Октябрьский ветер.

Сквозь неприкрытое окно пробирает колющий, ледяной ветер, заставляя натянуть одеяло на себя посильнее, грея замёрзшие конечности друг об друга. Миша тычется носом в чужую шею, выдыхает, руками блуждает по плечам и груди, смеётся тихонько. Сережа вздрагивает, ощущая горячее дыхание в чувствительном местечке у ключиц, улыбается и зарывается пятерней всей в золотистые кудрявые волосы, оттягивает несильно, любуется каждым «поцелуем солнца» на белёсой коже, касается губами в ответ, собирая веснушки, которые и так выучил наизусть, впечатал в память на всю жизнь оставшуюся. Мишенька. Мишенька и так его жизнь, что уж. — Серёжа. Серёженька… Не пойму я, за какие заслуги, за что ты мне хороший такой. Как заслужил я тебя такого замечательного. Серёженька. Миша чуть ли не переходит на всхлипы, но изо всех сил старается держать контроль над голосом дрожащим. Это, конечно, вовсе необязательно — Серёжа у него этот контроль вечно вышибает, словно воздух из лёгких, но даже жуткий недостаток кислорода не страшен, не пугает, Миша ведь знает, что задохнуться ему не дадут, его оберегают, о нем заботятся, а Бестужева-Рюмин частенько не верит, не может правду признать, в глазаз его слёзы проблескивают, что Муравьев-Апостол обязательно сцелует. В груди щемит любовью к такому разнеженному, по-домашнему уютному Мише (хотя, он любой и всегда — самый желанный и любимый). Сергей словами передать не может, да и средств выразительности таких не существовало никогда, поэтому действиями лезет показать — поцелуями сыпет по холодным ладоням, широко языком по пальцам не стесняется пройти. Михаил с замиранием сердца глядит, ощущать теплоту чужую до сладкого безумия, до одури приятно. Серёжа перехватывает запястья чужие (хрупкие, с острыми выступающими косточками. Иногда кажется, что Мишенька весь такой у него — острый, из стекла или фарфора), уводит их в сторону, сам ниже спускается, не переставая одарять каждый участок оголённой кожи лёгкими касаниями. Бестужев поддаётся бедрами вверх, надломленно стонет, нетерпеливо ёрзая и комкая простынь белую под ними, шипит и хмурится. Он всегда такой — взболомошен, эмоционален, словно вспышка яркого чего-то, напоминающего бурю из чувств и воспоминаний. Муравьев ловит каплю предъэякулянта, бедра чужие свободной рукой прижимает, чтоб не рыпался, языком размашисто обводит основание. Слова Бестужева-Рюмина лишь звонким эхом отдаются, их не разобрать, но это и не нужно подавно — они мысли друг друга читают уже, стоит лишь взглянуть мельком. — Мишель. Знал бы ты, насколько очарователен ты. Лучше не найти тебя, не отыскать. Серёжа попутно действия свои ускоряет, трогает везде, вновь смазано целует, то тычется носом в щеку красную, он повсюду словно, заполняет собой пространство все. — Я люблю тебя, Миша, люблю. Бестужев вскрикивает, дрожит весь, словно лист осиновый, а силы покидают тело, тревоги — душу. Остаётся лишь сладкая усталость, легкая прохлада ветра и белый шум в мыслях. Сергей улыбается, гладит по макушке, любуется откровенно, но во время отдает оставшиеся самые нужные крупицы внимания — обтирает рубашкою своею, укутывает в одеяло, поправляя простынь, сам устраивается рядышком, одаряя чарующим и приторным комфортом, который не сравнится ни с чем на этой планете. Мишу в сон клонит, но все равно спустя время отвечает: — И я тебя люблю, Серёж. Муравьев-Апостол вздыхает облегчённо, ощущая себя самым счастливым человеком в Империи. Думает, что стоит рано утром закрыть окно несчастное, дабы ветер октябрьский хворь не принес. Думает, думает и обнимает ещё крепче.