Тому самому мужчине, который стоит позади него и выкуривает всё новую и новую сигарету. Листок с надписью «Дисморфофобия» бросается в глаза и затем, будто бы яд, сжигает все его внутренности. Винсент разрывает его на части и выкидывает в мусорное ведро до того, как его бы увидел парень. Мужчине кажется это нормальным. Нормальным, потому что у Майка иногда срывает крышу. И чем меньше тот будет знать, тем меньше проблем у них будет. По крайней мере так кажется Бишопу. Он возвращается в спальню почти сразу же после сделанного. Берёт с прикроватного столика две книги в синеватом переплёте и как ни в чём не бывало ставит их на книжную полку, которая покрылась пылью, и теперь от неё веяло тоской. Или так думалось только Винсенту? Шмидт марает холст новыми и новыми красками, это всё до ужаса аляписто, как-то неправильно, но парню до дрожи в коленках нравится рисовать серыми красками. Он и вправду только пачкает: это не похоже на то самое искусство, которое вывешивают в галерее на всеобщее обозрение, но… именно такие картины с каким-то глубоким смыслом, и с какой-то удручающейся предысторией, продавались на аукционах за бешеные бабки. Возможно, крыша едет не только у них, а у всего мира в целом, потому что искать фантастическую подоплеку там где её и подавно быть не может — это бред, который надо ещё и поискать. Винсент идёт на кухню, заваривает себе ещё одну кружку чая, а затем устраивается в кресле за парнем и смотрит на то, как кисточка размазывает нейтральные оттенки палитры на белом-белом холсте. — Что это? — он спрашивает это тихо, будто бы боясь спугнуть хрупкую натуру художника, но Майк лишь запрокидывает голову назад, эстетически выгибается в спине и говорит: — Лес, — это слово прозвучало как что-то легкое, совсем невесомое, но Винсент лишь удовлетворенно хмыкает и продолжает улыбаться, слушая как дождь барабанит по окну.***
— Тебе нравится? — легко срывается голос с потресканных губ. Винсенту хочется закрыть тому рот, но он лишь целует парня под скулой, и шепчет тихо, боясь спугнуть: — Мне всё в тебе нравится. — Ты лжёшь, — уверенным голосом заявляет парень, смотря в ярко-дымчато-фиолетовые глаза напротив. Винсент соглашается с ним, потому что смысла спорить он не видит, да и Шмидт навряд ли захочет его слушать. Винсент не хочет спорить, но здравый рассудок, всё сильнее и сильнее сжимает его шею, и он дёргает парня на себя. Тот немного нескладный: потеряв около двадцати пяти килограммов, теперь он выглядит скорее фарфоровой куклой, потому что все его уязвимые места теперь видно невооруженным взглядом. От тонких коленей до тазобедренных костей, до рёбер натягивающих кожу на груди, до острых лопаток, до узкой шеи, до резкого разворота ключиц. Всё в этом теле кричало — «Ломай, к чёрту». В любом случае Винсент старался не обращать на это внимания. Он сжимает тонкие запястья, целует в сгибе локтя лишь единожды, потом он, навряд ли вспомнит про это… хотя нет, он вспомнит об этом ещё не раз: возможно, когда будет просто стоять в очереди в каком-нибудь малоизвестном супермаркете, или когда будет заваривать чай стоя на кухне. Он всегда вспоминает то, как выглядит Шмидт, потому что ему нравится. И он понятия не имеет, правильно ли это. Здравый рассудок говорит ему, что это в порядке вещей. Психиатр к которому он ходит говорит, что находится рядом со Шмидтом опасно. Винсент шлёт его на хер. Наверное, потому что так легче. Легче не думать о том, что, возможно, он тоже в какой-то степени болен. — Мне нравится, — он говорит это снова. И повторит ещё много-много раз, если понадобится. Майк на его слова, кажется, не обращает внимания: он всё также крутиться в его руках, будто бы кукла, которой дорожит коллекционер. Майк не хочет думать о том, что, возможно, он и вправду кукла. Фарфоровая, мать его, кукла, которая стоит на полке за стеклянной дверцей. А его коллекционер — это Винсент. — Мне нравятся твои руки, — он говорит это шёпотом, на его ухо. Винсент не хочет думать об этом, не хочет видеть замёрзший голубой взгляд, но всё-таки поднимает голову и ловит заинтересованный взгляд Шмидта, на своих руках. Ему кажется это вольной фантазией, каким-то чересчур больным изощрением, и он без зазрения совести сжимает талию парня сильнее, наконец, усаживая его на свои колени. Майк затихает почти молниеносно, продолжая выводить пальцами узоры на чужой шее, думая, что та чересчур красива в оттенках дыма. Дыма сигарет.***
Через год в их размеренную и ничем «не обремененную» жизнь врывается Скотт. Ну точнее, Скотта привезли в их дом родители Бишопа, у которых, видите ли, наметился ремонт. Майк крутит у виска, Винсент закуривает сигарету, а затем всё же пожимает руку младшему, говоря своё: — Привет, сопляк, — Каутон на его слова хорохорится, но спорить не решается. Наверное, это всё выученные наизусть манеры. Они селят его в соседней комнате, потому что прекрасно понимают, что «ремонт» продлится все три месяца лета, и это будет в порядках нормы. В любом случае они стараются не думать об этом дольше 10 секунд. Наверное, так легче. Легче не думать о проблемах. Майк уверяет себя в том, что Скотт не проблема, но Винсент отрицательно качает головой и говорит: — «У нас будут проблемы». Он уверен в этом на все сто и не находит в этом что-то вызывающего. Просто Скотт подросток и как бы сильно не было воспитание, в этом периоде нормально нарушать поставленные правила, а также спорить и доказывать свою точку зрения. Через неделю Шмидт начинает ловить себя на мысли, что Скотта слишком мало. И его бы даже не волновала эта мысль, если бы не одно «НО» — они живут в одной квартире. В одной, мать вашу ж. Каутон гуляет ночью, уходит из дома где-то в 12 вечера, а приходит к 6 утра. Для Скотта это норма, для Майка — это неприемлемо. Винсент не обращает на них двоих внимания, потому что обращать на них внимание будет только идиот, которому явно нужны проблемы. Бишоп игнорирует их как можно дольше, а затем пытается отвлечь Майка на другие не менее важные факторы, например, на то, что скоро нужно идти в больницу, на совместную готовку, на белые холсты, которые валяются в их гостиной ненужными кусками мусора, на то, что можно выехать на природу. Майк косится на него, когда слышит любые виды занятий связанные с другими людьми. Винсент вспоминает про дисморфофобию и морщится от воспоминаний. Всё катится в тартарары, когда Скотт говори,т что он удачно сходил на свидание с одной девушкой, Майк в это время нарезает ровными кусочками куриное филе, не морщится, не косится, и не прерывает. У мужчины появляется чувство, что на этой кухне слишком много неприязни. Винсент ненавидит Скотта за развязный язык, ненавидит себя за молчание. Он не пытается объяснить своему младшему брату про то, что в этом доме запрещено говорить про внешность, про любую внешность, по одной простой причине: Скотт подросток, подросток который хочет доказать окружающим, что он может, что он не оплошал и нашел красивую девчонку, с которой удачно сходил на свидание. А удачно можно считать, если вы договорились встретится ещё раз. Бишоп вспоминает себя в возрасте 17 лет. Думает о том, что на момент его семнадцатилетия Майку было 8. Ему трудно думать о том, что он впервые познакомился с этим парнем, когда тому было 16. Винсент вспоминает о том, что у Шмидта была чертовски горячая походка, идеально выглаженные рубашки, а ещё он думает о том, что на тот момент времени Майк был слишком пошлый. Он улыбается своим воспоминаниям, думает об этом слишком долго и, наверное, только по этому внезапно вошедший Скотт смотрит на него странным взглядом. *** — Это сигарета? — доносится до парня голос неподалеку. Винсент окидывает взглядом только что пришедшего. Парень был ниже него, утончен и горяч. Он мысленно прикидывает в мыслях: рост, где-то 176, каштановые волосы, узкую шею, с чертовски выраженным кадыком, острые ключицы, расстегнутую сверху ровно на 3 пуговицы рубашку, черные классические штаны, с кожаным ремнём и идеально вычищенные туфли. Этот парень был слишком идеален. — Тебя напрягает? — он улыбается уголками губ, запрокидывая голову назад, пытаясь не смотреть на парня слишком долго, потому что это, наверное, странно. — Здесь нельзя курить, — он показывает на значок висящий где-то в метрах трех от Винсента. И смотрит на него взглядом «а ну брось бяку». Бишоп морщится, но просьбу выполняет. *** Скотту привычно закуривать возле дома, чтобы Винсент или Майк его не спалили, чтобы не рассказали родителям, и чтобы об этом не узнали в колледже, а то, мало ли. Он всегда думает о своей жизни в такие моменты, и с какой стороны не посмотри, странно всё: он живёт вместе со своим братом, который живёт вместе с парнем, которому 23. Если сильно не преувеличивать, то Майк старше Скотта всего лишь на 6 лет. Всего лишь. Просто разница юноши с Винсентом 15 годиков. И если раньше Каутон был уверен на всё 100, что его старший брат будет искать себе пассию, не младше 2 или 3 лет, то теперь он нервно отстукивает ритм пальцами. Они зарабатывают деньги не менее странным путём: Винсент работает на дому на какую-то странную должность, потому что он вообще не появляется на своём рабочем месте, а про работу не говорит абсолютным словом — «ничего». Майк же предпочитает красить, красить и снова красить. И всё бы было нормально, если бы картины были более насыщены, но нет… те холсты бледные. От них веет, чуть ли не ужасом происходящего, и их покупают… наверное, это самое страшное. Скотт просыпается рано утром. На часах 3 утра, и юноша крутит пальцем у виска, слыша как в зале что-то брякает. Почему они проснулись именно сейчас? Да хрен его знает. Почему он не слышит ничего кроме каких-то бряканий тоже напрягает. Он встаёт медленно, боясь воспроизвести хоть какой-то звук. Будто бы, если его спалят, то произойдёт ядерный взрыв. Он выходит в коридор, не закрывая за собой дверь. Так «на всякий случай». Он подходит к повороту в зал, а затем прислушивается. Слышно возню, шуршание, пару ругательств и всё… полнейшая тишина, и если напрячься, то можно услышать, как на кухне капает вода из крана. Скотту хочется помереть от всей этой провокационной ситуации. И всё-таки поборов внутри себя странное чувство паники, юноша входит в зал, но кроме Майка, сидящего за мольбертом, рисующего мазьню, в зале возле открытой двери балкона стоит Винсент мирно потягивающий сигарету. — Чего не спишь? — Шмидт спрашивает, это не переводя взгляд с холста. Мужчина стряхивает пепел с сигареты в пепельницу, смотрит на Скотта как на провинившегося. Каутон тушуется: — Это вы меня разбудили, — он говорит это честно, не смея юлить, и Винсент вполне удовлетворен этим ответом. Возможно, им всем удастся поспать, несмотря на раннее пробуждение. *** Они усердно стараются делать вид, что всё нормально. Этим двоим серьёзно наплевать на любые раздражающие факторы, даже если весь мир перевернётся вверх дном. Винсент постарается сделать всё возможное, лишь бы Майк не молчал дольше 5 минут. Им слишком страшно, потому что дальше так продолжаться не может. Крыша Шмидта то ли начала вновь работать, то ли наоборот стала съезжать ещё сильнее. Винсент не разобрался, но ему определённо начинает это нравится. Нравится наблюдать за тем, как Майк медленно, но верно отходит от больной темы под названием «моё тело». Теперь тот больше любит рассуждать над тем, что нарисовать, что приготовить, куда пойти. Бишопу кажется это нормальным, потому что теперь это похоже на среднестатистическую жизнь? — Как ты? — он подает Майку кружку с зеленым чаем. И в этой кружке нет порошков, таблеток и другой дряни, которой он пичкал мужа последний год. Эти таблетки, эта терапия и многое-многое другое сильно расшатывали здравый рассудок. В мужчине не было сил, подавать кружку с лекарственными средствами и говорить — «Не волнуйся, оно не такое горькое, как кажется». Было трудно вставать посередине ночи от крика и плача с другой стороны кровати. Этот год проверял его на прочность, этот год был адом, который он не за что не хочет вспоминать. Майк улыбается, и Винсент думает, что всё это было не зря. — Нормально, — голос Шмидта звонкий, миролюбивый и до приятного живой. Без хрипа, без отдышки, без заикания. Бишоп улыбается тому в ответ. Скотт уехал за два дня до начала сентября *** Он ощупывает уже чуть полные бока, не чувствует хрупких костей и в груди начинает приятно щемить. Майк наполнен жизнью и ванилью. По крайней мере именно так от него пахнет. Но мужчина не отменяет того факта, что это всё, возможно, легкий полёт его собственной фантазии, которая до сих пор не может нарадоваться тем фактом, что всё устаканилось. Майк не кричит, не плачет в тишине, и не пытается утопить боль в картинах. И, возможно, эти картины внешне всё такие же серые и ничем не примечательные, но Винсент чувствует всеми фибрами души — Майк дышит. Тот рисует птиц, изображая свободу, рисует цветы — непорочность, и рисует море, потому что море нельзя сломать, нельзя подчинить и им нельзя управлять. Море — это внутренний стимул Шмидта. Это его шрам и бремя, напоминание о том, что они вместе пережили. И плевать на то, что на внутреннем запястье Винсента Бишопа легкая, калиграфическая и чёткая надпись «libertas», а сразу под ней минималистический рисунок волн.