призраки исчезают в полдень

Вновь пускаться в бег до окраин света Хоть не привыкать, далека дорога Ты меня во тьме ожидаешь где-то. Для тебя могу стать сильнее бога. Канцлер Ги Вода на Каладане полуночно черна, песок на Арракисе светел так, что можно ослепнуть. Пол не чувствует, что сейчас течет сквозь его пальцы. Пол не чувствует что такое это «сейчас», не чувствует, ни времени, ни расстояний. Он где-то наверху, иссушенно-легкий, подхваченный ветрами дюны и вознесенный над бесцветным небом. И под ним — пропасть. Распахивается пастью шаи-хулуда, напоминает, кому принадлежит влага его тела и его дух. Куцая тень от скалы пока укрывает юного герцога и его право на скорбь. Что будет, если он не шелохнется, когда она, этот снисходительный дар пустыни, иссякнет? Что будет, если он позволит себе пролить слезы, золото и специя из уголков глаз, безумная растрата, опустошающая утрата. Мертвым не нужна наша вода. Как и наша скорбь. Это лишь красивый — до безумия — жест, которого тут не оценит никто, кроме самой планеты. Солнце, нарезанное ещё линией горизонта, кажется раненым, отдающим жаркую кровь барханам и ситчам, чтобы вскоре исцелиться и воссиять, обращая движение времени себе на пользу. Времени, что для Пола дробится сейчас, плывет перед глазами, пока специя обжигает ноздри. Ему делается тесно в тугом конденс-костюме, в собственном теле подростка, слишком крошечном, чтобы вместить уготованную судьбу — все ее ветви, растущие насквозь, пронзающие гортань и грудную клетку — все горе, уже случившееся и то, что лишь суждено. Ему проще было отпустить отца, хотя мальчишеское упрямство и сопротивлялось неумолимым словам преподобной Гайи-Елены, сопротивлялось неизбежному. Мысль о том, что нам придется хоронить наших отцов и матерей горька, но сжиться с ней — в порядке вещей. Нас учат, как достойно проводить наших предков и как достойно продолжить их в себе. Но как прощаться с теми, кого добровольно — не по праву родства — пустили в сердце? О, таких уроков почти не дают, даже маленьким герцогам, которым надлежит скрепить свои сердца, оковать их долгом. Он был Полом Атрейдесом, сыном Лето Атрейдеса, признанным Бене Гессерит человеком. Он был тем, кто знает пути местного народа, тем кто выбрал имя песчаной мыши, отпечатанной на поверхности одной из лун Арракиса, словно в насмешку над той ролью, что ему уготовили. Он был мальчишкой, потерявшим друга и наставника, того, в кого вложил первые чувства, не умещавшиеся в обязанность однажды найти себе супругу и мать будущего наследника. Не умещавшиеся внутри. И сейчас они впервые раскалывали ему грудь, стремясь хоть так найти выход. Теперь кажется, многие догадывались или знали об этом лучше самого Пола. Отец, опускающий ему ладони на плечи (фамильный перстень поблескивает в лучах ласкового солнца Каладана, не выбивающего дух из груди своим жаром: напоминание об их долге, не нуждающееся в лишних словах), и рассказывающий о них с матерью, о вещах, которые никогда не смогут произойти, о вещах, недоступных герцогу. Ты сможешь позволить себе мечты и чувства, их никто не отнимет у тебя. Ты сможешь позволить себе радость плотскую, приземленную. Но сможешь ли ты дать тому, кого выберут твои тело и дух, достойное место рядом с собой? Сможешь защитить от тех, кто охоч до сплетен и тех, кто жаждет власти? Сейчас ты, возможно, думаешь, что тебя вынуждают выбирать между сердцем и властью, но выбрав неверно, ты потеряешь все. «История редко запоминает жен, чаще любовниц… и любовников. И еще реже запоминает судьбы спокойные и счастливые», — говорит леди Джессика с проницательностью сестер Гессера и слепотой всех матерей. «Впрочем, надеюсь, сердечные тяготы тебя, сын, коснутся нескоро». «Высший свой долг мы выбираем сердцем», — говорит Дункан, позволяя юному господину запускать пальцы в свои темные кудри. Он щурится кошачьи, также движется в бою и обучая Пола. Но под этой расслабленностью — сталь и отблеск далеких тревог. Что еще не случились, лишь предстоят и нависают грозовой тяжестью на горизонте. «Но сердце без разума — слепо. Лишь дикое животное, которое может принести большие беды. Порой любить — значит выбрать долг, сдержать сердце», — говорит Дункан и встает с колен, чтобы поцеловать юного господина в макушку. Кажется, в тот миг они прощаются первый раз — по-настоящему. Все ли твои сны сбываются, мальчик? Не все — в этом благословение и проклятие любого пророка. Не все, потому что в своих снах он теряет Дункана множество раз, множеством путей. Не все, потому что в других снах Дункан возвращается из очередной битвы к нему, к Полу, не-Атрейдесу, не сыну герцога. И дождь в тех снах сливается с морем — безмолвный знак, щедрость родной планеты, невообразимая здесь, на Арракисе. Он оставляет в песках прежнее имя и прежние привычки. Скоро даже слово «вода» протечет сквозь них, не оставит образов волн, шума капель за окном, хода льда в весенних реках; останется пресная, прогнаyная через конденс-костюм влага собственного тела и капли росы, испаряющиеся с рассветом. Скоро волны крови тех, кто умрет с его именем на губах, смоют тех, кто погибли первыми. Величие редко идет об руку с мягким сердцем, а ему — Пол видел так ясно, так невыносимо ярко, захлебываясь ароматом пряности — уготовано страшное величие. Большее, чем думалось его отцу. Непохожее на то, что прочила ему мать. Он видит и то, что его путь — не тот, который нужен Бене Гессерит, скоро это поймут и сестры, но пока они колеблются, и колебаний достаточно, чтоб сохранить жизни Полу, Джессике и ее нерожденному ребенку. Этого должно быть достаточно сейчас. Погружение в более далекое будущее может разорвать его на клочки, непоправимо искалечить разум. Но Пол гонится за одной-единственной тенью в огне специи, плавящей его мозг. И в монструозном сплетении развилок вцепляется в нужную с такой силой, что в горячем камне под ним должны остаться опечатки пальцев. Пустыня тысячей глаз равнодушно наблюдает, как маленький избранный корчится у ее хребтов. Она убьет его, если мальчик продолжит обливаться слезами и потом, в своих тенях не замечая, как исчезают ее тени, как кончается ее терпение. Она ослепит его своим солнцем, поставит на колени своими ветрами и, наконец, призовет своего единственного господина из глубины. Не хорони своих усопших в море, оно вернет тебе призраков, вернет изуродованные тела. Хорони их в пустыне — пески достаточно голодны и достаточно бездонны, чтоб казаться нам милосердными. Пол не помнит, кто говорил эти слова — или кто скажет. Он помнит путь, которым прошел Дункан, чтобы фримены приняли его. Путь, который он, того не зная, выжег в разуме Пола и спас им с Джессикой жизни. Здесь он сражался, доказывая, что достоин стоять среди воинов свободного народа. Здесь делил с ними тень и влагу. Здесь шел их тропами, почти неотличимый под капюшоном от остальных, рожденных на этой земле. Пол помнит все это так ясно, будто разделил с Айдахо его путешествие, будто ни времени, ни смерти между ними не существует. Будто получилось переплести их судьбы иначе. Он поднимает лицо, сухое, пылающее от въевшихся слез, к равнодушному небу. — Ты вернешь его мне, — говорит он, используя Голос, обращаясь к солнцу, к песку, к червю, которому поклоняется свободный народ, к специи, которая уже течет у Пола в венах и которая творит чудеса во всей галактике, обращаясь к бесконечной пустоте. Ты вернешь его мне. Не просьба, не мольба, даже не приказ. «Ты вернешь его мне», — говорит Пол, пророча свое же будущее перед всем Арракисом, беря планету-дюну в свидетели своего слова, своей судьбы. Он видит ясно, будто это происходит сейчас, будто время оживает, как оживают пустынные растения от пары капель воды: ему, неумолимо повзрослевшему, носящему иное имя, найденное тут, в пустыне, приводят живого Дункана Айдахо, таким, каким сберегла его память, с тем же прищуром глаз, мягкостью кудрей, кошачьими движениями, шрамом на брови. Приводят обманку, потому что и годы спустя его народ, покоривший множество сил природы, утоливший бескрайнюю жажду Арракиса, не сумеет пересечь смерти. Пол знает это, вытирая сухие раскрасневшиеся глаза, в которых скоро проступят синие прожилки. Пол знает, что позволит себе поверить в эту ложь.