Зайчонок

В дождливый день в ноябре ни работа не идёт, ни по двору не прогуляться, только сиди на лавке да чеши за ухом рыжего Разбоя. Хома так и делал последние полчаса, и старый дворовый пёс был очевидно счастлив тому, что его взяли с промозглой улицы в хату, накормили ещё тёплыми остатками обеда да ещё и загривок чешут. — Эх, рыжий, — вздохнул Хома. — А если завтра дождь не прекратится, то что будет? Пёс преданно посмотрел человеку в лицо. Тот кивнул: — Правильно, Разбойка. Будет Хоме ещё день в хате. А это что значит? Пёс склонил голову набок. Хома снова утвердительно кивнул: — Верно, мой хороший, это значит, что Хоме потом за день надо будет и кусты остричь, и у яблони ветки к зиме подпереть, и плетни поправить. А за день я не успею, да, уши твои рыжие? Да, не успею. И значит, выдаст мне хозяин по шеям. Разбой негромко гавкнул, соглашаясь. Хома присел к псу и обнял его. — Эх, Разбойка, да ничего он мне не выдаст и всё я за день успею. Сам знаю. Скучно, хоть на стены лезь, и все по хатам разошлись, а работы мне не дали. Пёс заворчал, то ли недовольный, то ли озадаченный слишком тесной лаской, и Хоме пришлось от него отлипнуть. Он сел обратно на лавку и спросил, грустно шмыгнув: — Ты хоть скажи, когда хозяин-то вернётся? Ни его, ни Явтуха, и мне заняться нечем. Ей-богу, ещё немного — и специально что-нибудь устрою, чтобы потом прибирать пришлось. Пёс гавкнул, решительно пресекая разговоры про такое самоуправство, встал и пошёл к сеням, поглядывая на Хому. — Что, Разбой, зовёшь куда? Ну пошли, — ответил он, встал, сладко потянулся и вышел из хаты вслед за псом. Оказалось — самое время. По размякшей дорожной грязи к воротам хутора шлёпали двое верховых и собака, Хома мигом узнал сотника с Явтухом, а собака была, видимо, Майка, самая старая из своры. Разбой потёрся головой о ногу человека, лизнул его ладонь и потрусил со двора от греха подальше: мало ли в каком настроении сегодня большой хозяин, неровен час нагайкой вытянет. Из хат тем временем вышли ещё несколько казаков, хмурясь на противную мелкую морось. — О, и Хома встречает, — громко сказал сотник, остановив коня рядом с самым бурсаком. — Оверко, коней уведи да скажи Дорошу, чтоб хорошо им ноги обмыл. Спирид, опять напился, тыква ты жидовья?! Ух скажу жинке твоей, чтоб дала как следует сковородкой... — На, Хома, отнеси Хавронье на кухню, — сказал Явтух, вручая Хоме несколько связанных за ноги тушек зайцев. — А этого, — он протянул ему что-то, завёрнутое в зелёное сукно, — в дом возьми. — Ой, это что?.. — Что-что. Зайчонок, — вздохнул Явтух. — И что тебе дать? — спросил Хома, гладя зверька по ушам. — Ты голодный? — Конечно голодный, сам попробуй поскакать по степи без мамки. Хома поднял голову и увидел сотника, усталого и всё ещё мокрого. Тот стоял в дверях, улыбаясь на бурсака с зайчонком и отирая капли, стекавшие с бровей на тяжёлые веки. — Не знаешь даже, учёный философ, что зайцы едят, что ли? Дай его мне пока да сходи сена принеси. — Сена?.. — А ты думал, они мышей ловят? Листьев сейчас не найдёшь, так что кыш за сеном. Хома осторожно передал зайчонка в руки сотнику — малыш поместился у того в широких ладонях, как в корзинке. Сотник вздохнул, увидев, как зайчонок задрожал от страха и прижал уши. — Не любят меня зверушки, — сказал он печально. — Это он просто дикий. Любят же вас и лошади, и собаки наши, и кошка. — Хозяина чувствуют, вот и боятся. — Кошка-то боится? — Иди ты уже, — махнул на Хому сотник, — разговорился. Да Разбоя своего впусти наконец в хату. И так вижу, что ты его опять сюда притащил, так пусть уж не мёрзнет. Хома только сейчас заметил следы мокрых собачьих лап на полу и, зажмурившись от осознания собственной глупости, побежал за сеном. Разбой выбежал ему навстречу, радостно гавкнув — ни с кем из казаков дворовый пёс не был так по-приятельски дружелюбен, как с бурсаком. Хома потрепал его по мокрой шее, сказал, улыбаясь: "Сейчас в хату греться пойдём, хозяин разрешил", дошёл до сеновала, нагрёб охапку сена посвежее и, шлёпая по грязи, побежал назад, в сотников дом, наперегонки с Разбоем. — Пан сотник! — крикнул Хома из сеней, сбрасывая сапоги. — А зачем вам зайчонок-то? Сотника Хома застал сидевшим у стола, на котором лежала его шапка и зайчонок, видимо, в ней. — А чтоб ты спросил. Майка принесла. Откуда вообще к зиме зайчонок — чёрт не разберёт. Явтух и предложил забрать, дочкин будет. Умница Разбой, отряхнув мокрую шерсть в сенях, улёгся в углу. Хома сбросил охапку сена у входа, взял жменьку и положил на стол рядом с зайчонком. Тот сидел в шапке сотника и только дрожал. Ну, хоть мёрзнуть не будет, подумал Хома, а если поест немного, то и жить станет. Бурсак присел на корточки и, положив на стол подбородок и локти, осторожно потянулся погладить зайчонка. Сотник хмыкнул, увидев, что тот от касания Хомы и правда слегка успокоился. — Ну и леший ты, Хома, — сказал сотник с усмешкой, вставая из-за стола. — Хозяин, мокрый весь! Давайте хоть свитку вам сухую принесу, — засуетился бурсак. — Всё сразу давай, я до нитки промок, — ответил сотник, сбросив, наконец, тяжёлый кунтуш и расстёгивая жупан. Хома на мгновение задержал взгляд на пальцах сотника, но заставил себя отвести глаза и пойти достать из сундуков белую свитку и шаровары. Подумав, свитку Хома положил на место, а вместо неё вытащил длинный расшитый халат турецкой работы. — О, это ты молодец, — одобрил сотник. Хома дождался, когда тот переоденет шаровары, и подал ему халат. Тяжёлый, бархатный, шитый золотой нитью — очень любил бурсак этот турецкий халат и как он сидел на сотнике. Тот, зная об этом, не отказал себе в удовольствии пройтись по хате, поводя плечами, как бы поправляя на них ткань халата. Рыжий Разбой наблюдал за большим и маленьким хозяевами из угла, недоумевая, зачем это люди суетятся и ходят туда-сюда вместо того, чтобы, как он, лечь и отдохнуть от непогоды. — Хозяин, дайте хоть голову вам оботру, простынете, — сказал Хома чуть смущённо. — Ну попробуй, — усмехнулся сотник и сел у стола. Бурсак стал было обтирать мокрые седые волосы, но то ли не так задел, то ли слишком оробел, так что сотник вдруг обернулся и, бросив "да дай ты его сюда, сам вытрусь", отобрал у Хомы рушник, отошёл и яростно растёр и голову, и шею, и руки по локоть. Хома отступил от греха подальше и наблюдал издалека, поглаживая макушку Разбоя. Сотник наконец обернулся к нему. — Тьфу ты пропасть. Ты испугался что ли, Хома? — Поймёшь вас разве, — тот решился на честный ответ. Сотник что-то недовольно проворчал в усы, но ругаться не стал. — В печь подбрось, холодно. И зайчонка со стола на пол пересади. Хома пошёл выполнять. Теперь его жизнь из этого и состояла: хозяин говорит, что делать, и он делает. Хозяин говорит "затопи баню" — и Хома идёт в лазню и разводит огонь в печи, хозяин говорит "седлай коней" — и Хома с горем пополам под хохот Дороша разбирается в конской сбруе, хозяин говорит "не бойся" — и Хому страх отпускает. Распрямляясь от печной заслонки, бурсак почувствовал, что ему на бок легла тяжёлая ладонь. — Боишься меня, зверь хомяк? — спросил сотник, как всегда глядя ему в глаза. — Люблю, хозяин, — ответил Хома. — Мастак ты стал слова говорить, — сделал недовольный вид сотник. — Чему уж учился. Повинуясь странному чувству, Хома склонился и поцеловал руку сотника. Тот потрепал его по загривку, как собаку. — Я всё жду, когда ты ко мне на "ты" станешь обращаться, а ты ручку мне целуешь. Вместо ответа Хома шагнул к сотнику вплотную и поцеловал в щёку. "Уже лучше", — кивнул сотник, обнимая бурсака. Хома привычно прижался к сотнику, повёл бедром вдоль его бедра, склонил голову, готовый отдаться хозяину, но тот его мягко остановил. — Стой, стой, Хома, не спеши. Куда ты так торопишься, вину загладить хочешь? Так я же и не злюсь на тебя. — Хозяин, ты... — Во-первых, дай мне хотя бы поесть, пожалуйста, меня трое суток дома не было, я с дороги, грязный и уставший. А во-вторых — потом скажу. Хома с самым несчастным видом поплёлся доставать загодя приготовленный для хозяина ужин, который теперь грелся у печи. Сотник только усмехнулся. Хорошо, что Хома в их доме завёлся. И дочке больше свободы, и ему, сотнику, меньше с хозяйством возиться, Явтух-то не всегда под рукой. Одна беда: не дашь ему дела — он от скуки может глупостей натворить, будто злыдень или другая какая мелкая домашняя нечисть. Но всё же от него больше пользы. Бурсак расставил на столе большую миску галушек, чарку, кувшин молока и горшок каши с мясом. Сотник махнул ему рукой, и Хома сел за стол напротив него. Желание желанием, а проголодаться и сам он успел неслабо. Разбой, осмелев, подбежал к Хоме и, не обращая внимания на хмурый взгляд сотника, положил бурсаку на колени голову. Хома дал псу несколько кусочков мяса и добрых пять ложек каши, себе оставив дай бог половину ужина. Разбой, счастливый и сытый, чинно сел рядом, а дождавшись, когда его погладят, вернулся в свой угол. — Смотри-ка, — указал куда-то сотник. Хома обернулся и увидел, что зайчонок робко подполз к растянувшемуся на полу Разбою и, свернувшись, прижался к его горячему рыжему животу. — Подружатся, — задумчиво сказал бурсак. — Что, и Разбоя теперь в хате жить оставлять? Не дом, а сарай с тобой, — проворчал сотник. — Поел? Пошли, польёшь меня из ковша. Баню топить завтра будем, сегодня уж поздно. — Что ж, Хома, второе-то я тебе не сказал до сих пор. — А? — Ага. Они сидели рядом, прислонившись спинами к печной кладке, и слушали, как ночной ветер силился пробиться сквозь ставни и выгнать из хаты тепло, задуть лучины, навести свои порядки в непокорном наступавшей зиме жилище. — Давно хотел тебе, Хома, предложить. Раз уж ты говоришь, что меня не боишься, то может, попробуем с тобой поменяться? Бурсак не сразу понял, что имел в виду хозяин. А как понял, у него дыхание перехватило. Если бы у Хомы были заячьи уши, он бы их сейчас прижал крепко-крепко. Сотник, не дождавшись ответа, весело усмехнулся и притянул Хому к себе за плечо. — Ну вот, а говорил, не боишься. Иди ко мне, мой мальчик. Давай, давай, не жмись. Хома и правда чувствовал себя зайцем в поле, заслышавшим лай охотничьей своры. Что его так пугало в предложении сотника — он понять не мог. Это просто казалось... — Неправильно? Неестественно? Так не бывает? — поддразнил бурсака сотник и поцеловал в висок, чтобы не пугать Хому ещё сильнее. — Или ты сам не хочешь? — Я... — Хома замялся. — Нет, хозяин, да... — Эх ты, — с улыбкой вздохнул сотник. — Сиди давай, сам всё сделаю. — Я не умею, — шёпотом закончил Хома просто чтобы что-то сказать осмысленное. Сотник встал с лавки и опустился на колени перед бурсаком. Тот, сгорая от неловкости, робко провёл ладонью по его седым кудрям, глупо стараясь не смотреть на раскрывшийся на груди сотника халат. Сотник не грубо, но всё же решительно усадил Хому поближе и развёл его колени, и бурсак охнул от соприкосновения с тканью шароваров, когда хозяин накрыл ладонью то самое. Разбой, что-то буркнув, отвернулся носом к стене и закрыл собой уснувшего зайчонка от глупых людей, которые никак не шли спать. — Как не всё... — изумлённо выдохнул Хома. — Что же ты, думал, я тебя брошу самому до конца доводить? Уж прости, придётся поработать, — сотник почти смеялся, глядя на то, как Хома силился удержать руки, схватившись за лавку. — Хозяин, я точно не умею, — взмолился Хома. — У меня не получится... — Ты с бабой когда-нибудь был? — Был. — И что, хочешь сказать, ни разу не пробовал сзади заходить? Хома закусил губу. Пришлось признаться самому себе, что даже несмотря на спокойную и решительную ласку сотника бурсак его всё ещё просто боялся как хозяина. Он так и сказал ему, на что сотник только вздохнул и обнял Хому. — Ты мне вот что скажи, — сказал он тихо. — Ты хочешь, но боишься, или ты боишься и не хочешь? Ответь честно, пожалуйста. Хома колебался всего каких-то полсекунды. — Хочу, но боюсь, — ответил он честно, как и просил сотник. — А если я тебе помогу бояться поменьше? — Я постараюсь, — сказал Хома, покраснев, как буряк. Сотник прижал его голову к своей груди, поцеловал в макушку, щекотно дыша в волосы. Потом отошёл, улыбаясь, как довольный серый кот, и вернулся, держа в руках давно знакомую Хоме склянку с дорогим восточным маслом и какую-то небольшую фигурку. — Есть у меня одно средство, привёз из Аравии старый книгочей-турок. Раз ты так боишься, что сегодня не я на тебе буду... — сотник протянул Хоме фигурку. Она была вырезана из камня глубокого зелёного оттенка с чёрными прожилками и походила формой на каплю с ножкой-подставкой, как у кубка. Хома недоумённо повертел её в руках. Сотник подал ему руку, поднимая с лавки, и скомандовал: — Наклонись-ка. Сердце Хомы бухнулось с силой, он справился с дыханием и послушно склонился, опершись о лавку. Сотник капнул масла тонкой струйкой ему на поясницу и смазал Хому нарочито медленно, ещё медленнее, чем обычно. Следующим, что почувствовал Хома, было прикосновение чего-то резко холодного, а затем, после некоторого усилия, этот каменный холод оказался внутри него. Бурсак дышал напряжённо, ожидая, что будет дальше, а сотник легонько шлёпнул его и спросил: — Ну, как? Нравится? — Это чтобы... — Ага. Хома глубоко вздохнул, справившись с собой. Да, так действительно стало спокойнее. От мысли, что он, подчинённый, будет должен брать хозяина, у Хомы ослабели колени, по телу пробежала волна заметной дрожи. Сотник критически оглядел бурсака и, оставшись довольным, с усмешкой шагнул к Хоме почти вплотную, позволил тому положить руки себе на плечи, склонил голову ему на плечо, обдавая его шею горячим дыханием. Он шепнул бурсаку: "Не бойся, мой мальчик. Ты справишься. Если что, я тебя научу". Хома держал сотника будто на руках и силился осмыслить, как возможно, чтобы он должен был удерживать такую необузданную яростную силу, какой, он знал, обладал сотник; и однако же тело хозяина было соблазнительно мягким, тёплым и плавным. Ещё мгновение, и Хоме почудились бы жёлтые кошачьи глаза и серый длинный мех. И как он раньше не замечал... — Полезли на печку, — сказал сотник где-то за ухом Хомы. — Холодно на лавке. На перине на печке, среди круглых турецких подушек и покрывал, Хома окончательно потерялся в пространстве и точно знал только одно направление, к одному дыханию потянулся, за одной лаской склонился над хозяином. Голова немного кружилась, как после чарки горилки, и осмелел Хома тоже почти как пьяный. Он осторожно перевернул сотника к себе спиной и замер, неуверенно оглаживая его плечи. — Давай, Хома, — в голосе хозяина Хома услышал добродушную улыбку — и решился, наконец. Шлифованная каменная капля не давала Хоме забывать, кто здесь кто, и однако хозяин был сейчас весь перед ним, нагой, горячий, прижался бёдрами, даже не оборачивался недоверчиво, весь его, Хомы. Какой же он мягкий. Какой же он сильный. Какой же он страшный. Почему, как он может быть настолько нежно мягкий... — Не разлей, пожалуйста, масло по подушкам. — Хозяин... — Тише, тише, малыш. Всё хорошо, отдыхай, — сказал сотник, гладя прильнувшего к его груди Хому по голове. — Вам... тебе понравилось, хозяин? — с надеждой в голосе спросил Хома. Что ему ответишь такому. Не скажешь же, что бывает и лучше, и правда ведь очень старался, первый раз у мальчика всё-таки. Такой смешной, неопытный и испуганный, что твой зайчонок. Совсем мальчик. Научится. Сотник нежно поцеловал Хому в макушку и сказал: — Ты справился. Я же говорил, что ты молодец. — А это... — Хома замялся, глядя куда-то вниз. — Ах точно, иди сюда, давай вытащу. Забыл совсем.