Пурпурный гиацинт

      Юнги готов расплакаться прямо в эту секунду: руки мерзнут, перчатки, совсем мокрые и покрытые тонким слоем льда, заставляют пальцы дубеть, а щеки болят от мороза, что, не жалея, щиплет нежную кожу, которую уже не спасает шерстяной шарф. Чонгук сидит в сугробе и не хочет выбираться, совсем, плачет и кричит, когда омега его зовет и слезно просит спуститься на твердую землю, отправиться, наконец, к отцу, строчащему уже десятое сообщение за последний час.       Чонгук лепит что-то из снега, не откликается на просьбы, что громкость набирают, теряют прошлую нежность, все еще звучащую в словах, но тише. Маленький альфа совсем его не слушает, запихивает горсть ледяных хлопьев в рот и жует с удовольствием. У Юнги расширяются глаза, а недовольный крик почти срывается с губ, но привычка терпеть, возиться с сыном берет верх над злостью.       Юнги вздыхает тяжело, холодный воздух неприятной тяжестью наполняет грудь, и, вцепившись ногтями в ладони почти до боли, спокойно, но требовательно произносит:       — Прошу, малыш, — Юнги говорит, а зуб на зуб не попадает. Прохожие оборачивается на его громкий голос, и уши под шапкой согреваются румянцем стыда. Омега в полной мере ощущает себя отвратительным папой, который не справляется. — Я обещаю, отец отведет тебя поиграть в снежки завтра.       — Отведу, — звучит за спиной знакомый до страшного голос. — Малыш, не морозь папу, пойдем домой. Я устал вас ждать.       Последнее сказано вдруг притихшему Юнги, спрятавшему красный нос в воротнике. Чимин ровняется с ним, встаёт так близко, что его глубокий запах можно почувствовать сквозь холод. От альфы исходит аромат тепла салона автомобиля, из которого он и пришёл сюда, в центр людного парка, не дождавшись. Юнги почти смущён его появлением, смущён сильнее из-за того, что Чонгук сразу же отца слушается.       Бывший муж выглядит превосходно, в отличие от омеги, замерзшего, с красными щеками, искусанными морозом. Чимин в пальто каком-то явно очень дорогом, в ботинках чистых и блестящих кожей, с причёской идеальной, которую и застрявшие в волосах хлопья снега не портят. Юнги же, помятый и печальный, плетётся за альфой в машину, опустив взгляд на покрытый льдом тротуар.       Омега поскальзывается несколько раз, падая едва, а Чимин не пытается ловить, идёт впереди, держа руку ребёнка крепко, тихо переговариваясь с сыном о чем-то своем, возможно, секретном. Юнги вспоминает, как раньше, зимой, альфа надёжно обнимал его, спасая от падений. Или дул на разбитые коленки, наплевав, что омеге почти тридцать и он может потерпеть. Тогда Чимин любил.       Сейчас у омеги дома, в тёмном ящике шкафа, лежит свидетельство о разводе.       В машине альфы запах приятный, привычный, между сидениями стоят стаканчики выпитого кофе из знакомой кофейни. Юнги уверен, он выучил, какой в них был напиток, сколько корицы в него насыпали, что за сироп Чимин попросил налить. Все о бывшем муже омеге известно, и это все он в нем любит. Не любят его, но вопрос не об этом.       Они приезжают к дому альфы, когда Чонгук снимает ботинки, обнаруживая под ними совершенно сырые носки. Юнги прикусывает язык, чтобы ничего ядовитого не сказать, целует сына в щеки, и готовится вызывать такси, когда альфа неожиданно предлагает:       — Ты совсем замерз. Не хочешь зайти и погреться? — Чимин смотрит на Юнги долго и внимательно, впитывая черты лица, и омега щеки в ладони прячет. Он слаб перед теплым, темным взглядом почти черных глаз, отражающих свет уличных фонарей.       — Давай. Помогу уложить спать мистера мокрые носки.       Чимин относит Чонгука в квартиру на руках, тот все рассказывает про какого-то Тэхена из детского сада, и Юнги совсем не обидно из-за того, что он про друга собственного сына ни разу не слышал. Просто чувство того, что справляется с ребенком он ужасно, укореняется в груди ядовитым плющом.       Чонгук уже клюет носом, и, когда они приходят в квартиру альфы, тёплую и уютную, засыпает сразу же. Чимин с Юнги снимают с него молча зимний комбинезон, не перебрасываясь и словом, в комнату его относят детскую. Там омега удивляется количеству игрушек, цветастым обоям и книжкам, лежащим на столике у кровати.       Возможно, Чонгуку лучше жить здесь, с отцом.       Чимин предлагает Юнги чай, говорит, что нужно согреться, и какая-то странная нежность сквозит в его словах. Бывшим обычно нет дела до состояния прошлых партнеров, но альфа приносит омеге пушистый плед, который сам же и купил в какое-то далекое Рождество, и шерстяные носки. Он надевает их на Юнги сам, потому что омегу пальцы, замерзшие, все еще не слушаются, и в груди больно ухает сердце.       Дело в простом уважении. Чимин не из тех, кто будет груб с собственным выбором, с папой его сына.       Юнги пьет горячий чай, не спеша, заедая сладким шоколадом, как ни странно, его любимым, и на кухне висит тяжелое молчание, разбиваемое только звуками альфьего дыхания. Но потом, приглядевшись, омега замечает золотистый, отблескивавший в свете ламп обруч кольца, и не сдерживает в себе вопрос, срывающейся с языка раньше мыслей:       — Носишь кольцо? — Юнги говорит очень тихо, надеясь, что альфа не услышит. С развода мимо пронеслись годы, его не должны волновать мысли бывшего мужа.       — Ты тоже. Всегда. Иногда я думаю: встретимся, а на тебе я его не увижу. Но ты каждый раз разубеждаешь. Альфы так не пристают?       Юнги совсем немного больно слышать подобное. Чимин говорит бесстрастно, сам отпивает чай из большой чашки, ставит ее на стол с тяжелым звуком, а омега втягивает воздух, теплый и чуть влажный, душный, носом, вспоминая, для чего вообще каждое утро, стоя перед зеркалом, разглядывая похудевшее, осунувшееся лицо, надевает кольцо, потертое уже с годами, но не менее красивое.       Говорят, что любовь живет три года, но его и за время, которое он дорогого сердцу альфу бывшим мужем называет, не умирает, не оставляет, не позволяет забыть.       Юнги помнит, сколько ложек сахара альфа кладет в кофе, какую музыку он любит, в какой позе засыпает и просыпается. Омега знает о Чимине все: мелочи характера, привычки, обожаемую баскетбольную команду. Но ярче всего он помнит чертов дождливый вторник, в который альфа пришел домой, сжимая в пальцах кипу бумажек и один единственный пурпурный цветок.       Забыть бы и вычеркнуть, но не в силах он, а от этого сейчас эмоциями нахлынувшими давится.       — Я помню, как ты принес этот чертов гиацинт, — Юнги кашляет, когда говорит, а голос ломается, предвещая слезы. — Но до сих пор не знаю, почему.       — Ты говорил с Сокджином по телефону, — Юнги не помнит, что сказал тогда, но взгляд Чимина молчаливо приковывает к стулу. — До сих пор виню себя за то, что подслушал, что услышал. Тогда ты жаловался, как устал от семейной жизни, что все тебе надоело, и я решил, что тебя мучить нужды нет.       Первая мысль Юнги совсем смешная: альфа потакает омеге в абсолютно всех мелочах со школьных времен, лет с тринадцати, с того момента, когда они друг друга лучшими друзьями называть стали, а до гордого звания "влюбленная пара" еще не дошли. Вот тогда Чимин разучился говорить Юнги "нет", тогда взяла исток бесконечная череда уступок альфы.       В университетские годы тяга Чимина во всем угождать Юнги, даже в том, о чем не просили, разрослась, с помолвкой и тихой свадьбой, проведенной с самыми близкими, укоренилась, а рождение ребенка, которое далось Юнги тяжело, возвело ее в страшные степени. Омегу она всегда пугала, но сейчас он не сдерживает тихий смешок, через секунды обращающийся во всхлип.       Так безмерно глупо.       — Ты смеешься? — спрашивает Чимин, прерывая поток мыслей омеги. У Юнги по лицу текут слезы, он их пальцами стирает особо яростно, но они снова собираются на ресницах холодными каплями. Альфа смотрит на него с непониманием.       — Я плачу, — отвечает омега истерично, ладонью рот прикрывая: в соседней комнате сопит Чонгук, будить его нельзя. Чимин все смотрит, лишь через несколько секунд опускает задумчивый взгляд в пол.       Юнги снова всхлипывает и давится смехом. Кажется, люди называют такую смесь чувств истерикой. Глупая глупость.       Запястья омеги находят знакомые руки, отнимают ладони от вновь покрасневшего лица, и глаза альфы вдруг смотрят в омежьи, невидящие ничего, кроме тумана вновь набегающих слез.       — Эй? — Юнги находит себя в руках Чимина.       — Чимин, я же просил тебя говорить словами через рот, — ревет Юнги печально. — А ты сам расстроился и все решил.       — А ты не хотел?       Юнги поднимает глаза, отрывая лицо от мокрой, явно испорченной безвозвратно рубашки. Чимин в его объятиях неожиданных — настоящий камень, твердый и застывший, недвижимый, но лицо альфы теплое, выражение на нем написано яркими чернилами, знакомое и мягкое, будто не пробегают мимо в разумах обоих три долгих года тишины и молчания.       Юнги кусает губы, перед тем как ответить, и оставляет мокрый след поцелуя на щеке альфы, чувствуя, как плотно пальцы сжимаются на талии, а дыхание, и без того гулкое, учащается.       — Нет, конечно нет. Я, чтоб тебя, хотел съездить на море в отпуск. С тобой и Чонгуком.       На кухне тихо и темно, прохлада гуляет по полу. Юнги и Чимину нужно поговорить, очень нужно, но потом, когда слезы на лице омеги высохнут, напряженная фигура альфы расслабится. Альфа не разнимает ладоней, сцепив их на спине омеги минуты назад, а чай в кружках остывает, наполняя комнату запахом трав. Альфа тоже роняет несколько слезинок прямо на кожу омеге, а тот стирает мокрые дорожки с щек заботливо.       Разговоры свершатся после, чуть позже, когда они насмотрятся друг на друга заново.       Даже чай Чимин пьёт все тот же, горький и противный, но знакомый. За пятнадцать лет не меняется ничего, так почему их чувства, что сильнее привычек, должны?       — Руки холодные, — говорит Чимин, касаясь губами кистей. Юнги на секунду кажется, что три года ему просто снились.