в насмешку над ледяной принцессой

— Когда ничто не вдохновляет, ты не чувствуешь себя по-настоящему живым. Только он сам знает, насколько это тяжело. Юри кивает бездумно и молчаливо. Юри, не отрываясь, смотрит, как Виктор, словно волшебник, выписывает на льду зигзаги и спирали. Юри уверен, что не хуже Виктора знает, каково это — больше не чувствовать в себе былого огня. Без огня внутри дубеет все тело, зябнут негнущиеся пальцы, и прыжки выходят грузными и тяжёлыми. Падения ощущаются больнее и острее, снова и снова, будто буйная птица из последних сил мечется по клетке. Упасть, встать и снова биться о лед всем телом, больше всего желая выть от отчаяния. Потому что все это бесполезно без огня. А от того остались только едва тлеющие где-то глубоко внутри угольки. И это хуже, в разы хуже, чем те привычные стылые приступы одиночества, о которых так старательно отмалчиваются. Потому что несерьезно. Потому что несолидно. Потому что змей один на всех. *** Журналисты снова и снова, как заведенные, выспрашивают его о планах на будущий сезон, а Виктор в ответ только и делает, что улыбается этой приклеенной улыбкой красивой куклы и отговаривается от них такими же красивыми, но пустыми словами. Больше всего ему хочется истерично рассмеяться прямо на камеру, но образ есть образ. Яков гораздо умнее всех этих писак с их микрофонами и вспышками камер: он ничего не спрашивает. И не говорит. И даже не ругается — вот это уже по-настоящему настораживает. Потому что замечания, советы и откровенное возмущение его, Виктора, персоной можно было бы, как и всегда, не пропустить мимо ушей, нет, отфильтровать, взять самое нужное и снова сделать по-своему. Но Яков молчит и только смотрит так пристально и мрачно, что Виктору по-детски хочется сбежать от этого взгляда. Будто бегство от проблемы станет самым лучшим ее решением. Виктор так-то не дурак. Он Якова и без слов лишних понимает. Все эти взгляды и послабления на тренировках, все то неловкое и нескладное отношение к нему как к инвалиду какому — он все понимает. Даже согласен немного. Но Якову об этом, конечно, не скажет, иначе Россия лишится великого тренера. Виктор знает, чувствует, что последний сезон дался ему особенно тяжело. Да, пятикратный чемпион. Да, легенда фигурного катания. Да, гордость страны. Целое множество регалий и званий — и все как-то разом становятся пустыми и бессмысленными, как отговорки для прилипчивых журналистов. Подумать только, Виктор Никифоров, величайший фигурист своего времени, откатал полсезона на эмоциональных костылях. Можно быть сколь угодно техничным: ставить в программы столько четвертных, словно стремишься преодолеть границы человеческих возможностей, волчком кружиться по льду и гнуться так, что позавидует даже прима Мариинского — но бесчувственная техника на вкус как пресное притворство. Отдающее к тому же нотками гнильцы: катать программу без огня — всё равно что выводить на лед покойника. Свеженького такого покойника: он еще способен откатать сухой алгоритм программы, но уже не поделится со зрителем тем теплом, которым греется сам. Виктор ухмыляется. Виктор ловит на ресницы снежинки, и теперь он ещё больше похож на Ледяную принцессу. Внутри холодно, в Питере холодно, а если вернуться на каток — и там будет холодно. Вот же ирония, думает Виктор, он на льду с раннего возраста, это буквально его стихия, но вот к холоду он все никак не привыкнет. А тот только хватку свою морозную усиливает — и чем дальше, тем хуже. Сначала Яков кричал и требовал от него вернуть былой накал — а после только глядел исподлобья. Первое время поражать зрителей получалось на суррогате, на остаточном тлении внутри — а после даже судьи ставили оценки то ли из уважения, то ли из жалости. Виктор прыгал, Виктор крутился, Виктор гнулся — и был похож на красивую куклу, которую умелой рукой поставили на коньки. Виктор Никифоров, подвиньтесь, вы больны. За спиной уже толпятся десятки тех, кто помоложе. Кто посильнее. Кто горит гораздо ярче и теплее, чем он сам. Говорят, что вот таких, как он, холод просто сжирает заживо, и они превращаются в невнятные тени, которые бездумно стелятся по жизни. Виктор не верит городским байкам. Виктор последние тринадцать лет закрывает все псевдонаучные статьи с пугающей статистикой. Виктор считает себя выше этих беспочвенных страхов. Не то чтобы он был снобом: не верить в эту не-болезнь так же сложно, как не верить в любовь. Особенно когда эти двое так и повязаны друг с другом — будто постарался кто-то, не отличающийся выдающимся человеколюбием. Да только жизнь фигуриста не оставляет выбора: либо медали, либо личная жизнь. Тяжело не верить в любовь, когда сезон за сезоном то сам катаешь ее, то видишь на льду чужой огонь — просто знаешь, что это непонятное чувство, разбитое по буквам, по нотам, по движениям, оно не для тебя. И не про тебя. Это не грустно и не горько. Это никак. Сначала тебя ставят на коньки родители — и ты ещё слишком мал, чтобы задумываться о холоде в районе груди. Подростком ты рвёшь медали и зрительские сердца — и снова тебе не нужна призрачная любовь, о которой разве что из утюга не говорят. А потом тебе вдруг двадцать семь, на щеках тают крупные февральские снежинки — и какая любовь в твоем возрасте, когда все дни расписаны под тренировки, а из самого ценного за душой только проверенная чемпионатами пара коньков, охапка медалей да ноги, израненные после очередного дня на катке. Ну какая любовь в твоем возрасте, Витя? *** На юниорских ему предлагали катать в образе Ледяной принцессы. То ли в шутку, то ли с издевкой, то ли и правда серьезно. Красивый, тонкий, такой летящий, стоит только выйти на лед — и в движениях рук-крыльев столько дрожащего одиночества и невесомой тоски, что все бы обязательно забыли, как дышать. Замерзшая статуэтка балерины — лучше и не придумаешь. Но иногда самый лучший вариант — самый пропахший безвкусной банальщиной. Ледяная принцесса с ее потухшим без чужой любви и участия сердцем потрепана всеми и каждым, кто пытался выжать из зрителя хоть одну жалкую слезинку. Впору уже плакать от того, как плоско давят на жалость уставших от вечного холода людей. Никто не верит сказкам — они теряют свое очарование так же скоро, как образ Деда Мороза в наивных детских глазках. Об этом старательно не говорят, отводят взгляд и переводят тему, лишь бы понимание пришло само: прости, ребенок, мы тебе врали. Врали, как врут о том, что подарки под елку кладут не родители, а Дедушка Мороз. Врали долго и намеренно, как до этого нам врали наши родители, наши бабушки и дедушки. Врали с той улыбкой, которой улыбаются только детям. Врали, приговаривая: «Ледяную принцессу спас прекрасный принц, и ты, Витенька, однажды, спасешь свою принцессу. Точно-точно». Сказками давно уже никого не утешишь. Мир бы покатился по наклонной, если бы врачи разводили руками и вместе со всеми рассказывали сказочку про змия ледяного, покусившегося на хрупкие человеческие сердца. Не диагноз, а песня. Врачи люди серьезные — не то что вечно страдающие Вертеры, для которых стакан всегда наполовину пуст, а мир, словно компенсируя эту неполноценность, поразительно полон разочарованиями. Наука подчистую лишена эмоций, — даже самый ленивый обязательно подмечал это в своих докладах, словно гордясь этим фактом. Эмоции, дорогие коллеги, это всего лишь набор химических реакций, и все странности нашего мира объясняются именно этим. Любовь — не больше, чем гормональный всплеск, и никакого чудесного лекарства в ней не спрятано. Холод и сердечные боли пройдут, как только мы с вами, коллеги, сможем вывести формулу любви и запечатать ее в таблетки. Человечество ждало этого несколько веков — и мы не имеем права подвести наших современников. Ну что вы, не стоит, не надо таких громких оваций, я лишь озвучил мысли многих. Кардиотермию — этого ледяного змея, свернувшегося прямо под сердцем — не признавали болезнью. Не болезнь, всего лишь огрехи эволюции, от которых так просто избавиться: достаточно лишь полюбить. По-настоящему, не притворяясь и не обманывая себя — и только тогда вечное холодно-холодно-холодно превращается в удовлетворенное «тепло», даже если на улице грянули едва ли не сибирские морозы. А для тех, для кого любовь осталась где-то в детстве, запертая в сказку про Ледяную принцессу, оставались таблетки, спасающие сердце от бесконечных перегрузок. И на сотую часть не так действенно, как настоящие чувства, но врачи, заседающие то в Глазго, то в Токио, то в Нью-Йорке на очередной конференции, только кормят обещаниями — и представляют бюджет нового исследования. Наверное, рассказать сказочку про змия ледяного все-таки поубедительнее будет. *** Наверное, стоило остановиться еще тогда, после сочинского финала. Мысли были — только слабость обычная, человеческая с ехидным смешком поставила подножку с самого утра после банкета. Горьковатое, пузырьками покалывающее на языке шампанское кружит голову, и уже кажется, что менять всю жизнь разом по велению пары бокалов — раз плюнуть. Только в Питере холодно, и холод же снова потихоньку крадется к самому сердцу, нашептывая и про сомнения, и про страх, и про тяжелые рамки здравого смысла. Ну какие безумства в твоем возрасте, Витя? А в Сочи шпарило неожиданно жарко, и всё дело совсем не в том, что это Сочи. На дворе декабрь. А Виктору всё равно было жарко так, что впору раздеваться прямо тут, на банкете, скидывая дорогой пиджак в чьи-нибудь заботливые руки. Виктор отвратительно пьян от этого тепла, враз потерявшего всякое смущение и несмелость, разгоняющегося так быстро и скоро — он бы задохнулся, пожалуй, если бы уже не задыхался от беспечного восторга и глупого желания вопить что-то о влюбленности с первого взгляда. Или танца. У них возможно и не такое. Японец, такой теплый даже издалека, появляется будто из-под земли — или из-под натертого до блеска паркета. На нем просто ужасный костюм, и галстук заслуживает мгновенного сожжения, но Виктор готов простить все эти преступления против вкуса за блеск в его глазах, который не спрятать даже за очками в нелепой оправе, и за то, с какой самоуверенной наглостью он разводит Юру на танцевальную битву, взяв плюющегося ругательствами Плисецкого на старое, как мир, слабо. Крис рядом давится шампанским, что-то бормочет и тут же присвистывает. Теплом Крис отнюдь не обделен — дома ждут кошка да любящий бойфренд, — но даже у него глаза загораются тем особенным огоньком, найти который получится из всех людей лишь у Криса. — Как думаешь, в Японии все такие темные лошадки, или только наш Юри отличился? — едва ли заметный на самом финале японец сейчас проявляет чудеса гибкости и очарования, и Виктору, изголодавшемуся по такому несносному жару, самым эгоистичным образом хочется заменить это единодушное «наш» на беспочвенно ревнивое «мой». — Не знаю, но мне стоит благодарить его за внезапное озарение. Раньше я бы и не подумал, что азиаты в моем вкусе. Непонятным образом Виктор сам оказывается затянут в танец, хотя еще пару мгновений назад — он помнил! — стоял в стороне и со смехом снимал сердито насупленную мордашку Юры, явно проигрывавшего своему японскому тезке по всем показателям даже с той упрямой и агрессивной импровизацией. Юри в сбившемся набок галстуке, раскрасневшийся и сверкающий, тут же настойчиво перетягивает на себя все внимание Виктора, и тому ничего больше не остается, кроме как подчиняться направляющим его рукам. Люди вокруг глазеют, глазеют возмущенно и перешептываются, и Виктор готов поклясться, что завтра они с Юрой получат нагоняй от Якова за подобное поведение, но, честное слово, не вина Виктора в том, что такой теплый японец, без колебаний роняющий его в уверенную поддержку, вдруг оказался слабостью Никифорова. Юри весь как полная противоположность пробирающемуся к сердцу змею, и этот факт не может не сводить с ума. Особенно когда его ладони успевают коснуться, кажется, решительно везде, пока они, смеясь, танцуют что-то, лишь отдаленно напоминающее танго. Такого Юри, согревающего одной только улыбкой, хочется себе всего и без остатка, и Виктор почти сдается, стоит Кацуки повиснуть у него на шее в одной рубашке и с этим кошмарным галстуком, обвязанным вокруг головы. Чудесный, пьяный до чертиков Юри просит стать его тренером и на японский манер тянет имя Виктора. И Виктор почти сдается — но холод догоняет его, накрывает непривычной для Никифорова нерешительностью, заставляет колебаться. В Питере все еще холодно, но этот холод такой же привычный, как холод родного катка. Без чужого тепла и горьковатого шампанского так трудно представить себе какую-то другую жизнь: без окриков Якова, без тренировок, без соревнований и без медалей. Все то обещанное и намечтанное на банкете кажется настоящим безумством, потянуть которое Виктору не хватит сил. Хотя катать очередной сезон на едва тлеющих внутри угольках — безумство похлеще, чем желание сорваться в Страну восходящего вслед за едва знакомым японцем. *** Виктор привычен действовать с той упрямой уверенностью, от которой дуреют зрители и журналисты, а медали достаются с показушной легкостью. Он катает решительно и смело, весь мир в себя влюбляет без единого сомнения — и с той же неизменной изящностью прямо под суровым взглядом Якова все-таки берет билет до Японии в один конец. Спонтанность — непозволительная роскошь для человека, чья жизнь расписана поминутно на тренировки, соревнования и интервью, но Виктор так устал от вечной череды бессмысленностей, что побег через полмира больше не кажется таким уж безумством. Он снова запускает засмотренное до дыр видео — и снова убеждается в правильности первого — на самом деле второго — порыва. То, как танцует Юри, вызывает в нем смутно знакомые чувства. Тому не нужна музыка — он пишет ее сам, движениями всего тела, и этой мелодией можно было бы согреть весь ледовый дворец. В его исполнении столько жизни и эмоций, будто Юри единственный на всей Земле, кто не подвластен змею, и всего на мгновение Виктору становится неловко: он сам, даже получив золото — пятое, но последними силами вымученное, — мог показать разве что потерянность и усталость. Он смертельно устал от холода, вечно сжимающего сердце — а хочется, чтобы снова шпарило, как в Сочи. Чтобы рядом был бесконечно теплый Юри — не талантливый, но до безумия упорный. Его прыжки далеки от безукоризненной чистоты, он не вертится на льду волчком, и его растяжка за этот пропущенный сезон потеряла свою идеальность, но Виктору ли ни знать, ни видеть, сколько внутреннего тепла и музыки прячется в Юри. И если тогда, год назад, Виктор позволил себе испугаться, остаться там, где было пусть и бесконечно холодно, но привычно и просто, то сейчас второго шанса он сомнениям уже не дает. В конце концов, пришло время выполнять свои обещания.