страдающая богиня

Все началось куда раньше, чем Розалина увидела свет своими собственными глазами. Все началось с момента, когда ее матери, еще молодой и цветущей, с едва припухшей грудью и проступившим животом, сообщили печальную участь — в переполненной винокурне, где воздух поголубел от дыма сигарет и испарений влажной одежды, странствующий астролог, захмелевший после бутылки лучшего в Тейвате вина, сообщил ей: — В чреве твоем угнездилась болезнь. И не описать насколько она изуродована. Абсолютно предсказуемая на такое заявление пощечина не коснулась его лица, отрезвляя. Будь мать Розалины младше и глупей, то действительно обозлилась, поколотила бы или полила бранью. Да толку, если так сказали сами звезды. И медленно гнила она под своими юбками, печально улыбаясь на увещевания близких подруг избавиться от ребенка. И отбивала от себя фонтейнскими едкими духами запах фиалки, который источают иногда разлагающиеся тела. Привычной своей работы не сторонилась, но и не бралась, как раньше, за всякую тяжелую — в минуты покоя она гладила свой живот и думала о том, каким чудом бы было, если бы слова звезд обошли ее дитя стороной. Казалось, так и произошло — рождённая на растущую луну дочь ее, названая Розалиной, даже младенцем была полна здравия и удивительной красоты. А к девичеству так и вовсе стала выглядеть словно сама любовь во всем ее понимании, словно желанный каждым покой между ключиц и абсолютную близость соединили в человеческой форме. Кожа тела ее была белее снега, бледнее ракушек, а щеки румяны от задорных танцев и неугомонного бега, потому что полная искрящей истиной молодости замереть надолго она не могла. Мать учила Розалину женским премудростям, чтоб только дурак не хотел ее в жены, приучала держать волосы — могучие светлые волны — собранными в причёску, чтоб она не казалась вульгарной. Всегда говорила ходить с другими девушками из их поселения к берегам Сидрового озера, плести венки, пускать их по воде и не плакать, когда ее — самый красивый и легкий — единственным пойдет ко дну, или петь по утрам песни в пыльном маковом поле, пинать цветки, сбивая тяжелые лепестки, и давить коробочки. На такую опеку Розалина лишь вздыхала — не привлекало ее знание о том, как быстро успокоить плачущего ребенка, не хотелось ей подшивать порванные платья, а ходить по полям ей нравилось лишь в детстве, когда еще казалось, что стихия послушается тебя, если громко крикнуть ну-ка ветер, в круг моих рук. Она хотела большего. — Я хочу прочитать множество книг, посмотреть множество картин, руками собственными создавать невероятное и умом постичь едва мыслимое. Розалина возмущалась, Розалина пылала. И единственным зрителем этого пока крошечного пожара был юноша немногим старше ее самой. Высокий, сутуловатый, худой, с усталостью на лице, залегшей под глаза несходящими тёмными кругами, этот юноша — Рустан, прекрасное имя, — смотрел на нее точно так же, как смотрел при первой их встрече в лесу. Ночи там, в Мондштадте, темные, рассветы как будто поздние, особенно осенью: близился первый зимний месяц, солнца почти нет и вяло все. Укутанная в плащ Розалина стояла потерянной статуей Семерых, а когда скинула с головы капюшон, то среди умирающей природы казалась единственной искрой, способной все тут в миг заставить ожить и закрутиться в горячей пляске. Правой рукой держала на привязи двух черноспинных гончих. Рустан отметил нездоровый блеск в их глазах и начавшую пениться в углах рта слюну, кости торчали так, что страшно было смотреть, шерсть поседела почти полностью. А учуяв его, они были так возбуждены, что по хребту оставшаяся шерсть торчала настоящей волчьей щетиной. — Эти несчастные животные не мои, — печально сказала Розалина, когда Рустан заставил себя вложить свой меч в ножны. — Лишены придорожными бандитами любимого хозяина. Кто по ним хватится? Разве только возившиеся с ними окрестные мальчишки, да и те наверняка позабыли о беде к третьему с исчезновения вечеру. Я бы домой их забрала, сберегла, да боюсь моя вздорная мать тут же взбунтуется. Он не мог понять, как она, дева с лицом дочери генерала или юной племянницы высокородного господина, которую следует пылко обнимать во время вечерних прогулок в саду и целовать — сначала в щеки, а потом, осмелев, тянуться к уголкам губ, оказалась тут, в непроходимой чаще, с собаками, сила которых оторвала бы его руки за пару крепких рывков прочь. Но более Рустан не мог понять, почему она среди этого так гармонировала. А когда повстречал ее в родном поселении, склонившейся над грядами и ловкими движениями пропалывающую морковь, то не мог не думать о том, что она тут в плену. И о том, как ее вызволить. И Розалина позволила ему это, будучи уверенной в том, что он, как всякий мужчина, быстро наиграется в роль добродетели и быстро отбросит с безразличием то, чего жаждал. А затем прошли долгие годы, за которые Рустан, уже прозванный народом Волчонок, стал для нее вернейшим спутником, прогнав с этого поста одиночество. Он научил ее сохранять действительно важное и унимал собственными ладонями ее недопылавший трескучий гнев. — Хочешь, я принесу тебе книг из библиотеки Ордо Фавониус? — спросил он, проведя рукой по всей длине розалининых волос, подобных рвущейся к полудню пшенице. — Или из Лиюэ? Откуда захочешь, только скажи. Розалина повернулась улыбаясь, в раздумьях смотрела на него как на целое открытие, а потом вдруг сладко прильнула к груди, изогнулась, как истомившаяся кошка, приластилась. С ним же Розалина впервые познала жар тела, познала каково это — блаженно запрокидывать голову и стонать от удовольствия, нисколько не стесняясь своего голоса, каково ощущать дрожь в ногах и подходящую после этого удовольствия конченную покорность, удивительную, бесповоротную и в этом почти что жалкую. Познала то, насколько сама привлекательная, пусть и не имея некоего достаточного изящества в строении, но обладая с лихвой сексуальностью в самом простом ее понимании. С ним было легко, свободно и горячо в груди. Хотелось веселиться. — Даже если я попрошу тебя принести мне их из Академии Сумеру? Но этого не потребовалось. Розалина ушла в Академию сама, обещая вернуться как можно скорее. И уходила она не так, как уходила всегда по утрам, тихо и плотно закрыв за собой дверь и мягко щелкнув замком. Она плакала, а он шептал, время пройдет мгновенно, вот увидишь, и обнимал ее, надеясь, что это прикосновение не станет случайно последним. Рустан вложил ей в руку Гидро часы, и она всегда носила их при себе. Держала, не разжимая кулак, весь путь до Сумеру, а там уже носила их на цепочке, под сердцем, смотря на них всякий раз, когда тишина огромного книжного зала оглушала ее, полностью дезориентируя и заставляя думать, что время замерло. В Сумеру Розалина не потратила ни дня на всякие глупости, какие позволяла себе в Мондштадте. Она прикладывалась к каждому из элементов, не опуская руки, когда жадная бегущая вода или дегранная дикая молния оставались глухи к ее словам и слепы к протянутым ладоням. Лишь под конец, разозлённая на собственную судьбу, она, вспыхнув гневом, обрушила дикий огонь на разбросанные книги и фолианты. И каково же ее было удивление, когда пламя, до горючих слез искусав бледную руку, поддалось ей. Ожоги вывели лекари, но огонь пузырил кожу снова, стоило Розалине взяться за него. Да прокляни меня Селестия, кричала она, в очередной раз обжигаясь и окуная руки в ведро с ледяной водой. Ей не посчастливилось стать обладательницей огненного глаза, несмотря на все свое рвение. А без него огонь беспокоил воду в Гидро часах. А без него огонь медленно сжигал Розалину изнутри, мучил, не давал сна и покоя. Под конец обучения он совсем извел ее, обратил аристократичную бледность в нездоровую, лишил цвета ее яркие волосы, а голоса звонкости, с какой только петь громкие и славные песни, под которые не удержаться и не сплясать. Огонь вернул Розалину опустошенной. И таким же ее встретил Мондштадт. Прошла через него и волна и орда — пропитала сталь мечей и черную плодородную землю алой кровью. Розалине и оставалось-то только бродить, узнавать имена, только искать по бесчисленным коридорам и закоулкам тех, кого не нашли: некоторые живы, некоторые ранены, некоторые растерзаны, изуродованы, остывают в воде и грязи. Только смотреть в глаза тем, кто потерял сегодня отца, брата, друга или любовника. Только слушать, как выжившие рыдают. Или молчат. Или просят совета. Только умываться заместо воды отчаянной болью. Прибывая в скорби Розалина единожды думала, каково бы было найти единственного дорогого человека еще умирающим, с обострившимся носом, запавшими глазами, белым лицом, от которого отлила кровь и чувствовать, как по его коже тянутся кровавые и короткие следы предсмертной агонии? Рустан наверняка захотел бы тогда что-то ей сказать, но у него бы получалось лишь булькать кровью, дернуть каменеющим подбородком, сведенным судорогой, и сжимать ее запястье до хруста, ведь она единственное, что осталось из мира вокруг. Розалина думала, истекая испариной и гневом, оставляя на своих же руках рваные ссадины от ногтей, пурпурные следы от пальцев. Розалина думала, а где же был их Архонт, где были Боги? Те, что внемлют всему, те, что над всем и всеми. Неужели опять напустили всем в уши гремучих пчёл? Неужели некого было подставить под пасть неминуемой гибели? Розалина думала, едва способная утаить дрожь, и то была не дрожь возбуждения, а дрожь самого глухого на свете отчаянья, высекающего искры из головного мозга, какие только и можно оставить в своей бесценной, бесперспективной, уже заранее одинокой памяти. Когда она вышла из обескровленного дома — от одного лишь ее присутствия светлые стены тлеют, идут пятнами, волокнистой гнилью, с потолка капает бензин — в ночь, чтоб набрать в колодце воды и напиться, то ее настигли тяжелые шаги чудовищ, привязчивых, как некормленные еживотные. И выли они, как лопасти мельниц, кряхтели, как жернова кофемолок и скрипели, как тюремные решетки. Вслед за ним с деревьев дочерними пауками посыпались измученные шепотки умерших, заползли в уши и под волосы, начали плести между пальцев клейкие сети. Розалина хлебала жадно, через край ведра, обливаясь и слушая, как вода шипит, касаясь кожи. Взглянув на собственно лицо в последний раз, она сама прошипела, как брошенная в костёр кровь: — Вам никогда не уйти от моего голода. Впредь янтарная и кровавая, текучая и переменчивая, инквизиторская беспощадная нежность и ласка злых языков пламени, она без продыху уничтожала чудовищ и смотрела без единой эмоции на то, как от нее бежали простые люди. Как обвешивали дома оберегами, вырезали для нее маски с шипами внутри и держали под рукой тяжелый молот, чтоб влегкую получилось вколотить их в остатки ее сгоревшего лица. Впредь гонимая, как чума, и страшная, как отражение в разбитом зеркале, она стала той, какой ее описали звезды.