Ssad

      Я помню, как мы с ним познакомились. Осень. Ещё ранняя, но уже противная. И я соответствовала ей. С пучком на голове, в худи, которое «приличные люди» постыдились бы надеть на улицу, и в пальто, которое носил чей-то дед году в девяносто третьем примерно. Я шла по улице и осматривала здания. В руке стакан кофе с пожеланием хорошего дня. Но легче от этого пожелания не становилось. Я шла по серой улице душного города, каких тысячи. Шла без цели. Не спешила на учёбу, не торопилась на работу, не мчалась на встречу. Просто шла, бессмысленно и беспощадно. Тогда-то он и появился. Синяки под глазами почти чёрные. Но это не фингалы, это недосып. Волосы беспорядочно взлохмачены. Вряд ли он вообще касался своих волос с тех пор, как поднялся с кровати, если, конечно, вообще спал на этой неделе. Его костюм мог бы побороться с моим за первое место в конкурсе «костюм позора семьи». Его это не волновало. Меня тоже. Меня вообще мало что волновало. Его, как я выяснила позже, - тоже. Он шёл мне навстречу. Прохожие обгоняли его, чуть слышно матерясь. Его темп явно не вписывался в их расписание. Мы поравнялись, глядя друг на друга. Это не был диснеевский влюблённый взгляд. И уж точно это не была любовь с первого взгляда. Это был взаимный скучающе-заинтересованный взгляд. Нам обоим наскучила мерзкая однообразность, серость и суета. Мы оба были заинтересованы в единомышленнике. Он заговорил первый. «Тебе очень идёт флегматичное выражение лица и понурая фигура.» На тот момент я не слышала комплиментов уже года три. Если не считать комплименты от мамы. Тогда вышли бы все двадцать два года. Ровно столько мне и было. Хотя значения это, конечно же, не имеет. «А твои синяки под глазами выдают в тебе мыслящего человека». Он почти улыбнулся. Ему явно тоже давненько комплиментов не прилетало. «Прозябаешь в этой глуши?» Позже он узнает, что двумя фразами объединил четыре моих любимых слова. Поэтому я кивнула. Не могла не кивнуть. И тогда он сделал предложение, от которого я не смогла отказаться. Позже я узнала, он понял, что я соглашусь, как только увидел мой понурый расфокусированный взгляд. Я ему не поверила. Он решил не спорить. На самом деле – поверила. Но ему об этом знать необязательно . «Как насчёт уехать в Питер, курить траву, посещать выставки и пить кофе?»       И мы полетели. Вот так просто. Два человека, не страдающих привязанностью. Нам нечего было терять. Некого было любить. Не по кому было скучать. Многие сказали бы, что это ужасно романтичная история любви. Но это не так. Это было глупо, безрассудно и спонтанно. Но это был шаг от отчаяния. Когда твоя жизнь в твоих руках, и все пути открыты и только ждут твоего шага, а ты не хочешь шагать. Не хочешь стоять. Когда ты не хочешь ничего вообще. Тогда побег от себя с первым встречным – лучший выход из ситуации. Единственный, который я видела тогда. На самом деле, вторым адекватным вариантом был выход в окно. Но мне было лень этим заниматься. Да и перспектива остаться живой калекой душу особо не грела. Была ли это депрессия? Не знаю. О его мотивах я не знала. Но были подозрения, что они похожи на мои. И мы сбежали. Каждый сбегал от своего демона. Эти демоны носили наши имена и лица. Мы тогда ещё даже не были влюблены. Я на тот момент вообще сомневалась, что ещё способна на это. Сперва ты подавляешь эмоции, затем эмоции подавляют тебя так, что ты вообще ничего почувствовать не можешь. Это не очень приятно.       Летели налегке, хотя оба не собирались возвращаться. Никаких сожалений. Никаких привязанностей. Мы гуляли по Невскому проспекту. Я выкладывала в сторис каждое второе здание и игнорировала сообщения с глупыми вопросами. Он даже не смотрел на меня. И не пытался завести бессмысленный разговор, чтобы разрушить неловкое молчание. Потому что молчание не было неловким. Меня всегда раздражали люди, которые пренебрегают тишиной. Он не раздражал меня никогда. Он молчал, пока не появлялся повод заговорить. «Давай в эту кофейню зайдём». Не вопрос. Не приказ. Стоило мне отказаться, он пошёл бы туда один. В этом и была ценность нашего союза. Никто никому ничего не должен. И каждый это понимал. Мы делали только то, что хотели. Просто так совпадало, что мы хотели одного и того же. Петербург. Кофе. Всё, как и договаривались. Траву мы нашли на следующий день. Спасибо столице за то, что это было не сложно. А выставки находили нас сами. Мы просто шли по улице и читали таблички с указателями. Выставки были интересными, глупыми, удивительными и смертельно скучными. Мне нравилось оправдывать самые плохие. Он любил ругать самые хорошие.       Мы знакомились с людьми прямо на улицах. Одна я бы таким не занималась. Он тоже. Но мы уже были вместе. В такие моменты что-то становилось совершенно иным. У него удивительный талант – находить нужных людей. Поэтому после первого же удачного знакомства мы попали в лучший притон из всех, что я видела. На самом деле, других я на тот момент ещё не видела. Позже мы стали завсегдатаями многих заведений подобного толка. Обычно там он предпочитал алкоголь наркотикам. Я же – трезвенница – покуривала траву. Он всегда знал свою меру и никогда не допивался до животного состояния. Хотя животные тут ни при чём. Никогда не допивался до состояния мужа маминой подруги на наших семейных застольях. И я это ценила. Ему знать необязательно, но я ценила. Он доходил до нужной кондиции, отставлял стакан и начинал читать стихи. В буйстве танцующих, пьющих и курящих людей он находил стул, вставал на него, предварительно разувшись, и читал стихи. Я была его самым преданным фанатом. Я слушала его с самого первого придыхания. Часто его слушала только я. Остальные его совсем не замечали. Но ему это и не было нужно. Он читал не для них. Он читал не для меня. Он читал для себя. Поэтому и был прекрасен. Стихи были ужасны. Я говорила ему об этом. Но мне они нравились. Об этом ему знать необязательно.       Мы украли укулеле. И выступали с ней на площадях и в скверах. Он делал вид, что мои бренчания на многострадальных струнах напоминают музыку. Я делала вид, что его отвратительные стихи хорошо ложатся на эти бренчания. Прохожие делали вид, что подкидывают деньги не из жалости. Честными были только местные алкаши. Им наши выступления действительно нравились. Мы их никогда не осуждали. Если есть возможность хоть немного помутнить сознание, чтобы не замечать беспросветную отвратительность жизни, то ею стоит воспользоваться. Это был наш негласный девиз.       Я писала книгу. Он говорил, что замысел мой потянет максимум на рассказ, а книгой может называться как минимум роман. Я оборонялась «колобком». Несмотря на объём, никто не сомневается, что это книга. В его глазах я видела желание развить спор, но оно сменилось чем-то вроде безразличия. Позже я узнала, что это было желание уступить. Я не привыкла, чтобы мне уступали. Я привыкла обороняться до последнего. Он не хотел, чтобы я оборонялась. Тогда я не поняла этого жеста. А позже осознала, что влюбилась именно в это. Он хотел оберегать меня, но делал это ненавязчиво.       Я писала свою книгу на чеках, рекламных буклетах и обрывках газет. Писала я исключительно в кофейнях, каждый раз спрашивая ручку у бариста. Он говорил, что я динозавр. Он сам хранил свои стихи в заметках телефона. А мне было его жаль, ведь он совсем не понимал, какое это удовольствие – писать от руки. Я писала одни слова красиво, а другие криво. Подчёркивала, обводила, чиркала, эмоционально кидала ручку и комкала бумагу. Я знала, что он смотрит. Но делала это не ради него. Он говорил, что я актриса, а не писатель. Я парировала тем, что он критик, а не поэт. И всё же, я актриса. Сто лиц и тысяча ролей. Это я. Моя жизнь – театр одного актёра. Этот театр никогда не стремился произвести впечатление на кого-то. Я всю жизнь играла. Играла для себя. Я не виновата в том, что любопытные зрители подглядывали за мной.       Однажды он подарил мне ручку. Чтобы я могла писать свою книгу своей ручкой. Тёмно-синие чернила, масляная основа и толстый миллиметровый стержень. Попал в каждый пункт. Это было даже приятнее, чем получить в подарок золотое кольцо. Я никогда не любила украшения. Я об этом не говорила. Он понял сам. Я нарисовала смайлик у него на запястье. Он улыбнулся. Знал, что не прогадал. Я потеряла ручку в тот же вечер. Он знал, что так случится. Но всё равно подарил её. Он даже не кинул мне упрёк. Тогда я уже точно была влюблена. Но ему об этом знать необязательно. Моя книга писалась медленно. Я теряла все свои записи. Каждый раз мне приходилось заново вспоминать, куда там нелёгкая занесла моих героев. Я всегда проговаривала свои мысли вслух. И не сразу заметила, что он записывал в заметки телефона все мои россказни. Он напоминал мне их каждый раз, когда я угрожающе тыкала ручкой в очередной обрывок газеты. Он болел за эту книгу. Болел за меня. Думаю, тогда он уже был влюблён. Я так и не дописала ту книгу.       Мы гуляли в одинаковых пальто, взявшись за руки. Я предложила пройтись вдоль набережной. Чтобы всё было как в песне Земфиры*. Не думаю, что он оценил мою отсылку, но недовольным уж точно не выглядел. И мы пошли в красивых пальто по набережной и слушали Земфиру. «Петербург пахнет Земфирой». Он не стал спорить с этим утверждением. Любой другой сказал бы, что Петербург пахнет болотом. Глупцы ничего не понимают в прекрасном. Он научил меня любить фотографироваться. Он полюбил фотографировать ради меня. Выкладывать сторис он так и не начал. Берёг все кадры для себя. Я пыталась запомнить расположение трёх любимых набережных. Он говорил, что на набережной Мойки находится музей печати, в который мы ходили. Она ближе всех к Васильевскому острову. На набережной канала Грибоедова находится моя любимая станция метро. Он знал, что у меня есть любимая станция метро. Он точно знал, какая это станция. На набережной Фонтанки находится памятник Чижику-Пыжику, она ближе всех к площади Восстания. Позже, изучив карты, я узнала, что Чижик-Пыжик находится на пересечении Мойки и Фонтанки. Но исправлять его я не захотела. Сама того не понимая, я хотела уступить ему также, как он уступал мне. Мне хотелось оставить за ним возможность оказаться правым.       Мы поселились на последнем этаже в крохотной студии. Мне всегда нравились многоэтажки. Нравилось выходить на балкон и видеть город как на ладони. Но ему всё равно пришлось слушать мои фырканья о том, что мы не живём на пятом этаже*. На этот раз пояснения не потребовались. К тому моменту он уже привык к моему плейлисту с песнями девяностых и нулевых. Он не осуждал мой вкус. Даже не подсмеивался надо мной. Не думаю, что ему нравилось. Но он об этом не говорил.       Когда на него нападало лирическое настроение, он заваривал доширак и оставлял его на обеденном столе. Денег хватало только на студию, поэтому угол, в котором стоял стол, автоматически стал считаться кухней. Он смотрел на меня, пока я не отрывала глаз от своей книги. Он кивал на доширак и самодовольно шептал «на кухне суп мой стынет, в голове одно»*. Он никогда не заканчивал, но я знала, что именно он имеет в виду. «Мысль изречённая есть ложь.»* Он произнёс это лишь однажды. Я никогда не ждала от него этих слов. Он никогда их не произносил. Но делал всё, чтобы знала, слова излишне, он уже весь во мне. По уши. Как романтично. Как глупо.       Он нашёл выход на крышу. Мы полюбили проводить там вечера. Я снимала закат и выкладывала его в сторис. А он ни разу не сказал, что без моих историй инстаграм не рухнет. Пока я делала фото, он лежал на пледе и бренчал на укулеле. У него получалось ещё хуже, чем у меня. Но ему об этом знать необязательно. Мы смотрели на закат так, словно это последний закат в нашей жизни. Так странно. Человечество постигало искусство на протяжении многих веков. Но ни одна картина не сравнится с закатом. Он уточнил, действительно ли я считаю, что даже работы Винсента Ван Гога не сравнятся с закатом. Он использовал моего любимого художника против меня. Это был вызов. Я лишь фыркнула и пожаловалась Вселенной на то, что он не ценит мои философские размышления. Вселенная не ответила. Он усмехнулся. Я фыркнула. «Современники никогда не понимали гениев». Так мы ругались. Пиком конфликта было фырканье. Я ценила это. На крыше жили наши голуби. Мы кормили их зерном. Они быстро привыкли к нам и не боялись, когда мы брали их на руки. Я придумывала им имена. Он негодовал о том, что все имена начинались на одну и ту же букву. А я искренне не понимала, чем ему не угодила компания Арнольда, Альберта, Альфреда и Арчибальда. Он чуть слышно фыркал.       Он не любил надевать куртку, выходя на крышу. Объяснял это тем, что технически он всё ещё в своём доме. Моё замечание о том, что вообще-то теперь он на доме, он игнорировал. Стабильно раз в неделю его продувало на крыше. Весь следующий день он не вставал с кровати и не выпускал оттуда меня. Говорил, что я лучшее лекарство. А я дожидалась, когда он засыпал и начинала копаться в аптечке. Иногда мне казалось, что он делал это специально. В такие дни мы сидели дома. Ели куриный бульон. Смотрели документалки на кинопоиске. Я сидела, скрестив ноги, а он клал голову мне на колени. Я перебирала его волосы. Документалки были дурацкими. В такие моменты я была уверена, что он устраивал это специально. Я была ему за это благодарна. Никто не произносил этого вслух. Но мы оба были довольны. А мне нравилось рассматривать его лицо, пока он спал. В эти моменты его мимика не была искажена мыслительным процессом. Петербург пошёл ему на пользу. Синяки под глазами стали совсем здорового голубоватого оттенка. Петербург явно пошёл ему на пользу.       Иногда болела я. Меня не продувало. Но я тоже могла целый день провести в кровати. У меня просто не было сил встать. Он привык к этому. Со временем он стал всегда готов к этому. Он слушал мой плач о том, что я самый плохой человек на свете. Слушал и никогда не перебивал. Он гладил меня по руке, пока я говорила, что не заслужила ничьей любви. Гладил по голове, пока я шептала, что ни на что не годна и совершенно бесполезна. Обнимал со спины, пока я плакала о том, что недостаточно красива для Петербурга и вообще не вижу смысла продолжать жизнь. Когда силы покидали меня окончательно, и я переставала говорить, он тихо шептал мне в волосы. «Прости меня, моя любовь.»* Тогда я начинала плакать с удвоенной силой. Я просто не заслужила его. Слёзы заканчивались, силы тоже. Тогда я засыпала. А он спускался в магазин. Когда я просыпалась, он сидел рядом на кровати с шоколадками и фруктами. Он помнил, какие шоколадки были моими любимыми. До конца дня мы смотрели документалки. Время от времени он чуть шёпотом произносил «на кухне суп мой стынет», «мяч гоняю по двору», «все хорошие и плохие»*. Я его не заслужила. Документалки были дурацкими.       Иногда, просыпаясь раньше него, я любила уходить на балкон. Лениво потирала глаза. Презрительно глядела на рассвет. Я, конечно, человек толерантный и, в общем и целом, довольно терпимый. Но утро – это запретный приём. Оно ужасно несмотря ни на что. Мы ненавидели эти мерзкие утры. Каждое из них. Мы пытались проводить их в кровати. Когда я окончательно замерзала на балконе - а происходило это довольно быстро – я забиралась обратно под одеяло. Едва касаясь меня, он мгновенно просыпался и сгребал меня в охапку, чтобы согреть. Я никогда не говорила, что делаю это специально. Он никогда не говорил, что и сам прекрасно это понимает. Мы ненавидели эти противные утры. Но любили проводить их вместе.       Нам полюбились местные секонд-хенды. Продавцы винтажных секондов уже знали нас в лицо и предлагали нам кофе раньше, чем мы успевали поздороваться. Мы пили кофе. Он говорил, что кофе и сигареты – лучшие инструменты социализации. Я парировала. «Разве это не алкоголь и трава?» Он говорил, что осуждает мои дурные наклонности и ухмылялся. Я фыркала. И мы продолжали пить кофе, пока продавец показывал вещи, которые отложил специально для нас. Я любила такие моменты. Как будто всё на своих местах. Всё именно так, как и должно быть.       Я любила уличных музыкантов. И всегда носила мелкую наличку, чтобы платить им. Я слушала их репертуар и молча восхищалась. Он не стеснялся подходить к музыкантам и заказывать песни. Непременно мои любимые песни. Эти моменты я ценила более всех остальных. Среди суетных туристов и спешащих местных. Среди прогуливающейся полиции и аниматоров в императорских костюмах. Мы кружились в танце прямо на площади перед Эрмитажем. Мы так и не сходили в Эрмитаж. Но эта площадь была и остаётся моим любимым местом. Там я слышу, как город дышит. Там я чувствую, как бьётся его сердце. Там, держа его за руку и двигаясь под завывания уличного музыканта, всего на мгновение я ощутила счастье. Столь эфемерное, столь тонкое и ускользающее. Я знаю, в тот момент оно было с нами.