***
В пролеске в пятистах метрах от загородной заправки почти не ощущался запах бензина, зато кофе в стаканчиках имел аромат чрезвычайный, почти как у сваренной вручную домашней арабики. Леша стоял, облокотившись на своего мото-монстра, как называл создание гаражной байкерской инженерии Саша, и, задрав голову, глядел на редкие сизоватые тучки, которые отражались в зеркальных стеклах его рэйбанов. — Чем тебя московские кофейни не устраивают? — спросил Саша, оглядывая свои брюки. — Совсем не обязательно пачкаться в пыли. — Только на этой заправке продают вкусные пышки. Саша кивнул, откусывая большой кусок, но не преминул поправить: — Это пончики. Леша со вздохом не согласился: — Пышки… — Пончики! — настоял Саша. — Пышки! — возразил Леша и, подняв очки на лоб, выразительно на него посмотрел. — Такие — только в Питере. Саше оставалось только драматично взглянуть на ближайший дуб, простить северностоличное упрямство и оставить себе в качестве благодарности за терпение пятый пончик (но не пышку!.. Ради всего святого!).***
Саша был вынужден признать: идея уехать на выходные из Москвы, да еще и отключить телефон была весьма здравой. Вот теперь и солнышко радовало, и занавески уютно колыхались, и высокие сосны за окнами Лешиной «усадьбы» отрадно покачивались и скрипели… Умывшись и натянув черную, выглаженную футболку, естественно не свою, он спустился по деревянной лестнице на первый этаж и завернул на кухню. Леша как раз заваривал Иван-чай, закусив сигарету, а на сковороде, судя по запаху, подгорали оладушки. Саша тотчас направился к плите и перевернул их лопаточкой, явив миру коричневую сторону. Подлил масла, перемешал заведенное в стеклянной миске тесто, добавил муки, вызвав белое облачко, и только потом наградил хозяина приветственным поцелуем в небритую щеку, благо тот успел потушить сигарету. — Утро доброе, — Леша ловко его приобнял и подтолкнул к круглому столу с накрытым завтраком, отрезая путь к сковороде. — Ты сегодня отдыхаешь. — Сгорят ведь, — посетовал Саша. — Отдыхаешь и ешь горелые блины, — кивнул Леша. Саша грохнулся на стул и обреченно вымолвил: — Это оладушки!