Эй, ты меня слышишь?

Я не помню, как оказался в этом людном месте. Лишь ощущал, как слова начинали застревать в горле. Как мои чувства ощущались как груз, который со временем становилось слишком тяжело тащить на себе. — Я... Стало жарко. Слишком жарко. Это волнение? Страх? Сердце билось, словно заведенное, а все мысли в голове путались, заплетаясь в один большой шерстяной клубок. Из глаз неконтролируемо лились слезы, а в груди щемило, словно от физической боли. — Это ли не любовь? Я потерял счёт времени, пока стоял вот так и собирался с мыслями. Я бесстыдно ревел, закрывая покрасневшее и искаженное лицо руками, пряча свои недостатки за ними. Казаться еще уродливее, чем я есть — разбивало мое и так разбитое на тысячу осколков сердце. Его уже нельзя собрать воедино, даже самым крепким супер-клеем. Все снова сломается, сколько бы не собирал осколки голыми руками, сколько бы ни старался восстановить — я каждый раз видел одну и ту же картинку в голове. Грустная улыбка, мягкий взгляд и такое тяжелое слово «прости», застрявшее в пространстве между нами, повисшее в воздухе, не давая приблизиться друг к другу. Все идентично и моему прости, моей улыбке и моему взгляду. Уродлив, как ни глянь. Отказывая каждому, я постепенно становился этим каждым. В моей голове уже отказывали и мне. В моей голове я встречал печальный конец. Который я заслуживаю, с которым мне суждено смириться, с которым я буду жить до конца своей жизни. Я смотрел каждый день в разбитое зеркало, каждый раз надеясь увидеть там хоть что-то, но кроме искаженного отражения я больше ничего не видел. В последнее время, я даже это перестал видеть. Теперь же для меня там лишь голая стена. Я до конца разбил это зеркало, чтобы больше ничего не видеть. Не видеть то отчаяние, которое так глубоко засело в моих пустых глазах, в этих кривых осколках. Я смеюсь, но почему-то радости не ощущаю. Слишком привык улыбаться для всеобщего удобства. Хотя меня никто не просил. Плохая привычка же, согласись? Постепенно забылось то, с чем я был готов почти со всеми делиться, забылись мои интересы, забылись желания и мечты. Я забыл то, кем я хотел стать. Кем я был, уж тем более. — Что тебе нравится? Я не знаю. Я уже ничего не знаю. Я стал чем-то. Может, пустой вазой, которая никак не украшает светлую гостиную, может стулом, что одиноко стоит у балкона и на который удобно складывать свою одежду. У вазы и у стула нет предпочтений, у них нет того, что их может мотивировать двигаться дальше и жить в свое удовольствие, у них нет чувств. Я любил, я радовался, я был счастлив. Больше нет сил. Больше нет сил настраивать себя на лучшее. Я пытался. Я пытался убедить себя, что еще есть возможность, все не так плохо, все впереди. О, как же я ошибался, как же сильно ошибался. Строил из себя невесть что, пытался быть классным, пытался быть смешным, пытался осчастливить, хотя бы на момент. В итоге слился с мебелью и перестал быть кем-то. Разочаровался. Вот так просто. Все то, ради чего я жил — перестало быть важным. Любовь, которая скреблась в моем сердце и просилась выйти, сгнила, так и не дождавшись, когда ее выпустят на волю. И ее отголоски до сих пор ранят, до сих пор ворошат задушенную надежду, надеясь на ее воскрешение, на её оживление. Но все тщетно. Поэтому я продолжаю бесстыдно плакать, забив на окружение, которому плевать на мои слезы, на мою боль, на мое отчаяние. Потому что единственное, на что я способен, это утащить за собой на дно, заразить вечным страданием и разочаровать. Я лишь способен убить в человеке то самое, что заставляет человека вставать по утрам, бегать днем, и возвращаться вечером. Во мне не осталось ничего, чем я мог бы поделиться. Ничем ценным. — Любимый цвет? К черту. — Любимая музыка? Какого хрена. — Любимое хобби? Да пошло оно все. У меня нет ничего ценного. И человек из меня никакой. Я жалок, я даже не могу быть нормальной частью общества, которая смело идет навстречу трудностям, которая знает, чего хочет и которая хочет в принципе. А я лишь заковал себя в цепи беспомощности и даже не пытаюсь из них выбраться. Когда я перестал заботиться о своей внешности? Когда перестал следить за режимом сна? Чем я питаюсь? Чем я занимаюсь? Почему я стал таким? Почему я изнываю от чувств, что проникают в мое убитое горем сердце, почему к нему подключили искусственное питание? Отключите, чтобы я больше не мучался. Чтобы не позорился. Чтобы больше не плакал, как сейчас, на улице, среди толпы. Чтобы больше не сжимал края помятой рубашки в паническом страхе. Чтобы боль ушла в мир иной вместе со мной. Чтобы не доставлять неудобств своими полуживыми чувствами, которые я с мерзкой жалостью сжимаю вместе с рубашкой, боясь открыться. — Ты как открытая книга, ты знал? Мои чувства всегда можно было заметить, не смотря на то, что я стал вазой, стулом, как тебе будет угодно. Через глаза, что всегда смотрели куда-то сквозь тело передо мной. Избегал прямой встречи взглядов, боясь, что глаза мои, враги мои, выдадут с головой. Словно через них можно забраться в скопление мыслей человека и узнать все его секреты. Это были выдумки, но страх побеждал, прижимаясь клыками к моей шее и не давал вздохнуть. Я чувствовал дыхание этого зверя, чувствовал его жажду, чувствовал тяжесть всего его грузного тела. Было сложно держаться, особенно когда на тебе сидит нечто подобное. Что душит и угрожает сожрать целиком. Паническая атака, что страх — одно целое. Это страшное существо, от которого не так просто избавиться. Ты съедаешь весь страх, целиком заглатываешь этого монстра, вместо того, чтобы засунуть в рот два пальца и избавиться от всего того ужаса, с которым ты живешь. Нет, скорее сосуществуешь. Я избегал, боялся, прятался, молчал много лет. Теперь же мое время остановилось на той несчастной улице. Лицо целиком мокрое от слез, в висках невыносимо стучит, сердце. А что сердце? Оно живое, как ни странно. Поддерживает жизнь в моем теле, не более. Пытается, собирает из последних сил осколки, из которых состоит и хрипя, выполняет свою работу. Внезапно ноги перестают держать мое бренное тело, руки холодеют, а глаза перестают видеть. И лишь слышу где-то вдалеке крики людей и вскоре звуки сирены. Надеюсь, я умер. Надеюсь, это была моя успешная попытка. Но очнувшись, я увидел лишь серые стены и белые койки по бокам. Я в больнице, слишком очевидно. Витал запах лекарств и медицинской чистотой. Вижу рядом и фигуру в пальто, сидящую на стуле. Печальный взгляд куда-то в открытое нараспашку окно. Любуюсь, пока могу. Пока глаза есть. Пока разум здрав и трезв. Но тут же отворачиваюсь, когда фигура поворачивается полностью ко мне. Жалость ко мне должна исходить лишь от меня, а не других. А то противно становится. — И как давно? Я молча уставился в стену. А потом резко вскочил, вытащив иглу из руки и со всех сил побежал к окну. Я ничего не хотел слышать. Мне 25 и я одинок. Я не люблю свою внешность и меня бесит мой голос. Я не умею делать людей счастливыми, я не создан для этого, меня тоже никто не сможет осчастливить. Я не вижу ничего перед собой, лишь хлипкий деревянный мост, ведущий в ад и идущий из ада. Ни там, ни здесь мне нет места. Я лишняя частичка паззла из другого набора. Красному нет места на белом. В этом нет смысла. В этом нет никакого порядка. Выбив из меня весь воздух, руки из-за спины схватили меня и не дали прыгнуть. Уже занося свою ногу на подоконник, не успел я перелезть через окно, как человек позади дернул меня резко вниз и мы оба упали со страшным грохотом. — Отпусти, — пришлось грозно рыкнуть, словно предупреждая об опасности. Человека, который удерживал меня, сев сверху, это явно не убедило, а жаль. — Я не дам тебе умереть. Только попробуй снова себе навредить. — Пусти, — повторил я хриплым голосом, сдерживая слезы. Нет, нет, нет, нет, нет, нет, только не снова. Я не хочу унижаться опять. Я не готов. Не готов признавать себя слабаком и выставлять это напоказ. Не хочу ничего вообще. И снова я перестал видеть четкую картинку перед собой, снова слезы. Больше не могу. Я перестал сопротивляться и с меня слезли. Человек напротив внезапно меня обнял и тепло его тела перешло и ко мне. Стало теплее в груди. Но это все обман. Я знаю, я точно знаю. Я уверен в этом. — Знаешь сколько людей уже спасло меня? Я — да. Столько же понятие не имело, что спасают меня, что их слова словно пластырь — не позволяют всякой дряни пробраться в кровь, пока ты идешь домой, но потом надо отдирать его с мясом. Потом мне становится лишь хуже. Пожалел один, пожалел другой, а я надеюсь, понимаешь? А я, идиот, надеюсь на что-то… — всхлипывая, я обессилено уткнулся в плечо напротив. Как приятно. Вечность бы так сидел. — Не надо так поступать со мной. Я не железный. Если не будете брать ответственность, то не смейте так со мной поступать, слышите?! — я резко отстранился, схватил человека за ворот пальто и заорал это ему прямо в лицо. Вся боль, что таилась в прогнившей душе, все вырвалось наружу. Не было больше сил молчать, хотелось кричать и срывать голос. Чтобы потом харкать кровью и кривиться от боли. Но кричать, кричать и кричать. — Остановись сейчас же, если не готов, остановись прямо сейчас, — схватив дрожащими руками лицо напротив, смотря прямо в голубые глаза и касаясь тонкими пальцами белесого шрама у левого глаза, я кричал, чтобы до него наконец дошло. Чтобы он услышал. Чтобы весь мир услышал и узнал, что я жив и мне от этого больно. Что в моем существовании нет смысла, что нет смысла во мне. А он смотрел в ответ, даже не морщился, а слушал, словно впитывал всю мою злость, обиду и огорчения. Я кричал и ревел, пока теплые руки успокаивающе покоились на моих плечах. Я орал о своей боли, о том, что я мертв, уже давно мертв, что мне всего лишь 25 лет, что я одинок, что я дурак и урод, что я одинок, что нет смысла и что… И что я наконец-то становлюсь по-настоящему любим?..