гортензия

гортензия. гортензия везде. на выцветших и пыльных желтых обоях, выгоревших на солнце и выжженных в излюбленном месте у окна сотнями сигарет. на подоконнике, на котором она так любила сидеть и курить эти-то самые сигареты. там гортензия осыпалась целыми шматками пепла. сгорела да так и стоит обугленная, жухлая, смятая. цветы на стенах рябят. зачем, зачем, зачем она любит цветы? она любит цветы уже тысячу лет, как сама говорила. говорила, что была бабочкой когда-то в прошлой жизни, и тогда она любила одуванчики и анютины глазки, а теперь любит гортензии. она чуть не клялась пьяная в один из вечеров, что никогда их не разлюбит, как не разлюбит смотреть на закаты, рассветы и меня. она клялась тогда, что меня не разлюбит. она клялась ей, что не разлюбит. ее, к сожалению, больше нет, ведь клятвы нарушать нельзя. это с ней она переливала вино в пакеты из-под сока, с ней обливалась этим вином и шла домой с мокрыми красными пятнами на футболке. с ней бегала наперегонки и кричала, высунувшись в окно, с ней вела себя как ребенок. с ней считала звезды и трещинки на асфальте. с ней утопала в нежности и парфюме. с ней утопала в тоске невы и серости печального неба и завывающего ветра. с ней говорила и молчала, когда было страшно. с ней, не со мной и не с кем-то другим, она вроде даже была счастлива. впервые она оставила ей царапину на бедре. та укусила ее за шею, поэтому со сдержанным стоном вырвались красноречивые коготки. днями позже обласканы были ключицы и грудь, а другое тело было на спине, у ребер, на бедрах исполосовано тонкими горящими линиями. ей почему-то понравилось строить кривые чертежи, как бы деля лоскутки кожи на теперь свои и чужие. позже, потом, она стала бить. наотмашь. ломать. с хрустом. как будто бы девочка-сиротка, не знавшая о чувствах в силу нужды. как будто комоды мягкие и улицы сплошь обложены ватой. как будто кидаться с головой можно не в чувства, а чувствами. как будто продолжала любить не ее, а чертовы белые гортензии. даже цветы чахнут от плохого обращения, а тут и картинка динамичнее, и площадь больше. тут насилие цветет алыми бутонами новых синяков на плечах, вьется лозами по голеням со вскриками от ударов какими-то проводами, выедает тлей мысли и планы, одурманивает запахом горелой травы и усыпляет маком. она кричит и щелкает, радуется и стонет. она плачет и болит, кончается и стонет. она молится, берет около храма у старушки свечку, хотя никогда ни в кого не верила. она перестает верить, и звезды разом гаснут, погружая в тягучую тишину. ловит себя в квартире, наполненной душным дымом, с закрытыми окнами и прикрытой футболкой гортензией. она ловит себя где-то в полете и, как раз перед тем как разбиться о козырек парадной, цепляется за верхний балкон. она все еще курит фимиам, но уже заходится жестоким кашлем, заставляющим рыдать отбитые ребра. пока другие в кошмарах видят маньяков и смерть, она видит наманикюренные ногти, сохнущую гортензию на ободранном подоконнике и обожженные обои. свои обожженные пальцы и все руки до локтей, ошпаренное сердце, которое уже не бьется, а прячется. ее больше нет. она незаметно растворилась в дыму и утреннем тумане. пропала вместе с ночным дождем, стекшим вниз по водостокам. ни на одном локаторе ее больше не видно, эти карты или забытых улиц, или запаздывают по времени. в тусклом свете фонарей о грудную клетку стукается сердце, раскачиваясь снова и снова грузным маятником. ребра снова ломаются, теперь уже изнутри, чтобы срастись правильно. мое горло с тихим кашлем оставляет последние лепестки гортензии.