Горе от ума

Мигель плачет редко. Даже не так. Почти никогда. А если и плачет — то только в песни. Он встаёт на табуретку, как будто у него утренник в детском саду и он сейчас будет читать стихи, натянуто улыбается — чтобы Гектор хотя бы немного расслабился, а не сидел истуканом, выстраивая план действий на случай его истерики, — и начинает петь. Поёт заунывно, дрожащим голосом, и хочется закричать — но крики его не в тему, да и кому оно, по-хорошему, надо — их слушать? Нет, Гектор, конечно, выслушает; но толку от него, как от валерьянки при хроническом стрессе. Мигель свои песни больше не обнародывает — это он тоже от Гектора понабрался. Слишком уж они... непонятные, раздражающе истеричные, мрачные, — люди в музыке пристанище ищут, а он это пристанище бессовестно захламляет сором своей депрессии. Они заперты в этой комнате, и мысли их здесь же заперты, они сменяют друг друга на табуретке — и с каждым днём им становится только хуже. Мигель иногда задумывается — а кто меня погубил? И напарывается на большие угольные глаза. Именно напарывается — потому что Гектора никто и никогда не выбирал знать, на него напоролись; и обрекли себя на погибель. В него влюбиться — раз плюнуть. А вот любить его — воевать. Мигель задумывается — ну кто меня погубил? А ответ как на ладони — сам же и погубил. Надо было ему родиться именно музыкантом, чтобы всё время думать, думать и думать, не прекращая, чтобы просыпаться ни свет ни заря, пить анальгетики, смотреть на свою гитару и хотеть её раскрошить. Надо было бабушку слушать. Никакой музыки. Только сапожное дело. Они и прибыльнее, и надёжнее. А послушал, в итоге, какого-то оборванца в юбке. Оборванца, который был и остаётся прекрасным лебедем. — Всё хорошо? — спрашивает Гектор так безобидно-обеспокоенно, что Мигелю кажется — издевается. — Нет. Тонкие губы трогает обессиленная улыбка. — Нет, — повторяет Мигель ещё тише. Их приглашают куда угодно — и на светские рауты, и в захудалые кабаки; мол, выступите у нас, пожалуйста, выступите, мы вам хорошо заплатим, разрекламируем, воскресим. У Гектора гроб из досок; ну так, на минуточку. За Мигелем пристально наблюдает церковь. Странные у народа кумиры нынче; и смех и грех. А Мигель и вправду смеётся — тоненько так, хрипло и истерично, — и смех этот переходит в плач. Мигель плачет редко. Да что там редко — почти никогда. Гектор обнимает его по-отцовски нежно, гладит по голове и шепчет успокаивающие слова. А у самого — ком в горле и много, много вины, которой не искупить, и боли, с которой уже не справиться.