В плену небоскрёбов

В закутке снова тряслись стены. Так сильно, что дрожь была заметна глазу, — Ларру никак не мог к ней привыкнуть и пугался, подозревая начало Явления. Ларру боялся до стылых царапок на затылке, чего-то вроде сосульки в самой середине места, где над животом нависали рёбра, до ощущения, что ноги обросли огромными ледяными колодами. Страх толкал в самый укромный угол, побуждал забиться в тень и дрожать в унисон со странным материалом, из которого тутошние стены были даже не сложены — отлиты. От единственного здешнего друга, бродяги по имени Мэтт, Ларру уже знал, что материал называется «бетоном». Мэтти выглядел выжившим из ума пропойцей в рванине, название поначалу резало слух, но со временем сделалось подспорьем в попытках прийти в себя. — Бе-тон… — по складам произносил Ларру, прикладывая ладонь к трясущейся стене. Легчало сразу, то ли от звука собственного голоса, то ли от осознания того факта, что мальчишка-недоросток запомнил и освоил частичку незнакомого мира. Не Явление. Ларру переводил дух и ещё раз для собственного успокоения повторял всё, что успел узнать о новом окружении. Спокойно, ничего страшного. Трясучку производили не отродья мрака, сущности без души и плоти, а вполне обычные для здесь и сейчас вещи. Всего-то где-то выше на Аэ знает сколько ярусов, которые назывались этажами, проходил подвешенный к длинной, в невесть сколько локтей железной полосе огроменный, железный же червяк. Кое-где, вот прямо как над головой у Ларру, «червяк» проползал сквозь проложенный внутри строения ход. В самом строении, будто муравьи, вроде как обитали люди. Железная полоса называлась «монорельс», который, как проведал Ларру, источал диковинную энергию. Червяк, он же «поезд», поглощал эту энергию, чтобы толкать вперёд грузное тело и в чреве своём перевозить всё тех же людей. Воистину, картина, достойная тех времён, когда Аэ, Богиня-созидательница, пролила изначальный дождь, подарив тем самым жизнь спёкшейся голой земле. В первое время от зрелища с маленькими фигурками, что по одному или группками выбирались из монстра, у Ларру случался припадок суеверного страха. Ларру вообще всего боялся. Родная мать говорила: трусишкой он появился на свет и с тех пор походил на мышонка, которого среди песков вот-вот сцапает пустынная ласка виитэ. Ох мама, мамочка, она любила Ларру, но всегда полутайком считала, что он не удался. Ещё бы — среди бронзовокожих соплеменников уродился белёсым, будто разбавленное водой молоко. Кожа оттенка снега на вершинах далёких гор. Такие же волосы, а ресницы — ни дать ни взять сухие колючки, на которых в час утренних заморозков наросло инея. И эти дурацкие глаза! Вместо положенных тёмно-карих нечто бледно-голубое, словно корка льда, какая, бывает, получалась под утро в каменном желобке из лужицы воды вместе с отражением кусочка небес. Здесь, в мире высоченных башен, таких как Ларру называли альбиносами. Сами башни, кстати говоря, тот же оборванец Мэтти величал «небоскрёбами» — между прочим, вполне подходяще, потому что они, казалось, в самом деле цепляли вершинами облака. Ларру до сих пор не докумекал, каким чудом разбирает, о чём бормочет Мэтти. Не иначе как причина крылась в том же самом колдовстве, которое следовало благодарить за нынешние блуждания среди «небоскрёбов». Сейчас Ларру сидел в подвале одной из таких башен. Забился однажды, прячась от мириад отражений, в которых видел десятки собственных уродливых фигур. Не дерзи людям, Ларру, говорила мама, иначе однажды тебя насмерть поколотят камнями. Ларру же знал, что дело вовсе не в дерзости, и в случае чего побьют его за нестройную, корявую фигуру с намёком на будущий горб. Да ещё за умение проваливаться в отражения. Так он, собственно, и попал сюда, в край небоскрёбов. От булыжника, мазнувшего напоследок по макушке, голова иногда до сих пор трещала, хотя вынужденное путешествие насчитывало уже несколько десятков восходов солнца. Ларру помнил удар, от которого клацнули зубы, а внутри черепа будто во все стороны сыпанули огненные муравьи. У них на пути всё мгновенно немело. Перед глазами сделалось мутно и темно, но ноги уже сами донесли всё остальное до крохотного озерца, получившегося там, где в тени скалы из-под земли выплёскивался ручей. Едва ли не с того мгновения, когда бледным младенцем впервые сам дошагал сюда на кривоватых ножках, Ларру любил в родном оазисе это место за скалой. Оно, видимо, любило его тоже. Ларру успел заприметить собственную неправильную физиономию в идеальном зеркале озерца, прежде чем подвела ударенная голова, некстати решив устроить телу отдых. Ларру ощутил, как разомкнулась под ним прозрачная вода. Какой-то своей частью остался в сознании — зато приготовился утонуть. Странная была бы смерть, мягкая, будто заморский шёлк, и невыразимо красивая в коконе из множества прозрачных пузырьков в прозрачной же воде. Впрочем, это и не смерть оказалась вовсе. Ларру даже не захлебнулся — какой недалёкий вообще способен захлебнуться, очутившись в луже глубиной не больше толщины мизинца. А вот вымакать рваной одёжкой грязную, резко пахнущую жижу с какими-то радужными разводами — это завсегда пожалуйста, стоит только чуток побарахтаться в попытке подняться. Недаром мама твердила, мол, Ларру настолько бесцветный, что нарочно ищет грязь, стремясь хоть немного потемнеть. Наконец вышло встать на четвереньки. Самочувствие было так себе, наверное, полузадушенной мыши приходилось легче, но зрелище вокруг вмиг привело в чувство. Ларру помнил, как плюхнулся на задницу и для верности огляделся ещё раз. Помнил обступившие его здоровенные то ли коробки, то ли сундуки, которые вместо ценных вещей кто-то набил неприглядного вида мешками. Те блестели маслянисто, будто горючая жидкость, что сочится порой из самой земли, а ещё источали смрад. Зловоние стояло невыносимое; в противном оранжевом свете, откуда-то сверху едва проникающем в узкий проход, над мешками поднимались видимые испарения. Ларру привык к простору, а тут за «сундуками» громоздились стены, похоже, чьих-то жилищ, только непривычно высоких. В какой-то миг подумалось даже: жилища выстроены пауками, опутаны железной сетью самых непостижимых форм и размеров. Наблюдение, впрочем, вмиг улетучилось — уж больно, и правда, смердело кислятиной и гнилью, будто в забитой мешками прогалине кто-то проблевался, затем издох и успел завоняться. Ларру решил, что и сам близок к тому, чтобы вытошнить. Блевать ужас как не хотелось. Припоминался тот единственный раз, когда удалось стащить пойла, которое настаивали на дурманных колючках соседи. Соседские детишки, ровесники «бледного уродца», так кичились тем, что уже достаточно взрослые и пробовали жгучую хмельную воду. Они дразнили Ларру и вопили, мол, недостоин корявый недомерок настоящего мужского напитка! Ох и дрянь же был этот их «напиток», впору вывернуться от него наизнанку и никогда не завернуться обратно, так и вялиться под палящим солнцем голым нутром наружу. Не дай Богиня больше такой напасти, после которой потроха три дня и две ночи бунтовали каждый раз, когда поблизости от глаз и носа случались еда и питьё, и просто так, от одного только воздуха. Храни, Богиня, и в милосердии своём бесконечном дай недостойному сил! Молясь таким манером, в ночь своего перехода в мир небоскрёбов Ларру принялся продвигаться прочь из полукольца вонючих мешков, сундуков и темноты. Самому перемещению он не удивлялся. Случалось и раньше прыжком в заветное озеро ускользать от побоев туда, где не достанут насмешники, как бы быстро ни бегали. Правда, раньше Ларру швыряло разве что на другой край оазиса. Однажды добросило до скал в отдалении, но оттуда рукой подать было до зелёного лоскута посреди песков, в котором укрылась родная деревня. Мысли путались, слегка тошнило. Впереди двоился и плыл свет в прогалине между стенами. Дико хотелось спать, наверное, от ушиба. И в то же время прочь из подворотни толкала невнятная тревога. Ларру прекрасно помнил, как беспокойно себя чувствовал. Как подкашивались ноги, заставлял вздрагивать неумолчный шелест в гуще вонючих мешков. Некоторые из них, похоже, разорвались. В сумраке не рассмотреть было подробностей, но в разрывах что-то попискивало и копошилось, ещё сильнее раскурочивая навстречу темноте зловонную утробу. Ларру втянул голову в плечи, шмыгнул носом, и, стараясь не оглядываться, захромал навстречу выходу из похожего на клоаку окружения хлама и сундуков. Оглянуться, впрочем, всё же пришлось. За спиной зачавкало, захлюпало, звуки ни на йоту не походили на прежние шуршание и писк. Будто нечто липкое, слизистое родом из самых глубин мироздания, куда с начала времён не доставали согревающие лучи Богини, вовсю лакомилось тем, что доживало последние минуты в подворотне. С ледяной пустотой под сердцем Ларру зыркнул через плечо. О, он знал, что там обнаружит — столкнулся однажды, забравшись в пещеру из тех, в которые настрого запрещала лазать мать. Материнский запрет, наверное, чего-то да весил. Ларру часто думал, не ослушайся он в тот раз и не свались внутри горы в глубокую, отдающую тухлыми яйцами жижу — не прицепилась бы к «бледному уродцу» его тёмная копия. Ларру с тех пор уяснил: Это обитает в самых грязных и неприглядных отражениях, и выбирается наружу, если их потревожить. Уж чего-чего, а грязи и луж в новом мире водилось с преизбытком. По крайней мере в подворотне, забитой нечистотами. Ларру помнил, как собрался припустить бегом, но не тут-то было — ноги отнялись напрочь. Из ближайшей лужи, куда Ларру, наверное, всё-таки угораздило заглянуть, выбирался сгусток абсолютной темноты. Полбеды — если бы темнота не была по-настоящему голодна. Когда Ларру выпустил её впервые, она оставила ошмётки из шкур и обломки костей от случившегося поблизости от пещер крохотного стада из пяти коз вместе с пастухом, древним стариканом Илиму. О сгустке что-то знали деревенский колдун и — как-то вдруг — мать Ларру, которая, к слову, водила с колдуном дружбу и помогала заготавливать травы. Самого Ларру взрослые в тайну посвятить не удосужились — или в суматохе забыли. Зато обряд, которому подвергли мальчишку, стоил десятка трясучек после сворованной у соседей огненной воды, да и продолжался, кажется, не меньше десяти дней. — Очнулся… — хмыкнул колдун в одно из мгновений, когда в лихорадке наметился просвет. Ларру, помнится, шарахнулся от старика, который всклокоченным полузвериным видом напоминал горную обезьяну — людоеда из самых душераздирающих сказок. «Обезьяна» оскалила зубы — удивительно ровные в сочетании с морщинистым лицом: — Скажу тебе прямо, Ларру из рода ласок-мышеловов: тебе очень повезёт, если Явление вернётся не скоро. С твоими задатками Прыгуна в отражениях надо быть осторожнее. Будешь осторожнее — обретёшь счастие и до старости выпьешь его не то что сполна — до самого дна. Он произнёс эту чушь до жути торжественно, а слово «Явление» будто начертал особыми заглавными письменами. Потом у Ларру запищало в ушах и всё, что старик бормотал о каких-то прыгунах и отражениях, потерялось и сгинуло вовсе. Позже, в переулке нового мира, стало ясно: с везением, а может быть и со «счастием» у Ларру не сложилось. Хотя ещё как посмотреть, всё-таки нестройное, похожее на кривое пустынное деревце тело «бледного уродца» всегда отличалось дивным проворством. Слава Богине, откуда-то взялись и силы побороть оцепенение. Не долго думая, повинуясь то ли наитию, то ли озарению, напрочь забыв о гадливости к вонючему мусору, Ларру толкнул ближайший «сундук» прямо в лужу, тень в которой уже обретала очертания людской фигуры. Лужа, само собой, расплескалась во все стороны вместе с Тенью. Ларру рванул прочь изо всех сил и бежал так быстро, как не бегал никогда в своей мелкой, никчёмной жизни. Наверное, мог бы безо всяких отражений очутиться на краю земли, но в незнакомом мире были свои правила. Одно из местных правил едва не раскатало пришельца в лепёшку, когда Ларру угораздило шагнуть с небольшого уступа на что-то вроде дороги. Вернее, не шагнуть, а одурело вылететь туда, где потоком двигались железные монстры-громадины. Ларру потом уже уяснил, что монстры не монстры, а всего-то самодвижущиеся повозки под названием «автомобили». А тогда — тогда-то, ну как не ошалеть, угодив в средоточие громыхания и ослепления. Чудовища сверлили его гляделками-фонарями, но этого было мало. Свет самых разных оттенков нацепился на голову мешком, и только Богиня знала, как Ларру рассмотрел: даже башни пялятся отовсюду, и глазами-огнями усеяны целиком их тела-исполины. Ближайший монстр взвыл и заверещал, будто ненормальная дудка чокнутого пастуха. Ларру шарахнулся назад и едва не угодил под другое чудище, которое непременно смяло бы его под собой, перемололо тщедушную тушку вместе с костями. — …придурок! — Сквозь невыносимый гвалт пробился обрывок вроде бы человеческого вопля. Кто-то с силой выдернул Ларру обратно на уступ, тряхнул за шиворот. Ларру явственно услыхал треск балахона, успел пожалеть одежонку, которую из последних сил справила горе-сыну мать на пятнадцать вёсен. С громыханием, визгом, скрежетом и воем мимо неслись монстры, огромные и поменьше, жёлтые, красные и таких оттенков, которых Ларру не видывал в жизни. За спиной бранился тот, кого, очевидно, следовало величать не иначе как спасителем. Возмущённо сопя, спаситель отволок Ларру прочь от края «уступа». Ларру проехался на заду и ладонях по твёрдому и шершавому, позволил прислонить себя спиной к подножию ближайшей «башни». Спасителем и оказался Мэтти. Впрочем, представился бродяга не сразу. Сначала обложил спасённого на чём свет стоит. Обзывался «идиотом» и «придурком», словами, как потом уяснил Ларру, не с лучшей стороны характеризующими ум человека. Против брани в свою сторону Ларру в общем-то не возражал — с детства слыхал и похуже. Не противился, и когда новый знакомый сцапал его запястье ладонью, на которой из-за грязи рукавица без пальцев сливалась с кожей, и поволок с оживлённой улицы прочь. — Пойдём, дурачина, покажу, где можно зашхериться. Да не дрейфь, ништяк местечко, прокатит! Мэтти показал тот самый подвал. Замок на входе туда был давным-давно раскурочен, дверь стояла полуоткрытой и выглядела ненадёжной несмотря на то, что тоже была железной. Любили же они тут никуда не годное железо. И вообще, похоже, любили ветхость — башня, она же «здание» с тем самым подвалом, была полузапущенной, почти нежилой, и поддерживалась в относительном порядке только потому, что сквозь неё ползал червяк-поезд. И про башню, и про поезд Мэтти поведал новому жильцу, в перерывах между фразами заталкивая в собственный беззубый рот подобие чёрствой лепёшки с чем-то, по запаху отдалённо похожим на жареное мясо. Было подозрение, что снедь обитатель подвала подобрал на помойке, вроде той, с которой так скоропалительно удрал Ларру. Желудок, впрочем, напомнил о себе тоскливым урчанием, в унисон заныла под рёбрами боль. Ларру тщетно попытался сглотнуть голодную судорогу, но пока отворачивался от протянутого в его сторону пакета с угощением, рот предательски заполнялся слюной. Так и пришлось поселиться в подвальном закутке в компании оборванца. Мэтти оказался до крайности сердобольным и опекой своей быстро добился того, что гость усовестился быть нахлебником и лежать на боку, пока кто-то другой отрывает от сердца тяжко добытые крохи лепёшки. Всё-таки мать старалась воспитывать сына, даже нескладного и неправильного, опорой и помощником. В числе прочего научила слушать — потому что, только выслушав, можно помочь. Даже если собеседник болтает без умолку и сверх всякой меры. — Знаешь, чего я хочу? — Мэтти воздевал мечтательный взгляд к потолку, где, освещённая единственной тусклой лампой, ветвилась похожая на сухие побеги трещина. Здешняя лампа называлась «электрической» и походила на стеклянно-нефтяные огоньки родной деревни очень отдалённо. К тому же зверски щёлкала, трещала и мигала, заставляя Ларру дёргаться и коситься на то густеющие, то тающие тени. Мэтти в свою очередь косился на Ларру хитро и продолжал, ковыряя ногтем грязного мизинца в зубах: — Здесь неподалёку квартал узкоглазых. Там полно магазинчиков со всякой всячиной. Ну знаешь, со всякой трахимудией вроде сушёных волчьих пенисов… Мэтти делал паузу и шарил глазами по лицу собеседника — впечатлён ли. Ларру из вежливости напускал на себя изумлённый вид и старался не хихикать, вспоминая, как в хижине у колдуна натолкнулся на банки с жабьими лапками и скорпионьими жалами. Кажется, снадобье из хвостов этих гадов деревенский заклинатель использовал, чтобы очистить Ларру от скверны Явления. Умельцы из «квартала узкоглазых», судя по болтовне Мэтти, тоже промышляли колдовством. Впрочем, бродяге от них было нужно иное. — В одной тамошней конторе… — Мэтти подавался вперёд и понижал голос до заговорщического шёпота, — стоит клетка с ручными ласками. Это зверьё полезно само по себе — душат грызунов. Но китаёзы пошли дальше. Говорят, у них специальные люди натаскивают ласок воровать. Как карманников, слышь?.. Ларру слышал, как не слышать, но замирал зачарованно, неизбежно вспоминая слова колдуна о «Прыгуне из рода ласок-мышеловов». Экой я дурень, говорил себе. И впрямь самый нескладный и корявый из возможных. Доходяга, недоносок, недостойный проворного своего тотема. Угодил неведомо куда. Оставил мать без опоры на старости лет, теперь вот не способен отплатить благодетелю добром за добро. Мэтти и не подозревал о страданиях Ларру. Всё ковырял в зубах, выбирал из бороды крошки да бубнил. Обо всём понемногу, к примеру о том, что ласок узкоглазые мучают, воспитывают скорее кнутом, нежели пряником. Часть-де вообще растили на убой, как деликатес для каких-то то ли гурманов, то ли извращенцев. Тушки обдирали живьём, шкурки сбывали на мех, а различные железы — чокнутым лекарям из своего же народа. Ларру сжимал кулаки. В голове мутилось от гнева, но что мог мальчишка, почти урод, в огромном чужом мире. Разве что заблудиться тут же, как только решится выбраться из подвала на свет без провожатого. Он и потерялся. Преисполнился однажды глупой решимости и, улучив минутку, когда Мэтти отключился от местной огненной воды, отправился за подарком для благодетеля. Идея умыкнуть проворную виитэ из клетки в магазинчике узкоглазых прочно завладела сердцем и умом Ларру. Он улучил момент и шмыгнул за дверь подвала. Эта железяка, если её тронуть, стонала и верещала на все лады, но Мэтти, хвала Богине, дрых без задних ног, гоняя храпом раскатистое эхо. Миновать подвальные коридоры с их оплётками из труб и проводов оказалось удивительно просто, — на стенах с лучших времён, когда огромный дом ещё не был полузапущен, остались нарисованные краской стрелки-указатели. Помимо собственной двери чёрный вход в здание то ли нарочно, то ли из ветхости оказался перегорожен балкой из того самого материала, который благодетель называл бетоном. Балку пришлось перелезать, улёгшись на неё брюхом и перекинув ноги на внешнюю сторону. На самом деле проще простого даже для коротышки — настолько, что Ларру обнадёжился и решил, что остальной путь окажется таким же лёгким. В конце концов, он ведь сопровождал Мэтти в тот самый «азиатский» квартал с вожделенными магазином и клеткой! Запоминал дорогу, зарисовывал по памяти последовательность приметных мест. Окрестности башни-с-ходом-для-поезда назывались районом. Собственно, районов город насчитывал чуть больше количества пальцев одной руки, но со слов Мэтти Ларру знал: несколько «пальцев» подцепили хворь безлюдья и медленно отсыхали. Город, чтоб его, умирает. Так сокрушался Мэтти, когда был недостаточно пьян для того, чтобы мертвецки уснуть, но и не слишком трезв для сдержанности в словах. Далее он рассказывал о ремесленных цехах под названием заводы, огромных настолько, что толпы работающих там мастеров поражали воображение и сравнились бы, наверное, с населением сотен таких деревень, как родная деревня Ларру. Заводы, оказывается, закрылись, остановились, уснули вечным сном, заражая скверной запустения прилегающие улицы одну за другой. Люди уезжали из погибающих мест в поисках лучшей жизни. Кто-то из невозможности заработать на кусок лепёшки впадал в грех отчаяния и до беспамятства напивался огненной водой. Кто-то напоследок грешил ещё больше и страшнее, и накладывал на себя руки. В этом месте бесконечного рассказа Мэтти почему-то сначала пускал слезу, а потом и вовсе заходился в тихих рыданиях. Впрочем, однажды он всё-таки проболтался, мол, было время, и он тоже кормился от трудов в умершем ныне цеху, не справился с передрягой да так и оказался на улице. Под причитания благодетеля Ларру чесал в затылке и с чувством, что горло подпёрто остриём пики, напрочь терялся. Мысли копошились, будто клубок змей в гнезде под камнем, и никак не желали выстраиваться в хоть какой-то лад. Уверенности путаница не прибавляла. Голова шла кругом — поди узнай, верно ли понял рассказанное бледный уродец, дикарь из пустыни. Когда Ларру в одиночку угодил на улицу, голова тоже закружилась. Нет, окрестности дома-с-тоннелем вовсе не кишели грохочущими чудовищами из железа и не резали глаза ярким светом. Скорее наоборот, свет ютился только на верхних этажах «башен» да пугливыми пузырьками жался к верхушкам столбов. Зато тёмных, нет, чёрных будто нефть теней было хоть отбавляй. Ларру вспомнил Явление — так и казалось, оно сейчас протянет к неурочному смельчаку смоляные щупальца. Вдобавок налетел порыв ветра не из тёплых, зашелестел разбросанным тут и там мусором. — Пустота, кругом пустота… — застенал в голове голос Мэтти. — Мусор, разрушение, развалины… Бандиты… уличные отморозки… При чём тут мороз, Ларру понятия не имел. С бандитами было проще. Разбойники, грабители, душегубы, — как ни назови, всё верно, и даже немного обидно на строгость, с которой Мэтти увещевал обходить группки тёмных личностей десятой дорогой, будто Ларру совсем уж несмышлёныш. Он надвинул на лицо капюшон — до сих пор и не расстался с пустынным балахоном. Опять же, по совету Мэтти — ветхая, неприглядного вида одежонка так и вопила, что взять с хозяина нечего. А вот поколотить оборванца развлечения ради «отморозки» могли. Впрочем, вместо людей Ларру видел одну только темень — она господствовала вокруг и, казалось, глотала даже звуки. Под ногами хрустело. В череп просачивались мысли о посмертии, где так же, наверное, хрустели зола и пепел. На самом деле вместо праха попадались битые стёкла, банки из жести да шприцы — сосуды с иглами, через которые пропащие люди прямо в кровь вливали дурман. Ларру ускорился. Голос Мэтти в голове велел топать по прямой, а ещё советовал считать шаги. Один глупый бледный уродец умел только до десяти, поэтому на каждый десяток загибал по пальцу. — Я знаю дорогу. Я знаю дорогу, — как заведённый, твердил Ларру вслух, ловя себя на том, что почему-то запыхался. До невозможности хотелось оглядеться — в обе стороны и назад, останавливал страх перед ждущими там тенями, которые наверняка заставят Ларру метаться и вертеться волчком, как полоумного, от чего он собьётся-таки с пути. Ларру отгородился от теней капюшоном и смотрел прямо перед собой пристальнее некуда — даже шея окаменела от напряжения. — Здесь близко, близко! — Под этот бубнёж Ларру обо что-то запнулся. Клюнул носом, опасно накренился и повалился лицом вниз, впрочем, успел выставить руки. Ладони угодили на что-то упругое, тёплое и, вне всякого сомнения, живое. Глазами, попривыкшими к текучему полумраку, Ларру нащупал под собой очертания человеческой фигуры. Она… шевелилась? Нет — в том смысле, чтобы хоть сколько-то двигаться с места, да — потому-то трястись и загребать ногами у неё получалось не в пример лучше. — По…мо… — у фигуры было что-то с умением складывать слова, а голос сливался с шелестом гуляющего по улице сквозняка — до того был слаб. А вот хватка поражала мимолётной силой. Ларру умудрился выскользнуть из липких почему-то тисков. Шипя от боли, потёр запястье, когда фигура сквозь нечто вроде судороги наконец выдавила из себя: — …ги…те… Ларру узнал слово — и потерял опору в пространстве. Сам не понял, почему и как, наверное, незнакомец снова ухватил и потянул к себе. Теперь в липкое угодили обе ладони и вдобавок обмакнулось лицо. Запах, который поначалу будто царапал изнутри нос и глотку ржавыми железными коготками, теперь захлестнул с головой. Ларру подавился привкусом меди, который к тому же отдавал сырым мясом. «Кровь!», сообразилось тут же. Прошиб пот, ледяной, словно порождение лихорадки. Кости, кости — хребты в свернувшихся сгустках, очищенные от мяса рёбра… Клочки овечьей шерсти. Кучка лохмотьев — всё, что осталось от облачения старого пастуха. Над всем этим вьются вездесущие мухи. Веет тухлятиной, пока слабовато, но достаточно, чтобы скудный обед запросился наружу. Воспоминания разом промахнули перед глазами. Волосы встали дыбом и зашевелились. Душа ушла в пятки, кажется, в прямом смысле, — они ощутили нешуточный удар и заныли. Так бывало в детстве, когда ногам впору было сорваться и бежать отдельно от всего остального, в то время как мать велела Ларру сидеть смирно. С этого мгновения память у Ларру смешалась. Вот он барахтался на скользком и липком, пытаясь встать. Вот уже нёсся, налетал плечами на стены и углы, запинался, падал, поднимался, петлял. Боли не чувствовал. Вслед звали, стонали, проклинали, умоляли, всхлипывали и совсем уж по-звериному скулили и завывали. Чудилось: Явление настигало. Цеплялось за плечи, путалось в ногах. Ловило за полы балахона, который и впрямь не привлекал внимание в толпе — оборванцев и подражающих им чудаков в этом странном городе хватало. Будто ошпаренный со спины варевом из материного казана, Ларру наддавал скорости. В конце концов выскочил на свет — много вечернего едко-жёлтого света. Ослеплённый, удачливо перемахнул через «проезжую часть», место, по которому железные чудища возили в своём чреве людей и товары. Впрочем, по этой улице, кажется, монстры и не пёрли непрерывным потоком. Ларру заскочил на площадку для пешеходов, махнул за угол и… О, он успел проморгаться, поэтому видел вполне сносно. Высоченную, широченную стену целиком из отражений, сложенных на манер ячеек, мудрено было не увидеть. Отражения неслись навстречу — Ларру разглядел себя, много, много себя, и вместе с тем краем глаза что-то ещё. Текучее, тёмное, страшное. Он не выдержал и завопил. Почему не бросился в сторону — сам не сообразил. Изо всех сил ударился в отражение, вспомнил мельком слова Мэтти о том, как опасны и остры осколки стекла, зажмурился. То, что скорее всего было сложенной из зеркал стеной, сквозь закрытые веки брызнуло во все стороны искрами света. Ларру ждал удара, но его не случилось. Последовал провал, длинный, как если шагать с обрыва. В детстве, куда раньше, чем случилась первая встреча с Явлением и проявилась способность к Прыжкам, Ларру прыгал со скалы в озерцо просто так, чтобы искупаться. Скала не отличалась высотой, а Ларру не трусил на каждом шагу, как сейчас. Помнилось ещё: перед полётом в пустоту сладко перехватывало дух, а в животе будто поселялась рыбина из тех, что водились в реке и могли зашибить насмерть обжигающим ударом. Взрослые говорили: эти рыбы могли выжить в засуху, когда вода превращалась в илистую грязь. Впрочем, затерянном посреди песков зелёном краю били непересыхающие ключи, рыбы были хитры и не покидали благоприятных пределов. В пути между отражениями — длинный получился миг — Ларру захотел себе такую же изворотливость и хитрость: скользкой рыбой улизнуть от вечно голодной Тени! А ещё лучше очутиться если не дома, в хижине у матери, то хотя бы там, где никто не угрожал обглодать до костей. Ларру приземлился на твёрдое. Ударился коленями и локтями, а ещё рёбрами в самом низу — так, что за болью потерял дыхание. Приходил в себя, наверное, долго. Когда успел перевернуться на спину, так и не понял, но, справившись с резью в грудине, увидел низкий потолок. Лампа, трещина-молния. Бахрома из серой, как пепел, паутины на трубе и проводах. Подвал. Надо же, переместился-таки, Прыгун! Подвал, подвал, он самый, почти родной — благодаря одному-единственному человеку, который ни разу с первой встречи не отказывал в помощи и поддержке. Ларру почти обрадовался, но спохватился. Что-то было не так. Никто не бросался к Ларру, не тормошил. Не причитал, мол, чего «вырубился» — до беса смешное слово. Никакого бурчания, ни капли поучений. Тишина. Только в светильнике-лампе под потолком щёлкало, вроде бы как обычно, но без Мэтти куда резче и вроде бы даже тревожно. — Вообще-то эта хреновина должна быть выключена… — тыкнув в сторону лампы грязным, не до конца разгибающимся пальцем, пробасил однажды Мэтти в путаную бороду. Приосанился, уткнул руки в боки и продолжил: — Но ты имеешь дело с инженером, понял, малец?! Этим жлобам с их экономией не заставить Мэтти сидеть без света! А тем, с верхних этажей, которые остались здесь жить, на существование Мэтти насрать, да! Грех не воспользоваться спесью тупиц, правда?! На этих словах Мэтти всхлипнул как-то горестно — и тут же подмигнул «мальцу». Ларру в тот раз посмеялся над невинным хвастовством старого бродяги, но поди-ка — выучил сказанное слово в слово. Сейчас от воспоминания сделалось до страсти тоскливо. — Мэтти!.. — позвал Ларру. Почти знал, что ответа не услышит, но всё равно замер, навострив уши. Кап, кап, — отозвалась вода, что накапливалась на трубе и срывалась в вырытую теми же каплями выбоину в бетоне. Лелея последнюю надежду и чувствуя, как та утекает с каждым мгновением на манер песка между пальцев, Ларру собрался с силами. Опёрся на сбитый локоть, зашипел, но приподнялся. Лучше б не осматривался. Подвал, конечно, оказался пуст, даром, что под стенами обретались бродяжьи пожитки, которые благодетель торжественно величал посудой и мебелью. Ларру уставился на особенную гордость Мэтти — что-то вроде лежака, когда-то, наверное, мягкого, а сейчас продавленного и растерявшего набивку. С неожиданной злостью отвернулся и… тут же вернул взгляд обратно. Бетон над лежаком был запятнан кровью. Кто-то трогал перепачканной рукой проклятый недокамень, грязно-серый и шершавый, кто-то оставил след от ладони и пальцев. Кто-то мазнул и по смежной с выходом стене, а ещё без жалости распинал ящики, которые служили столом, и разбросал упаковки и банки с остатками снеди. Ларру поймал себя на том, что уже не путается в словах нового мира. От этой мысли почему-то сделалось тошнее, чем раньше. Он взвыл, схватился за голову и опустился на пол ровно там же, где стоял. Сколько сидел на невозможно твёрдом, обнимал себя за плечи и, кажется, качаясь взад-вперёд — того и сам не знал. Не проронил ни слезинки, только подвывал, слыша в голове странное эхо — будто песчаный волк вёл перекличку с ветром. В конце концов в горле и во рту запекло прямо как в детстве, когда Ларру сдуру ухватил целую щепотку жгучих семян, порошком из которых мать сдабривала мясо. Мясо… Овечье и человеческое — рёбра, хребты, прочие кости с остатками плоти. Успело заветриться, припалиться солнцем, припасть песком. Уже тхнёт, совсем чуть, но Ларру тянет метнуться за ближний валун и опорожнить желудок от сбившейся в комок материной стряпни. Ещё мухи, — ими останки усеяны так плотно, что кажется, кто-то притрусил мясо россыпью сушёных ягод. Нет-нет! Ларру схватился за голову, потом дважды стукнул себя по темени кулаками. Пребольно, демон его забери, но от мысли, что Тень могла сожрать Мэтти, делалось ещё больнее. Нет… Кажется, тут Ларру попросту разрыдался, дёргая себя за проклятые, уродские, чересчур белые волосы и умножая ушибы на голове. Последний по счёту удар вышел особенно чувствительным. Даже зубы щёлкнули, а Ларру прикусил язык и прошипел такое поганое слово, что мать в наказание наверняка намазала бы сыну рот тем же жгучим порошком. В уме прояснилось. Мысли зашевелились, из кучки перемешанного сора превращаясь в рядки, ровные, словно грядки около родной хижины. Тень не сожрала бы Мэтти без следа, да-да, именно так. Тени, судя по всему, не по вкусу кости, одна только мягкая плоть. Значит, Явление ни при чём. Но куда же тогда, куда подевался благодетель?! Ларру всхлипнул и вполовину ползком добрался до лежака. Пристроил ноющее тело и решил подождать: быть может, Мэтти вернётся? Может, вышел разжиться едой и питьём для них обоих, ведь от глупого недоросля из пустыни до сих никакого толку в кругу башен-небоскрёбов. Ларру дал себе слово передохнуть ровно до того, чтоб не чувствовать себя набитой соломой куклой, и с рассветом… А что делать, когда наступит рассвет? Кап-кап — звенело в подвале. Лужа давно перелилась через край выдолбленной под трубой ямки и морщилась каждый раз, когда её тревожила новая капля. Ларру заворожённо следил за водой и гнал от себя с новой силой вернувшиеся предположения. Что если Тень здесь всё же была и заставила Мэтти удрать, не разбирая дороги? Что если Явление прямо сейчас подкарауливало Ларру, готовилось возникнуть в подвале жуткой безглазой мордой, похожей на человечье лицо, только чёрной-чёрной, словно нефть? В конце концов кто как не он, недалёкий мальчишка, выпустил на свет чудище отражений?! Недостойный, недостойный! Корявый уродец, ему до невозможности страшно выйти наружу ещё раз. Кого он найдёт, если только что едва не потерялся сам? Если там, вовне, водились и другие монстры, кроме Тени, — они вспарывали людям животы, как тому незнакомцу, о которого споткнулся Ларру, и оставляли умирать, без толку просить о помощи темноту. Вот значит как. «Отморозки» — это тоже монстры, сколько же их в этом мире, не перечесть. А ведь были ещё рукотворные страхолюдины, как те, из потока которых глупого мальчишку вытащил умудрённый Мэтти. Те даже не сожрут — так, переломают и оставят на дороге, покрытой каким-то «асфальтом». Так и настало для Ларру время страха. Этому страху нипочём оказались попытки высадить мысли «грядками» — он кружил вокруг и нападал подобно стае пустынных волков, ломая любой строй. …В закутке снова тряслись стены. Ларру требовалось время, чтобы собраться и вспомнить: трясучку устраивает червяк-поезд, ползущий ходом-тоннелем прямо сквозь башню-небоскрёб. Сколько времени прошло, прежде чем голод и жажда стали по-настоящему донимать, запомнить так и не удалось. Поначалу Ларру держался благодаря запасам Мэтти. Первым закончилось питьё, даром что благодетель приносил не только обычную воду, но и сладкое, шипучее, пить от которого хотелось ещё сильнее. Чуть позже опустели шуршащие пакеты с жареным мясом промеж лепёшек, чем-то хрустящим и тоже мясным, с тягучим сыром и зелёными листьями, только Богиня ведала, с чем ещё — названий Ларру выучить не успел. Утолить первую жажду пришлось из той самой текущей трубы. Вода оттуда отдавала железом и по вкусу, и на запах, — прямо как кровь, много, много крови. После пары глотков под прыгающие перед внутренним взором воспоминания Ларру позорно стошнило. Что ж, по крайней мере ясно: сходить на вылазку таки придётся. Покачавшись туда-сюда, Ларру собрался с духом и поднялся. Снаружи занималось утро. Оно брезжило розовым в просветах между домами-башнями и сквозило сыростью, отдающей близким подвалом. Оно лилось сверху в огромный, пустынный, похожий на колодец двор. Когда-то в детстве Ларру лазал в заброшенный колодец. До сухого дна там было много-много локтей, сорвёшься — расшибёшься напрочь. Здесь Ларру стоял ногами на твёрдой земле, но чувствовал точь-в-точь такое же замирание сердца. Он встряхнулся и двинулся к стойке из того же серого бетона, что торчала промеж нескольких зачахших деревьев. Когда-то, по словам Мэтти, деревья обрамляли вымощенную плитами дорожку для прогулок, а сама стойка была ни чем иным, как «фонтанчиком для питья». Теперь же плиты валялись разбитыми, то, что цвело и зеленело, давно высохло, а в чаше чудом уцелевшей стойки вода скапливалась разве что после дождя. Ларру восславил Богиню — Великая накануне послала дождь в этот сумасшедший город. Напился из пригоршни, жадно, захлёбываясь, до мучительной икоты. — Эй, парень! — окликнули из-за спины, как назло, во время особенно оглушительного «ик». Голос казался незнакомым, впрочем, его могло искажать эхо, мечущееся в пространстве колодца из башен. Ларру на всякий случай втянул голову в плечи — по привычке белого уродца, которому могли отвесить подзатыльник просто за то, что не похож на остальных. Следующая привычка подсказывала что было силы метнуться прочь от ждущего позади, но голос сделался мягче, не допуская меж тем подозрительной слащавости: — Ты, парень, не подопечный ли старика Мэтти? Ларру подскочил на месте и обернулся. Заморгал на только-только выглянувшее из-за угла дома солнце — и цвет одеяния незнакомца. Ну и колер, говоря по чести. Зелёный и вместе с тем жёлтый, а уж яркий настолько, что породить подобные краски не способны были небеса, земли и воды ни по отдельности, ни вместе. Наверное, так нелепую одёжку разукрасили здешние люди, только зачем, если глядя на неё хочется вырвать себе глаза? — Я уж не думал, что встречу тебя… — Жёлто-зелёный незнакомец протянул к Ларру руку. Хлопнул по плечу, совсем небольно, и, кажется, ни капельки не обиделся на попытку отшатнуться. — Да не трясись, не обижу! Не трясись… Это легче сказать, чем сделать, если с перепугу колотит так, что стучат зубы, мысли сплелись с недоверием, а в ушах почему-то шумно. — Эй, парень, говорю же: я от Мэтти! — незнакомец повысил голос. Ларру зыркнул снизу вверх, ожидая рассмотреть в чужом лице обычное в таких случаях раздражение на урода, но ничего такого не увидел. Жёлто-зелёный улыбнулся, от чего наморщился, будто сушёный финиковый плод, и наконец показался Ларру добряком. Добряк полез в висящую на боку странного вида торбу и выудил оттуда знакомые уже предметы. Большой шелестящий пакет с едой и прозрачную бутылку с питьём, — такие же притаскивал Мэтти. Ларру протянул руки за подношением почти безотчётно, но тут же отпрянул и помотал головой. — Где он?! Где… Мэтти! — Значит, не объявлялся… — Доброе — правда, доброе, Ларру только что осознал это полностью! — лицо напротив помрачнело. Незнакомец шмыгнул носом, совсем как мальчишка, и буркнул, покосившись на высотку-тоннель. — А я работал на другой точке, полуразвалине вроде этой, но далеко. Не мог наведаться раньше… Что значит «точка», Ларру ведать не ведал, знал другое: он не помнит, когда в последний раз с ним, недостойным бледным выродком, разговаривали так виновато. Потупился сам, не глядя залез в пакет, отщипнул лепёшки, зажевал. Мягкая, наверное, свежая. Мэтти такое приносил нечасто, наверное потому, что и правда пробавлялся объедками. Да и неважно. Где же, где же благодетель, спасший Ларру с его никчёмной корявой жизнью! — Старик подался к узкоглазым выручать из клетки зверушку-мышелова, — с тяжким вздохом сообщил добряк. Как-то весь вскинулся и вместо сокрушаться предостерёг: — Только я не советую тебе, парень, туда соваться. Хозяева лавки — бандиты, чего доброго застрелят или порежут… Порежут — понятно, застрелят — не очень. Особенно плохо представлялось, чтобы кто-то в этом мире башен и железных громадин пользовался стрелами или дротиками. Так размышлял Ларру под медленное, грустное жевание, пока жёлто-зелёный добряк не унимался, сыпал советами. Бу-бу-бу, бу-бу-бу — Ларру почти не слушал, всё набивал и набивал рот лепёшкой. Работа челюстями помогала заглушать звуки, и отчасти мысли — тяжкие, будто заготовки деревенского кузнеца. В конце концов подобная манера есть вышла-таки для Ларру боком. Лепёшка встала поперёк горла — ни туда, ни сюда, присохла. Ларру засипел, перед глазами смерклось, но тут же прояснилось от умелого удара промеж лопаток. С дальнейшей помощью добряк тоже не мешкал — открутил с прозрачной бутылки её мудрёную пробку и протянул Ларру воды. — Что же ты, парень… — промолвил с укором. Ларру тем временем чудом не захлебнулся — спешил не столько поскорее протолкнуть затор, сколько не потерять воодушевившую вдруг идею. — Значит, до той лавки вы меня не проводите… — подытожил сам, уже зная ответ. Добряк развёл руками, качнул головой. Повинуясь тому же воодушевлению вкупе с чем-то, похожим на проснувшуюся вдруг хитрость, Ларру напустил на себе невинный вид: — Хоть бы издали глянуть, одним глазком… — Одним глазком — это можно. — Добряк сощурился, так лукаво, что Ларру заподозрил — сейчас доведётся выяснить, кто из них двоих всё-таки хитрее. Через сколько-то мгновений Ларру сидел на прежнем месте и таращился на предмет, который получил от незнакомца. Штуковина называлась «журналом с картинками», а самые нужные картинки — рекламой. На неё можно было смотреть даже не глазком, а вполне себе двумя. Не понимать ни единого из замысловатых знаков, зато смутно представлять, в каких словах на блестящих страницах расхваливается для гостей заведение узкоглазых. Да-да, картинка с фасадом лавки и, очевидно, чего-то вроде харчевни. Кусочек города, будто остановленный и уменьшенный неведомым колдовством, а после им же помещённый в этот самый журнал. Итак, добряк оказался хитрее. Наверное, он сам так думал, и был бы прав, если бы не одно «но». — Ты можешь быть счастлив, если примешь свой дар. Конечно, счастие у заклинателя отражений своё, как у любого другого гри, колдуна. Обычным, «незрячим» людям не понять. С их стороны твоя доля в любом случае увидится горькой… Счастие обычных совсем в ином, где им понять, что уйди ты в отрицание — станет лишь хуже. Не тебе одному, хорошенько себе это заметь, Прыгун… — Из речей деревенского колдуна, пространных и малопонятных, Ларру, оказывается, помнил больше, чем могло показаться. Впрочем, колдун наверняка подозревал, если не знал точно: отходящий от лихорадки подопечный ловит каждое слово. Как же там дальше? Ларру порылся в воспоминаниях, для верности обхватив себя за голову. «Гри», имени которого, кстати, не знал никто в целой деревне, сказал в тот раз что-то вроде: — Я не силён в Прыжках, просто врачую хвори — порождения земного и исподнего миров, а ещё болтаю с духами. Но об отражениях кое-что знаю, приходится. И знаешь, что я тебе скажу? Если хочешь Прыгнуть не куда попало, а куда нужно — изволь представлять нужное место как следует! Представлять нужное место. Ларру проморгался и изо всех сил уставился в журнал. Пялился до тех пор, пока чудны́е письмена по обе стороны от парадного входа не принялись расплываться или того хлеще — расползаться по частям, словно живые чёрные гусеницы. «Переверни страницу, там фотографии ресторана изнутри», — припомнилось напутствие добряка. Так, фотография — это собственно картинка. Ресторан — само заведение, так? И по другую сторону страницы — и правда новое изображение, на котором зал величиной с приличную пещеру уставлен столами и самыми странными из здешних скамеек — тех, что в аккурат под один зад. Со второй картинки из частой клетки на Ларру блестели глазёнками зверьки. Ларру замер над изображением своего тотема, почти благоговейно оглаживая грязными пальцами прильнувшие к прутьям мордашки песчаного цвета, будто те были настоящими. Надо же, как умильны эти чуть раздвоенные носы. Как мягка, должно быть, шёрстка, потрогать бы, провести ладонью, но это после. Сначала Мэтти. Сыскать благодетеля — наипервейшая забота. Эта мысль как некий итог всего произошедшего накануне пробудила внутри у Ларру некую горячую волну. Не иначе как песчаную бурю, которая поднялась тучей-вихрем и разломала застарелые страхи, коркой сковавшие душу. Только Богиня знает, что на Ларру нашло потом. Он пустился в поиски — собственно, искать умел и раньше, только всегда сам, избегая людей и вопросов к ним. Сейчас всё вывернулось наоборот. С небывалым напором, нахаживая круги около знакомых мест, Ларру высматривал оборванцев, таких же как Мэтти. У большинства из них характер весьма дурен — особенно с похмелья, посмеиваясь, говаривал некогда сам Мэтти. Любой на чём свет стоит обложит, если чужак не понравится рожей, продолжал благодетель в лад, — или трещит собственная башка, или, или, — нужное выбери самолично. Прежде Ларру и уговаривать не пришлось бы, теперь же он не узнавал себя, привыкшего молчать и сбегать от людей подальше. Для начала он поймал за замызганный рукав первого же бомжа. Тот с достоинством шейха, которые по рассказам старших водились в краях Ларру за горами, смерил мальчишку взглядом. — Надо чего? — пожевав впалым ртом, осведомился неласково. Для пущей убедительности вытаращил мутные зенки, с таким видом, будто Ларру изгваздал грязными руками воистину роскошное одеяние. Ларру не сдался. Распрямил плечи, выпятил грудь — наплевать, что над её впалостью всегда насмехались ровесники. — Проведите меня к ближайшему пруду! — выпалил взахлёб, пока бродяга не опомнился и не принялся браниться. — А-а… Ы-ых… — тот открыл было рот, явив свету коричневые пеньки вместо зубов, но тут же его захлопнул. Ларру приосанился, но вместе с тем вспомнил о вежливости и выпустил наконец бродяжий рукав. Оборванец жест оценил, а может, докумекал, что странная с виду просьба нелепа не больше, чем любая другая. Особенно, если из неё можно извлечь хоть чуток корысти. — Есть чё накатить? Бродяга ухватился за рваный ворот собственного одеяния и указал на шею красноречивым жестом, который Ларру уже успел выучить. Оборванец требовал выпивки. Где её берут в этом городе, Ларру пока что представлял слабее некуда, поэтому растерялся. — Нету… — буркнул через силу, мотнул головой и набычился. Сейчас его прогонят взашей. Весь пыл, который придавал небывалой смелости, вот-вот рассеется без следа, оставив на месте Прыгуна белёсого страшилу. Будь тише, Ларру. Будь тише, иначе побьют камнями. Нет, Ларру не обижался на мать, — не маленький, способен понять материнский страх за сына. Но всегда, наверное, тайком желал не знать робости перед людьми, как не знали её деревенские мальчишки, которых не наставляли подобным образом. — Не-э-эту… — запоздало передразнил вдруг бродяга. Сощурился глумливо и вытянул замызганный палец в сторону пакета под мышкой у Ларру. — А это чего у тебя там? Хавка? — Хавка? — эхом повторил Ларру. Слово было незнакомое и потерялось к тому же в сигнале катящегося мимо железного громыхалы. — Ну хавка. Жратва! — дождавшись, пока монстр наконец проедет, тоном мудреца, которого отвлекают от дел, изрёк бродяга. С тем же видом позволил себе жест нетерпения. — Ну ты и малахольный, парень. Давай жратву, потом, так и быть, подниму зад, проведу. Так Ларру и лишился пакета, в котором, к слову, оставалось ещё три сооружения из лепёшек и жареного мяса. Еды было жалко, но совсем чуть. В близости от цели Ларру начинал закипать от нетерпения. Сам не понимал, как выдержал неторопливость, с которой будущий провожатый отправлял содержимое упаковки в бездонную, казалось, утробу. Бродяга будто издевался, но, управившись с трапезой, сделался собранным и деловитым. А ещё до крайности ворчливым. — Ты это… малахольный, надеюсь, не топиться в пруду намылился? Если чё — я ни при делах, и фараонам скажу то же самое — знать мол ничего не знаю. Топиться… Ну со стороны, наверное, будет похоже. Ларру фыркнул, зыркая по обступившим пруд деревьям и кустам. Сначала — желая удостовериться, что честно выполнивший уговор оборванец скрылся из глаз за поворотом тропинки. Потом — из чистого любопытства. Ларру никогда не был в рукотворном лесу. Грядки грядками — за ними ухаживал каждый сельчанин, а вот заросли в родных местах у речки и тройки круглых, будто бусины, озёр так и буйствовали дикими, словно отроду не чёсанные космы. Здешняя же зелень росла рядами, а кустам к тому же придали чудацкий вид, похожий то на зверей, то на людей, то на здоровенные фигуры для какой-то игры. Но и это было ещё не всё. О Богиня, наверное, это её сын, бог-младенец, воплощение юного рассветного солнца играл с монистом из золота и самоцветов, да разорвал нить прямо над этим местом. Тяжкие каменья и драгоценные бляшки посыпались на ветки, устелили землю да так и застыли, слепя непривычные глаза. А пруд-то, пруд. Его тоже у берегов заключили в рамку из листьев, сама вода на диво непрозрачна и подёрнута туманом, но Ларру ни на миг не сомневался в её чистоте. Наверное, секрет скрывался в гладком, будто грань кристалла, отражении неба. Ларру зажмурился, затаил дыхание и сделал шаг. Плеска не было. Темень под сжатыми веками скрутилась видимой воронкой. Голову словно затянуло плёнкой, какая бывает у застывающей нефти. Тресь — плёнка лопнула. Лопнуло и то, что отделяло одно отражение от другого, Ларру вывалился в прореху и… Таки искупался. О, как же это было мокро. А ещё, кажется, глубоко — Ларру едва не захлебнулся, пока нащупывал ногами дно. Лицо щекотали пузырьки, множество крохотных пузырьков. Вода угодила в уши, заложила их по-честному, безо всяких «словно». В конце концов Ларру нащупал дно, твёрдое и ровное. Обрадовался, зашагал, запрыгал на месте и вырвался-таки на поверхность. Ну что ж, хвала Богине, утонуть здесь не утонешь, если не сучить в беспорядке скрюченными ногами. Двойная хвала за то, что вода оказалась не просто прозрачной — круглые светильники озаряли её изнутри, утыкаясь лучами в облицовку цвета небес. Зрелище почти ослепляло — и вместе с тем завораживало колыханием лазури. Ларру моргнул, огляделся и обнаружил над собой потолок, а вокруг стены, расписанные воистину диковинными узорами. То ли драконами, то ли змеями, которые изгибались золотой вязью на алом фоне. У Ларру вырвалось проклятие куда мудрёнее тех, за которые мать мазала губы жгучим порошком. Впрочем, бранись не бранись, а пора выбираться из резервуара, что, конечно же, назывался бассейном и располагался под крышей постройки, по красоте равной храму из сказок и легенд. Тоже скажете, диво, — бассейн. Видали мы и бассейны, правда, только на обрывках журналов, натасканных в подвал стариной Мэтти. Ворча таким манером, отдуваясь и смахивая прохладные струи, Ларру зашлёпал по дну, которое в одной из сторон поднималось ступеньками. На суше течь с одежды превратилась в настоящий водопад. Ларру как сумел выжал полы балахона, а с хлюпаньем в башмаках ничего поделать не мог, поэтому махнул рукой. В одной из до головокружения узорчатых стен угадывалась дверь — впрочем, если бы не фигурная ручка, Ларру ни беса не разглядел бы. Под громкое, заставляющее оглядываться «чвак-чвак» в голову взбрела мысль о том, что проход может быть заперт. Запоздалый испуг заставил налечь на ручку с напором куда большим, чем было необходимо. — Только не л-ловушка, только не л-ловушка… — бормоча это, как заклинание и заикаясь от того, что сердце колотилось прямо в горле, Ларру беспрепятственно вывалился в коридор. Пусто. Ларру даже икнул от неожиданности — успел напредставлять себе толпы врагов. На всякий случай прижался к стене, которые здесь были цвета пыли, без гипнотического орнамента, и к тому же шершавыми. Узоры в виде тех же искусных драконов вились только по ручкам светильников, развешенных по рёбрам арок, что повторялись через одинаковое расстояние. Светильники походили на факелы, но не полыхали огнём — мерцали из-под непрозрачного стекла холодной белизной. Эти «факелы» Ларру уже видел — на фото в журнале, подарке от хитрого добряка. Значит, цель близко. Где-то в сплетении таких же коридоров и переходов. Поворотов, за одним из которых вдруг запахло едой, самой-самой разной. Здесь должен быть ресторан, вспомнил Ларру. Ресторан это вроде как харчевня, только поболе и попышнее, а значит, рано или поздно наткнёшься на дверь, за которой отыщешь кухню. Размышляя таким манером, Ларру упёрся ладонью во всамделишнюю дверь. — Если ты представил всё в точности — мимо намеченного места чересчур далеко не промахнёшься! — Всплыли в памяти наставления деревенского колдуна. Ларру повернул начищенный, блестящий набалдашник, со всей аккуратностью толкнул полотно. Сунул нос в образовавшуюся щель. За дверью царила преисподняя. А может быть — раскинулись райские кущи, Ларру так сходу и не понял. В лицо пахнуло адским жаром, что-то бешено шипело, булькало, постукивало, щёлкало и пищало. Вместе с тем пахло невероятно вкусно — жареным мясом, овощами, бобами, одна лишь Богиня знала, чем ещё, от чего слюна переполняла рот, а желудок завязывался узлом, даже не будучи совсем пустым. К физиономии прилипал пар, который в кухне висел подобиями полотен. За пеленой шевелились тени, гремели теневой посудой, перекликались голосами, похожими на отрывистые вопли пустынных кошек. Ларру разобрал что-то в духе «передай мне фасоль», а потом завеса чуть расступилась и открыла взгляду ещё выход. Если срезать дорогу через него, цель станет ещё ближе. Лару сам не понял, откуда взялось это чувство, но, памятуя науку колдуна, решил следовать всему, что подсказывало наитие. Зачем-то задержал дыхание, чуть расширил проём и проскользнул в царство шипения и пара. На всякий случай пригнулся, и загогулиной, похожей на письмена узкоглазых, заскользил мимо столов, за которыми стряпали для ресторана похожие на бесов люди. О, они стряпали и стряпали, как заведённые, будто под заклятием чародея. Почти сразу Ларру едва не столкнулся с фигурой, которая месила тесто, растягивая его в половину людского роста и без малого на лету искусно пластая ножом. Ларру шарахнулся в сторону и локтем задел человека с огромным лезвием, похожим на нож и топор одновременно. Сердце ушло в пятки, а Ларру — под стол, благо всегда отличался щуплостью и малым ростом. Над головой отрывисто и певуче пролаяли-прощебетали на чужом языке, не разобрать, что именно, но, похоже, выругались. Другой голос ответил в той же манере. Ларру ждал, что один из стряпунов вот-вот догадается глянуть вниз, и приноравливался, в какую бы трещину просочиться. Через мгновение столешницы задребезжали от ударов по ним ножами. Затевать бучу и выяснять, кто и кого первым толкнул, стряпунам, видимо, было более чем недосуг. Ларру возблагодарил этот недосуг вместе с волей Богини. Высунул нос из убежища и, дождавшись очередной завесы из пара, метнулся прочь. Перед глазами застыли распаренные плоские физиономии. Свирепыми они не выглядели, скорее, особо ничего не выражали, но Ларру очень не хотелось проверять, как стряпуны-азиаты поступят с чужаком, которому в их царстве не место. Затылок похолодел — кажется, сам по себе вообразил, как острое лезвие стёсывает с него кожу. Ларру даже оглянулся. Наверное, так же оглядывался, чуть заслышав шорох, родовой зверь ласка виитэ, которая всегда начеку. Кухня тонула в горячем тумане. Нужная дверь вырисовывалась в нём этаким пугающим неизвестностью монументом. Ларру подавил гаденькую, будто вездесущий червяк, мысль о том, что проход может не быть сквозным, вместо этого упрётся в глухую каморку. Ну, в крайнем случае там можно будет отсидеться. Не горбатятся же стряпуны в этом пекле от рассвета до рассвета, когда-нибудь да разойдутся. Под приглушенное «щёлк» Ларру отгородился от шипения и жара. Выдохнул с облегчением. Поёжился — что-то холодно, не то чтобы как в пустыне перед рассветом, но кожа сделалась похожа на чешую. Одеяние местами подсохло, по крайнем мере, мокрых следов больше не отставляло, но сам Ларру вспотел, будто лихорадочный больной. Постукивая зубами, Ларру огляделся. Что ж, на тесный чулан этот зал точно не походил — скорее уж на обширную кладовую. В ней громоздились постройки из деревянных ящиков. Остро, чуть кисловато пахло землёй — плодородной, такой, на которой буйствовала у реки зелень в родном краю Ларру. Здешняя почва была чернее, но так же налипала на том, что, очевидно, было съедобными корнями разных видов. Засвербело в носу. Под мысли о том, как бодро на громкий чих в каморку забегут стряпуны с ножами и топорами, Ларру прижал к лицу ладонь. Сильно-сильно, до боли в затылке, головокружения и писка в ушах. А ещё посторонних звуков, вмиг разбудивших гулкое эхо. — Кхе. Кхе-кхе. Померещилось — в первое мгновение решил Ларру. Затаился, прислушался — не повторится ли. Какое-то время в кладовой и впрямь висела странная натянутая тишина. Ларру подался вперёд, намереваясь продолжить путь. — Кхе! Кх-х-хэ! — с присвистом и расстановкой сказали по соседству, на смежной, очевидно, «улице» из ящиков. Стаей пустынных мышей сыпнули по спине мурашки. Это «кхе» Ларру уже слышал. Не раз и не два — все дни и ночи, что коротал в подвале на пару с благодетелем. Тот кашлял, когда одолевали холод и сырость, или похмелье сковывало сушью глотку, кашлял всерьёз или для вида, но всегда с чувством и неповторимым клокотанием. Этот голос Ларру в жизни не спутал бы с чьим-то ещё. Ноги сами оттолкнулись от пола и понесли остальное вдоль ящиков. — Мэтти! — Расстояние до края штабеля Ларру преодолел прыжком. Наверное, нашумел, но страхи вместе с осторожностью чересчур ослабели, чтобы хоть как-то удерживать от глупостей. В горячке Ларру даже слегка ослеп, а когда прозрел, обнаружил себя на открытом пространстве. Судя по всему, у кладовой здесь была ровно середина, сюда же сходились все «улицы» и ряды. Здесь же, прямо по центру, будто алтарь в святилище, водрузили видавшее виды корыто. Должно быть, стряпуны или их подручные полоскали в нём самую грязь с корневищ, прежде чем занести их в кухню и вымыть начисто. Когда корыто переполнялось, воду сливали в прикрытое решёткой углубление прямо здесь, в полу. Из блестящего медью приспособления, видимо, затем набирали новую смену воды. Хотя какая, к бесам, разница, что там за приспособление, если сейчас в чёрной-чёрной жиже шевелилось Нечто. Пока бесформенное, уже тянулось к тускло освещённому потолку, будто взбесившееся тесто. Зрелище завораживало. «Тесто» то вспухало пузырями, то опадало, распространяя запах гнили и тины. Ларру даже оторопел, пока не услышал: — Эй, тут есть кто-нибудь, вашу мамашу?! Оглохли, морковку вам в зад! По-вашему, мне нормально здесь, на долбаном голом бетоне?! По ту сторону корыта с растущей в нём сущностью завозились с каким-то особенным возмущением. Кажется, Мэтти пытался встать и отчего-то не мог, только барахтался на полу, заставляя тени биться у пола, будто песчаную позёмку. Ларру сделал ещё один, воистину гигантский полушаг-полупрыжок. На миг оторопел изваянием из камня и соли — слишком уж пугало открывшееся взору. Мэтти лежал на боку, неловко подвернув под себя локоть и вообще скрючившись, словно высушенная песками мумия. Впрочем, Ларру предположил бы, что благодетель чувствует себя куда хуже любой мумии, судя по напрочь заплывшей синяками физиономии и бесовой куче кровоподтёков. Похоже, прав был добряк в вырвиглазной жилетке: не по правде, не по чести живут здешние хозяева. Бандиты как есть, раз так отделали безобидного старика. У Ларру от возмущения помутился разум. Сделалось жарко, в ушах зашумело, да сжались кулаки, будто у какого забияки, — это у мальчишки-то, которого мать кликала мышью. — Э-э-э… — Лепет благодетеля без обиняков намекал: чересчур уж распаляться и времени-то нет. Мэтти был так перепуган, что растерял слова и только тыкал за правое плечо Ларру сразу двумя скрученными верёвкой ладонями: — Э-э-э… Ларру зыркнул вслед за жестом и зашипел, словно масло на угольях. Жижа в корыте поднялась уже на треть людского роста и теперь отращивала подобие рук, немилосердно брызгая грязью. Ещё миг — и «голова» Тени разгладилась там, где человеку полагалось лицо. На «лице» круглой воронкой провалился «рот», издал оглушительный сосущий звук. Наверное, мясо с костей Явление так и засасывало через эту воронку прямиком в ненасытное брюхо мрака. Так подумал Ларру, прежде чем увернуться от ложной конечности, которая походила бы на руку, если бы обладала скелетом. — О матерь честная и её панталоны добродетели! — прорвало наконец старика Мэтти. Тень повернулась к нему… ртом и накренилась немыслимой для почти человечьей фигуры закорюкой. Если выплеснется из ржавой своей колыбели — пиши пропало. Явление отлично себя чувствовало независимым сгустком и жрало за целую стаю оголодавших шакалов, это Ларру уяснил по небогатому, но запоминающемуся опыту. Мэтти забился, мыча совсем уж без слов. Ларру метнулся на помощь, уцепился за плечи. Под треск ветхой материи не оттащил — отдёрнул связанное тело в ближайший проход. В голове что-то щёлкнуло, похоже, от усилия. Единственный враг Тени — чистота. Ларру не успел понять, откуда взялась идея, но, едва она сложилась, подскочил к самому корыту и ухватился за край. Железо там было в зазубринах и сколах, и не на шутку резало пальцы. Ларру только ругнулся — часто же сегодня приходилось ругаться — шикнул, надавил. Взмолился, чтобы хватило сил. Будто лучник перед мишенью, прищурился в сторону слива, хотя всего-то намеревался вывернуть жижу в углубление. Чвак — хлестнула по физиономии рассыпающая гадкие кляксы плеть. Обожгла, будто хлыст погонщика верблюдов, сильнее огня, сильнее едкой щёлочи из снадобий колдуна. Ларру пригнулся, приналёг на корыто грудью, упёрся ногами. Сооружение пошатнулось, сначала неуверенно, будто в раздумьях. Бёдра сводило судорогами, перед глазами вертелись фейерверки вроде тех, что привозили в деревню заезжие торговцы. — Ы-ы-ых! — сказал Ларру перед тем, как сделалось легко. Со звоном корыто завалилось на бок, железным дном отгородив от Твари старика и его дрожащего, но усердного спасателя. Нет-нет, это было ещё не всё. Вода сквозь решётку просачивалась медленно, а Тень уже набралась достаточно сил, чтобы противиться тяге вертящегося спиралью потока. О Богиня, сейчас оно вырвется! — Ларру будто морозом ожгло, таким, какой, говорили, бывает посреди белых-белых шапок далёких гор. Взгляд метнулся по кладовой. От отчаяния замутило, разнылось в груди. Решение, казалось, вилось на поверхности — и ускользало. Ноги опасно отяжелели и словно приплавились к полу, в то время как Тварь тянулась к Ларру гигантской каплей всё более безумной формы и разевала пасть-воронку, громко причмокивала, будто пробуя на вкус пространство. Сам воздух сделался упругим и давил сзади, толкая Ларру в объятия монстра! Ещё до жути воняло — прелой болотной тиной, не иначе. — Кран… — раздалось из того самого прохода, где лежал Мэтти. То ли Ларру совсем потерялся, то ли умом повредился с перепугу, но паники в голосе благодетели как не бывало. Наоборот, сквозили обстоятельность, знание дела и едва ли не раздражение нерасторопностью подопечного. — Кран, говорю, открой. На всю, до упора… Ларру хлопнул бы себя по лбу, от души да пребольно, но у Тени были другие планы. Она отделялась от утекающей сквозь слив грязи. Странное зрелище — будто кто-то медленно разрывал бурые лохмотья. На полированной медной штуковине, которой открывали воду, скользили мокрые пальцы. Вентиль — Ларру даже вспомнил название! — поддавался плохо, с него сыпалась белая шелуха. У Тени были бесовски горячие касания. Пока что она, должно быть, примеряясь, а может, смакуя момент, когда жертве уже некуда деваться, с трёх-четырёх шагов выпростала поганые бурые нити и приложилась к щекам Ларру. Так могли жалить, наверное, тысячи ядовитых песчаных сколопендр. Ларру заорал и перестал видеть — что вообще можно увидеть за сплошной завесой из слёз. Вентиль будто бы поддался, по крайней мере заскрежетал, как могли бы скрежетать ворота самого пекла. Или показалось? — подумал ослепший Ларру, выворачивая себе пальцы. Медь под ними сначала дрогнула совсем легонько. Потом затряслась, взвыла ордами разъярённых бесов. Когда завывание достигло самой надсадной ноты, в лицо Ларру ударила вода. Она долбила по лбу, макушке, затылку словно пудовыми кулаками, кололась, кусалась стаей огненных муравьёв, заливала уши, рот и нос. Напор был велик, очень велик, но Ларру знал, что живая грязь уже обволокла половину тела почти до пояса. Там всё огнём пекло, больно, до чего же больно… Интересно, чему радуется Мэтти? — промелькнула отстранённая мысль. Кого подзадоривал старик, сотрясая своды кладовой явно бодрыми вскриками? С чего торжествовать, если от белёсого уродца вот-вот останутся одни дымящиеся кости. Тело, казалось, разрывалось напополам, в то время как пальцы продолжали сами собой цепляться за вентиль. Ларру задыхался и ждал, когда хрустнет, разваливаясь, хребет, но дождался только того, что подкосились колени. Смерть оказалась милосердной. В своём духе, конечно — поток воды, похоже, обратился в кузнечный молот и что было силы опустился на макушку, даря избавление от боли и жара. — Благодарю тебя, Богиня, — кажется, успел шепнуть Ларру, прежде чем уснуть. Само собой, навечно, в этом не было и капли сомнений. А вечность непременно принесёт покой, которого бледный уродец не ведал среди людей. А ещё, вероятно, подарит свет и мягкое тепло. Одно только тепло, без перегибов — рассветного мороза, в который впору околеть, или полуденного зноя, вплавляющего в песок и камни ноги сквозь башмаки из дублёных шкур. С чем-чем, а со светом в посмертном краю точно был порядок. Свет пробивался даже сквозь сомкнутые веки, а стоило их чуть разлепить — добела раскалялся и резал глаза. Слёзы сползали вдоль носа, огибали его крылья, бешено щекочась. В уголках рта было солоно. Удивительное дело, ведь жрецы богини всегда обещали, что после жизни плакать никому не придётся. Так может, я не заслужил чертогов Аэ, подумал Ларру. Недаром мать говорила, мол, заведёт тебя, сынок, длинный твой язык прямиком в нижний мир, додерзишься. От ключиц вниз скользнул внутри жгучий комочек страха. Ларру зажмурился сильнее, настолько, что стало ломить надбровья. Вокруг, должно быть, сущий ад. Голая пустошь, которую бесы раскаляли донельзя, чтобы тут же сковывать невыносимым морозом. То ещё местечко для тех, кто много грешил. Жар призван оголить нутро, холод обратит сердце, лёгкие и прочие потроха в подобие камней. С «камнями» бесы затеют игру в кости, а когда надоест — вернут на место. Тело оденут мясом и кожей, и всё повторится снова и снова. — Не открывать глаза. Только не открывать. Не открывать… — бормотал Ларру без звука. Копошился на твёрдом, пытаясь свернуться в позу зародыша, прикрывал голову руками. Всё ждал, когда ладони испепелит огонь, но не чувствовал ни искры. Наоборот, казался себе странно мокрым. Буквально набухшим, будто наполненный водой бараний пузырь. И это в пекле-то, где по легендам не смочить пересохшие губы ни единой капелькой росы. И какой бес, скажите на милость, прямо над головой покатывается со смеху? Даже обидно. Куда обиднее всего, что болтали при виде выродка ровесники — их издевки Ларру давно выучился пропускать мимо ушей. Ещё обиднее от того, что смешно самому: ну надо же, даже бесов в пекле развеселил. — Хорош уж валяться… — ворчливо и в то же время как-то весело проговорил «бес» голосом Мэтти. Ларру украдкой потянулся к уху пальцем — прочистить, и уловил совсем уж глумливое: — Не встанешь — обрастёшь грибами. В здешней сырости оно немудрено. Это так походило на благодетеля, что Ларру не удержался — приоткрыл один глаз. Ожидал чего угодно. Десяти рогов. Пасти с зубами в три ряда и до земли свисающей оттуда мерзкой слюны. Гнилого мяса, что торчало бы наружу и сочилось сукровицей из лопнувших язв и нарывов. Словом, чудища, которое к тому же на глазах у грешника пожирало бы собственные потроха, внушая ужас равнодушием к боли. А голос — голос обман, наваждение для потерянных душ. Фантазия разыгралась не на шутку. Припомнилась мать — она всегда сокрушалась, мол, именно грёзы наяву рано или поздно кривой дорожкой заведут сына в могилу. Между тем Мэтти оставался Мэтти, несмотря на то, что очень изменился. О Богиня, до чего же он изменился! Чист, ни следа от синяков или отёков. Лицо приобрело — или вернуло — благообразый овал. В бороде ни крошки, сама борода опрятно чёсана да заплетена с тесьмой, на концах которой болтались крупные бусины. На новых рубахе и штанах, насколько можно судить, ни пятнышка, поверх накинут халат с бахромой — ничего общего с рваниной и лохмотьями. Узоры на халате притягивали взгляд — то ли в схватке, то ли в танце там кружилось диковинное зверьё и вились шитые золотом райские кущи. Да что там узоры. Ларру разинул рот, рассмотрев наконец шевелюру старика. Не свалявшиеся, сальные лохмы, давно, если не сроду не видавшие воды, мыльного порошка и гребня. Кто сплетал эти косы, почти кружева из волос, кто увешивал их на концах кристаллами пещерного хрусталя, похожими на застывшие слёзы поднебесных птах. Даже стены кладовой хрусталь преображал множеством отблесков-искр. Голову Мэтти и вовсе окутывал светящийся ореол. Ларру со стуком подобрал челюсть, но снова её отвесил, когда обновлённый бродяга картинно сложил трубочкой губы и издал звук, похожий на высокий непрерывный щебет. Замолк сам, жестом велел молчать Ларру. После мгновения тишины из-за штабелей защебетали в ответ. Ларру с изумлением слушал, как звук нарастает, наполняясь… чувством? — да-да, именно так, будто музыкант в упоении дёргал струну. Да при чём тут музыканты — рассмеялся над собой Ларру, захлёбываясь волнами узнавания. Нечто маленькое, до невозможности гибкое и проворное, едва возникнув на вершине пирамиды из ящиков, рыжей молнией переместилось в наспех протянутые руки. Шёрстка зверька оказалась до жути шелковистой, Ларру гладил её и гладил, думая о том, что занимался бы этим вечно. Ласка в свою очередь будто всю жизнь ждала этих объятий и, без умолку щебеча, подставляла спинку и бока, щекотно тыкалась носом в самую середину ладоней. В общем, вертелась без перерыва и прочь явно не собиралась. В конце концов по-кошачьи замерла, когда Ларру затеял кончиками пальцев почёсывать ей шею под мордочкой, и заворковала. — Вы друг друга нашли, я погляжу… — хмыкнули над головой без тени, впрочем, насмешки. Наоборот, в голосе, в котором не осталось пьяного дребезжания, прорезалась будто бы гордость: — А то как же, если Мышелов твой тотем. Кажется, отвешивать челюсть входило у Ларру в привычку. От вопросов трещал череп, наружу рвалось множество «кто», «что», «где» и «откуда», но какое-то новое чувство заставляло раз за разом прикусывать язык. Под сердцем разливалось тепло, приятнее которого Ларру не знал во всей никудышней своей жизни. Жарко стало лицу, горели щёки и уши, будто от похвал, что отродясь представлялись в грёзах, но ни разу не слышались наяву. — А я всё ждал, придёшь ли… — с нескрываемым удовольствием усмехнулся Мэтти. В сверкании хрусталя он весь помолодел, а ещё отчего-то казался выше, стройнее, внушительнее. Ларру встретил цепкий, ни на йоту не водянистый взгляд и подумал, что подобное выражение видел раньше. У деревенского колдуна, когда тот говорил о своём ремесле. — Прочтёшь ли знаки, наберёшься ли смелости встретить судьбу. Окажешься ли достойным… наставника и тотема. Ларру совсем смешался. Прятаться от проницательных тёмных глаз было некуда, пришлось потупиться, сделать вид, что рыжему зверьку потребовалось особое внимание. Под решёткой в сливе громко булькнуло. Ларру вскинулся и будто бы рассмотрел надувшийся и тут же опавший чёрный пузырь. Передёрнул вмиг озябшими плечами. — Оно вернётся, рано или поздно, — пообещал Мэтти. — Но сейчас ты победил. Считал себя недостойным, корявым, но выдюжил. Представь, чего достигнешь, когда выгонишь из головы всю чушь? Счастия, конечно, не обещаю, ученик. Впрочем, что для нас, колдунов, счастие?