Рыночные отношения и чёрная — сердечная — экономика

Пальцы слегка колет. Работа без перебоев и во чтобы то ни стало парализует. Сначала ты выпадаешь из идеально-больного механизма, который сам же и построил. Государственная машина не замечает, как отваливается главный винтик в конструкции, заполняя новую дыру другими. Теми, что получше, поисполнительней, теми, что подходят под стереотипы, как влитые, и воруют ровно столько, сколько от них ожидается. С их правдивой ложью людям спокойней, людям удобней, как на привычном уровне сложности. Ибо люди точно знают, что делать с врагами, а вот твоя добродетель вводит их в ступор. Заставляет искать подвоха, спорить до хрипа, надевать собственный мир наизнанку — непростительно сложно. С привычкой, даже разъедающей до костей, проще, да, Россия? Потом же ты выпадаешь с политической арены. Общественный сюрреализм, но никто не обращает на это внимания. Будто статус страны ничего и не значит: на персону любой величины находятся заменители, находятся заместители, государственные советы и кандидаты наук. Тьма квалифицированных работников, держащих руку на пульсе двадцать пять часов в сутки, знающих каждый подвох и каждую закорючку заранее. Они высыпаются на тебя из одной коробки, конвейером выходят из своих институтов — топят трудовой рынок конкуренцией. А ты рядом с такими акулами своего дела чувствуешь себя совершенно заурядным, необразованным, меленьким. И то, что они покушаются на твоё жизненное предназначение, на фактический смысл твоего существования, становится уже не так важно. Машине плевать, насколько ты эксклюзивная деталь. Незаменимых ведь не бывает, дорогой. Осень в этом году — потухший огарок. Ветер холодит порождения коррозии металла внутри, и они осыпаются в твой желудок слоями. Щекотно. Ты глотаешь воздух, наполненный бесконечными амбициями, упущенными возможностями, и задыхаешься. Потому что собственная неэффективность кажется настолько громадной, что в горло совершенно не лезет. Она горькая-горькая, с оттенком разочарования, но в любом случае ощущается родной и интуитивно понятной. Именно из-за неё ты бродишь по улицам города неприкаянным, пока необходимость куда-то бежать, что-то делать, решать раздирает тяжёлую голову. Только в баке у тебя пусто. Ресурсов для продуктивности не находится, но роботизированный голос совести такие мелочи совсем не интересуют. Он разгоняет остатки жизни вместо топлива, и внутренний двигатель сжирает сам себя. Мотор крутится на износ — ты крутишься перед людьми, до которых не дотянуться. Движение вперёд даётся всё труднее. И нет возможности прервать работу. Нет кнопки аварийного отключения, нет тормоза. Социальный институт идеально жесток и отлажен, им подобное просто не предусмотрено. Потому что задача его стоит в другом: он лишь выстраивает в детях свой механизм, чтобы дальше проследить за тем, сколько вывезет их аппарат. Составляет списки, корректирует время трудового дня и продолжает смотреть. Система, древнее любой из стран, в этом смысле совсем предсказуема. Её пасть венчают острые зубцы: новейший титан, созданный перекрошить в мелкую стружку любого. Каждого. Очевидно, привыкая быть вне времени, такая махина даже не замечает, когда перед ней, вместо человека, оказывается страна. А теперь ты пытаешься найти чекпоинт и не выходит. Даже просить вкрутить себя обратно не у кого. Собственное исчезновение давит, заставляя вращаться шестерёнки в голове. Возникают вопросы: а так уж ли важно воплощение страны в современном мире? Но если и нет, то почему они до сих пор стоят во главе своих государств? Мысль об этом врезается в висок саморезом и оттуда её уже не вывинтить. От упадка, правда, это не помогает, скорее, наоборот, приближает к нему. Потому что ты чувствуешь опустошение. Инфляция шагает мурашками по твоей спине, и никакие зарплаты за ней не поспевают. Тебе же хочется отмахнуться от кризиса рукой, простодушно закрыть глаза. Только с утра ты всё равно кладёшь себе в тарелку страшные цифры: ковыряешься в них вилкой, пытаясь найти не налоги. Губы расплываются безумным оскалом сами собой в невозможности сосчитать подобные суммы. Вот оно. Мотор перегорает, и жизнь начинается в кредит. Но ты же гордый и независимый, да, Россия? Конечно, ведь это не звериный страх к переменам заставляет тебя делать вид, что всё нормально. Всё привычно, по тем же дорожкам, людям и планам. Жаль, реальности это не меняет — в ней ты, как бракованный товар, передаёшь себя с рук на руки. Сглаживаешь боль улыбками, смыкаешь плотнее челюсти и чужие пальцы в рукопожатиях сжимаешь совсем слабо, обессилено. Сглатываешь отвратительно громко: чувствуешь дешевизну здешней личности прямо на языке. Она похожа на водку с лимонадом, и тебя от терпкого её вкуса подташнивает сильнее, чем обычно. Добро бьёт кнутом по дрожащим плечам за невыплату. Идти в таком состоянии куда-либо — невыносимо. Но надо. Удивительный парадокс — вроде не нужен никому, а в итоге всё равно всем обязан. Приходится отрабатывать имя: кивать пустой болванкой, тонуть в дорогом шампанском, внимать и транслировать. Внутренняя политика диктует — отражаешь внешним поведением. Без эмоций, не оценивая собственных действий, чтобы не разочаровываться ещё больше. Потому что выбор — это не то, что тебе позволено. Хотя, по-честному, под взглядом тысячи камер ты готов провалиться в обморок, под пол, куда угодно, лишь бы всё побыстрее закончилось. Чтобы не смотрели толпой так внимательно, чтобы глаза за стёклами среди калейдоскопа линз не пронизывали своей оптикой насквозь. Внутри у тебя ничего не горит и даже не обжечь чужой взгляд мстительно. Тошно. Линия упадка затягивается на твоей шее тугим узлом. После светского раута тухнет и то, что осталось. Ты выскакиваешь из помещения, не задумываясь, в спешке обронивши последнее спокойствие. Путаешься в ногах, в собственных мыслях, пока дорогу устилают жёлто-красные берега. Синие губы дрожат, просят молчаливо каплей здравомыслия прекратить — шёпот, едва различимый, уносит ветер, так и не спросив адресата. Продолжаешь стоять: осознанно падаешь низко, вываливаешься за черту. Для таких случаев, знаешь, обычно придумывают новые термины. Дно ведь всегда нужно измерить. Твоё, впрочем, довольно заметно, так как нежданной тенью рядом с тобой возникает Америка. Он не отзывается в тебе прежней ненавистью, представляешь, — те обстоятельства, что делали вас врагами, утекли ещё прошлой жизнью. Его появление лишь топит окончательно. Дальше некуда, дорогой. Ты пытаешься перевести на него глаза, только вместо них — цианистый калий. Правда, это работает в обе стороны, поэтому, кому этот взгляд больше боли приносит — тот ещё вопрос. По старой привычке готовишься к насмешке: громкой, язвительной, раскатистым громом бьющей в самую суть. США для тебя, как архив неудач и поражений. С ним ничто не забыто. Но, видимо, в этот раз ты выглядишь совсем уж жалко, так как он твоему состоянию не злорадствует. Убирает разницу в пару шагов и не замечает, что под подошвой у него не только Евросоюз с осенними листьями, но и твоя разбитая душа. Непроницаемое лицо оказывается напротив, и по-прежнему ничего не срывается с остроумных уст, пока пустота внутри тебя трещит по швам. Тебе ведь даже не надо его слышать — одно его нахождение здесь межконтинентальным эхом говорит само за себя. И вы оба об этом знаете. Собственные зубы, мороз, как итог — окровавленные губы. Иней разъедает глаза. Всё, лишь бы не заплакать. А он не давит. Смотрит пристально пару мгновений и единственное, единственное, что делает — касается. Ненавязчиво, без подтекста кладёт руку на плечо: задевает пыль и паутину в том месте, где должен быть жизнеобеспечивающий узор из шестерёнок. И ты вдруг даришь ему самое дорогое политическое зрелище — возможность узреть слабость своего соперника. Врезаешься в его тело намертво, или, может быть, он сам притягивает тебя к себе — подобное уже не важно. Важно то, что из твоего горла вырываются рыдания. Задушенные в чужом костюме, тонкие, застарелые и раненные, они бьют по твоим лёгким и вибрируют у Америки в груди. Вся эта сценка настолько низкосортна, что среди актёров твою искренность не оценили бы даже на сто баксов. Ты — дешёвая, плачущая дрянь, и это приговор, дорогой. Прекратить истерику так же, как и скачки с жизнью, не выходит: голос исчезает, дорожки на щеках леденеют, и лишь тепло тела напротив заставляет сбавить обороты. Постепенно мысли в голове стихают. Нет разницы, прав ты или виновен, можешь или слишком устал — ты видишь своё отражение в его зрачках и знаешь, что глаза перед смертью не врут. Именно поэтому вдруг обнимаешь Штаты ещё сильнее, теперь немного робко, зато осознанно, больше не боясь собрать спиной ножи. Избыток незнакомых чувств, первые капли серых облаков, оранжевая лихорадка над вами — в голове блаженная тишина. Чужое сердце под ухом, руки, укрывающие от острых прохожих, и, в принципе, всё кажется не слишком ужасным. Будто шанс действительно есть. И в пределах могильной ограды сломанного механизма оба не роняют ни слова. Он провожает тебя до дома: вы едете на машине вместе почти полчаса, пока его рука мягко покоится на твоей талии. Она, дарящая спокойствие, заставляет тянуться ближе и отдаваться этому без раздумий, без остатка, без ш-а-н-с-а. Америка тих и спокоен, его дыхание ровней любого графика в мире, а аромат его тела оседает на твоей одежде приятным послевкусием. Слёзы разрушенных жизней и сладкий коньячный букет — отличное сочетание для страны. Вы выходите вместе, и тебе бы к экономической стабильности, но рядом с ним соглашаешься и на меньшее. Потому что, когда козырёк подъезда скрывает горькое небо от вас, США будто замедляет весь мутно-синий шар под ногами. Выстукивающий тихим ритмом дождь — единственное, что вдруг звучит хоть немного высказанным, тогда как остальное пробегает между вами абсолютно немо. Мёртво. И чужие руки притягивают ближе, определённо, лишь затем, чтобы оборвать очередную россыпь вопросов, которая беззвучно слетает с твоих ресниц. Если убитых словом добивают молчанием, то это автоматически попытка самоубийства. Оторваться невозможно. Глаза напротив — денежная зелень всего человеческого мира. Такая же грязная и порочная, выросшая в условиях индустриализации до необъятных размеров и пустившая метастазы в жизнь ещё до её начала. В тёмных зрачках Америки воплощение современности: в них сотни путей, тысячи ядерных снарядов и миллионы проданных душ. В них фальшивость улыбок, соблазн власти и обязательность травм. В них бесполезность без акциза, романтика без красоты и сострадание без людей. В них то, что вселяет страх, и то, что с понимаем превращается в веселье, — ты не видишь в этот миг воплощения страны. Ты видишь героя вашего времени. Прожжённого, испорченного любовью, задохнувшегося валютами, но так по-человечески выжившего среди всего этого. Только до звёзд не дотянешься на башнях из монет. И он впервые предстаёт перед тобой цельным и целостным: ты незримо ощущаешь, как возрастают для него биржевые индексы, как развёртываются по его велению политические силы и как переливается господством каждый его вздох. Наконец, понимаешь, почему сильные мира сего — те, чьего ума ты опасался, — кивали США кротко, заискивающе и контакт зрительный держали с ним дольше положенного. Каждый из них был хитёр, каждый занимал выжидательную позицию. И, встречаясь взглядом с главным вентилем системы, они просто выискивали, до сих пор ли он держит весь контроль в своих глазах. Лишь это. Каким образом раньше не дошло? Так очевидно, что даже удивительно. Впрочем, привычка недооценивать соперников всегда висела в твоём списке минусов достаточно высоко. Жаль, Россия, больше такие выводы тебе не пригодятся. Неактуальность развития во всей красе, дорогой. Холод с урчанием обгладывает дыры в твоей спине, ошибки прошлого, которые до кладбища ты так и не донёс. Изучение прошивки друг друга взаимно, потому что чужие зрачки расширены в интересе. И по ошибке всё ещё что-то ищут, ищут, ищут в тебе. Будто внутри пустой оболочки такое же двойное дно, как и у самого Америки. Хотелось бы. Без стеснений пытаешься сместить его внимание с этого занятия: замёрзшая рука ложится туда, где у Штатов должна быть душа. Только у машин её нет. Может, поэтому его сердцебиение от твоих действий никак не сбивается. Наоборот, грудная клетка ходит под пальцами размеренно, вздымается глубже, ощутимей. Кажется, что тебе вверяют дыхание в качестве обещания — обещания спасти, укрыть и сберечь. Правда, голову он при этом наклоняет с интересом инженера-фанатика, любующегося на старый сломанный механизм. Смысла в починке нет, но редкость случая бросает вызов способностям. Завлекает. Тебе же в общем-то плевать, как для себя США определяет положение ваших ролей. Главное: он не просто задаёт молчаливые вопросы — он предлагает склонить перед тобой весь чёртов мир. Он с лёгкой небрежностью протягивает его в твои мстительные руки. И тебе бы переломать мир напополам, так, чтоб милые детальки трещали мелко-мелко, конвейерные ленты рвались шёлком на лоскуты, а шестерёнки ржавели все до единой. Лишь бы стать на секундочку самым первым. Но вместо этого ты невесомо дотрагиваешься до холодной щеки, пока чужие губы медленно растягиваются в понимающем оскале. Кончики пальцев касаются выбеленных зубов, давят на красные дёсны, и Америка обжигает тебя горячим дыханием. Заставляет сгорать и тлеть. Жаль, что тебя не учили основам безопасности: не говорили, что трогать клыки прожорливых хищников опасно, не рассказывали, что доверять неозвученным словам глупо, что в глаза, темнеющие до цвета вязкого болота, смотреть нельзя. Только все эти правила бесполезны. В конце концов, всё когда-то канет в лету. Ты же канешь в пасти этой экономической машины. И данный исход был понятен ещё до его начала, дорогой. Больше вы не видитесь. Ведь это ты остался вне системы — не он. У него всё так же вечеринки на миллиарды долларов, дискуссии на миллионы зрителей, мировой контроль на ближайшие тысячи лет и сотни Мадонн у ног на пару ночей. Ты же слышишь его лишь по телевизору, и там Штаты по-прежнему неотразим: вырезанный мастерами манекен под камерами, безупречный оратор на сцене и просто искусственный интеллект в политических стратегиях. Настолько хорошо стыкующийся со всем остальным механизмом, что, кажется, обратно оттуда его уже не вытащишь. И это бесит твоих людей, всю твою власть, каждого чиновника и депутата, бесит простых работяг, — только не тебя. В тебе это отражается примесью восхищения с печалью. Ты держишься несколько месяцев, каменеешь на совместных мероприятиях и обессиленно кричишь с громкостью сирены в своём пустом доме. В какой-то момент зависимость от мимолётного внимания ломает окончательно. Твои слёзы отражаются шумными всхлипами в трубке. Ты давишь мольбу ладонью у рта, задыхаешься в собственном бессилии, одиночестве и эгоизме. Абонент по ту сторону выразительно молчит. Потому что недоступность не требует слов, дорогой. Или потому что ты так жалок, что даже у него слов не находится. Он приезжает. Скидывает короткое сообщение с временем встречи, а потом оказывается в твоём государстве, на пороге твоего дома, на четыре минуты раньше заявленного. Тёмные стёкла очков глядят бездушно, поблёскивают серым небом, но чужой голос звучит мягко и приветствующе. Слова в ответ Америке тихи и не уверенны. Вот уж не думал ты, что он приблизится к тебе ещё раз. Но всё же вы вместе оказываетесь за шатким кухонным столом, подступаетесь к друг другу неспешно, хотя оба понимаете контекст происходящего. И когда США пересаживается поближе, ты не удивляешься. Просто следишь за тем, как плавно он касается твоего лица, как заправляет светлую прядь за ухо, совсем невесомо задевая ушную раковину, и заглядывает в синюю глубину глаз. Наверное, он видит там северное море, в котором столь жалко тонешь ты сам. Тогда всё и происходит. В реальности ничего не меняется. Только лишь межличностные отношения между вами переходят в разряд рыночных. Ведь он покупает тебя. Ему даже плевать, насколько ты бесполезная деталь — цена за эксклюзив в любом случае велика, хоть он и урывает тебя по дешёвке. Потому что со своей стороны он отдаёт то, чего у него действительно много. То, чем он не пользуется и не дорожит вовсе. То, что для него незначительнее самой мелкой денежной траты. Взамен твоей души — симпатичной награды за статус, — он отдаёт свои чувства. Так как самому США они всё равно не приносят пользы. Именно поэтому он тратит на тебя всё своё внимание, всю имеющуюся нежность и заботу, а ты позволяешь ему себя оберегать. Ты очаровательно легко идёшь на любые уступки ради него и будто бы невзначай, вместо его прогнивших машинных внутренностей, видишь нутро божества. Так, то, что люди зовут любовью, для тебя становится экономикой. Экономикой, без которой ты, как и любое общество, рухнешь. Откровенно говоря, Америка действительно начинает походить на зависимость: он скрашивает бессмысленные будни, сглаживает острые углы и скрадывает тупую боль самобичевания. А без него делается страшно — без него ты не уверен, заживут ли моральные травмы. Везёт, что он оказывается рядом с тобой удивительно вовремя. Словно чувствует, когда ты уже не способен на ожидание, когда оказываешься на грани. Приходит новой дозой таблеток от жизни, и твои планы выстраиваются вокруг него фракталами. Синтетика и синты входят в норму, так как первым отдаёт вкус чужих губ, а вторым отдают ваши совместные вечера, проведённые за не-разговорами. Ведь, несмотря на то, что вы начинаете говорить, обоюдная тишина никуда не уходит. США в этом плане странен: он не пытается заполнить всё свободное пространство перед собой словами. Вместо этого он молчит тебе в лицо, молчит в глаза. И прямолинейно, немо расставляет все точки на свои места. Иногда ты задаёшься вопросом, почему же он не бросает хроническую реанимацию твоих шестерней? Почему не выдыхается в замкнутом круге чужой апатии? Наверное, думается тебе, ему нравится вкушать власть над кем-то со столь высоким статусом — понимать, что без его помощи ты не справишься. И от данного осознания непростительно легче: приятно чувствовать, что в увлекательных зависимостях барахтаешься не ты один. Впрочем, от изменений это не спасает, и ты слепо перенимаешь его паттерны, забывая о внешних препятствиях. Автоматы выжимают свободу его в кошелёк — люди висят у тебя на проводе без объяснений и гудков; его иллюзорные объяснения печатают заголовками в «Нью-Йорк таймс» — твоё абстрактное лидерство и сюрреалистичный патриотизм лезут общественности в самое горло. Ты начинаешь вызывать реакцию у людей. И не так уж важно какую, правда, дорогой? Агрессия и провокации не возвращают тебя на исходное место, но определенно приближают к нему. Теперь глаза скользят по иконе без мольбы, и душа будто бы раскрывается. Ты больше не пытаешься отыскать на ярких праздниках себя. Ты больше не прячешь своё сердце среди этих купюр, под слоями подписей и печатей. Чёрная дорога теперь ослепляет пересветами: губы, ободранные когтяжками до кровавого месива, с лёгкостью лопаются под напором США. И он вдруг заполняет собой весь хронометраж. Красит стены брильянтовой крошкой, поит тебя глинтвейновым заревом из заката, и его движения разят эффектностью всего Голливуда. А ведь когда-то ты думал, что все его достоинства — кончик острого языка. Он сажает твою экономическую политику на цепь. Металл трётся о тонкую кожу, пока ты часами смотришь на шею, изодранную следами принадлежности, со сладким удовлетворением. Голова склоняется под тяжестью набок, тогда как во взгляде узнаётся несвойственный тебе оттенок. В глубине синевы насмешливо дребезжит чувство превосходства по отношению ко всем, кроме него. Начинает казаться, что это не кризис пережил тебя, а это ты, как и положено, пережил его. Под оптикой тёмных стёкол губы впервые за долгое время невольно душит улыбка. И ты тянешь слетевшую, больше ненужную петлю в дружелюбную скобку… Только он занимает тебя делом быстрее. Дёргает играючи за волосы, приказывает спокойно и кратко, запускает внутренний механизм грубо и резко. Резьба сорвана, но это не мешает вкручивать ему тебя так, как ты того хотел. И у него не дом — обитель зла. Тёмный массивный дуб, плотные коричневые ткани, монументальность и внушительность, выглядевшие так тяжело, словно рухнут в одночасье. Однажды, оказываясь в этом месте, ты неосознанно оставляешь надежду за порогом. Становится понятно, почему для Америки убивать чужую экономику и разрушать любой политический строй в порядке вещей. На самом деле, хоть каждый шаг здесь и мерещится неминуемой катастрофой, ты ощущаешь себя в безопасности. Будто, наконец, дома. Только смотришь на портрет Бенджамина Франклина со злыми смешинками, и хребет скрипит ржавой фурнитурой, когда ты тянешься потрогать один из долларов, прикреплённых по всему периметру рамы. Над златом тут чахнут похлеще Кощея, дорогой. А потом колени касаются ковра возле кресла, и мысли о чужой повёрнутости на атрибутах власти испаряются в робком трепете перед США. Потому что тёплые руки заводят внутренние шестерёнки вручную, из-за чего твой голос рассыпается в безвкусных отрывистых благодарностях. Потому что зелень взгляда упивается каждой трещинкой, потёртостью и деформацией. Потому что собственная реальность меркнет перед господством Америки: графики летят в отрицательную область, караты качаются на люстре, и так много связей тянутся к его пальцам. В таком положении просто невозможно отказаться от полной близости, органичном присоединении деталек. Ведь пока ноги на стеклянных каблуках разъезжаются по простыням, пока каждый обидчик становится покойником по одному указу чужого взгляда, нутро само притягивается к этой холодной стране. Замечательно, что ты можешь продать все свои худшие качества по такой фантастичной цене. Впрочем, у богатых свои причуды. У Штатов же по венам течёт бензин, пасть напичкана металлом, а движения пальцев распутывают направления человеческого развития — мало ли здесь странностей? Главное, что он трахает тебя до прекрасного обморочного изнеможения, слизывает катящие по щекам слёзы с животной жадностью и заботится со всей ожесточённостью, так как иначе просто и не умеет. А ты не льнёшь корыстно к его деньгам, в отличие от всего остального мира, лишь смотришь на него с таким восхищением, будто он является идеальным механизмом, и тянешься к его покровительству отчаянно искренне. В рамках могильной ограды о неисправности обоих никто не роняет ни слова. Да и зачем? Это же н ᥱ ᧘ ю δ ᧐ ʙ ь. Лишь сухая ϶ κ ᧐ н ᧐ ʍ ᥙ κ ᥲ.