И кто же ты такой?

      Приглушённый свет на пустынных улицах Монштада. Вязкие и тихие речи горожан, которых насчитываются единицы. И прямо перед святыней поселения - статуей Барбатоса - поёт свободолюбивые песни темноволосый бард. Но на этот раз нет неизменных вольных слушателей, и для кого же слагает свои легенды юноша?       — И что ты тут забыл? — спокойный, но с нотками вызова и грубости отозвался в полуночной тишине голос девушки, по одеянию которой можно было понять о её принадлежности к церкви, но образ никак не вязался с действительностью.       — Хотелось бы и вам задать тот же вопрос, сестра. Не видывал я раньше здесь вас на службе, чтоб исповеди прихожан местных слушали, — игриво взглянув в ледяные и усталые глаза монахини, с прищуром продолжил говорить архонт, — не могу и припомнить такого.       — Тебе ли не наплевать? Чтоб ещё бродяге рассказывать что-то?       — Как грубо!       Переливающиеся звуки лиры продолжали окутывать, перенося будто в другой мир, где не было всей городской суеты и молящихся глупцов. Розария, в свете луны, что так подчеркивала её бледное лицо с лоснящимися малиновыми волосами. Даже без вечернего дуновения ветерка можно было ощутить промозглый холод, исходивший от вечно хмурой девушки. И только сидевший рядом песнопевец со странными, по мнению служительницы, зелёно-синими косичками, казалось, светился, как маленькая свечка, подающая хоть и еле уловимые, но такие драгоценные признаки тепла. И почему за ним кроется то, что так хотелось заполучить?       — Не позволите ли узнать ваше имя, прекрасная леди?       — Зачем?       — Хочу сохранить вас в своих песнях, — звук лиры и отлично сочетающегося с ней мягкого голоса завораживали, выманивали всю подноготную скрытной живой марионетки.       — Розария, — устремлёнными вперёд шагами, девушка направлялась подальше от чудаковатого барда, заставляющего говорить то, что совсем было не нужно.       — Ещё встретимся, дорогая Розария! — провожая взглядом, таинственный юноша помахал вслед рукой.       Свобода, что так доносилась его голосом, гонимая по бескрайнему свету ветром, оставаясь в памяти людей испеваемыми балладами. Свобода, что так не хватает ей.       Розария уже давно не появлялась в пределах излюбленно-ненавистной церкви. Время, будто прикованное к непонятному барду, проистекало лишь в близи площади, стен и переулков, где всегда находились верные слушатели сладострастных, свободоугодных речей, заключённых в перетекающий, как вино в бокале ближайшей таверны, звук. Монахиню крайне редко можно было застать на регулярных молитвах и песнопениях, но на слушание баллад толком незнакомого барда она всегда могла выделить день.       — Что же за чёрт ты такой… — смолистый голос перебивает струящуюся флейту. Оставшись, как и в тот вечер их первой встречи, разделить одиночество на двоих. Или же эта незыблемая и недосягаемая свобода, о которой так неустанно любит напевать странник?       — Ха-ха, какой же я чёрт, — озорная улыбка прерывает сладострастный поток флейты. Вместе с ней и ослабляет свой поток ветер, рыскающий в длинных малиновых волосах.       — А кто ещё? Человек что ли?       — Нет-нет, опять мимо, — сузившиеся глаза, похожие на морскую пучину, глядели сквозь душу. Едкая улыбка проскользнула у тайны напротив.       — Если это шутка, — холодное серебристое лезвие мигом оказалось у тонкой шеи, — то очень неудачная.       Однако ни одна мышца не дрогнула на лице юноши. Лишь больше обычного распахнутые глаза говорили о толике недоумения. Ни шороха, ни бесполезных движений.       — Ох нет, какая же это может быть шутка, когда на деле самая что ни на есть правда? — тёплые пальцы соприкоснулись с ледяной поверхностью ладоней девушки. Лёгкие наполнялись воздухом, сердце качало кровь, пульс отбивал привычный ритм, так почему конечности соизмеримы температурой с телом, давно закопанным в земле? — Я архонт. Сбереги отныне этот секрет в самом потаённом уголке своего сердца.       Розарию, думалось, невозможно было удивить чем-либо. Любое события, любая информация, познания, вызывали либо горькую усмешку, либо же уродливые воспоминания. И как бы сейчас хотелось рассмеяться в ответ на ту несусветную чушь, что слетала с уст представившегося перед ней “архонта”, но промелькнул только озвученный чуть позже вопрос:       — А зовут-то как?       — Имя моё Венти.       Любая вера была ей чужда. Но только не вера в него и его слова.       Громкие звуки, удары стеклянных бокалов друг о друга и о деревянный пол, пьяные разговоры. Не спутываемый ни с чем запах вина, густо заполняющий пространство , заполненные тяжёлые бочки, яркие, будто мерцающие светлячки в мрачном лесу, светильники, увешанные повсюду. Картины, написанные неизвестными художниками и передающие пустые, словно вымышленные пейзажи далёких земель, различные бутылки и горшки, заполняющие пустоты заведения. Разгар вечера в винокурне.       За одним из многочисленных столиков сидит неизменная в своём составе троица. Алкоголь уже разлился теплющими ощущениями по всему телу, мысли переплетались между собой, образуя единый поток. Градус мнимого веселья повышался с каждым выпитым стаканом, превращаясь в манящее забытье.       Синевласый офицер ордена уже бессознательно валялся на столе, наверняка видя интересные сны, вырисовываемые богатым воображением. Рядом остались сидеть всё ещё находящиеся в относительно адекватном состоянии бард и монахиня.       — Не хочешь сыграть? — разложенная карточная колода возле Венти приглашала на игру.       — На что?       — На желание выигравшего, — азартный огонёк, блеснувший в глазах чересчур подвыпившего юноши, завлекал и не давал право на отказ.       Никто не следил за часами. Это было и незачем. И спустя непродолжительное время, ожидаемая победа находилась в руках Розарии.       — Ох, и как же так? Всегда ты побеждаешь, поди жульничаешь, — протянул недовольно завывающий архонт, напоминавший мурлыкающего мартовского кота. — Исполнить мне придётся любую прихоть.       — Любую? — томный и размытый взгляд.       — Раз таковы были условия, то…       Речь была прервана резким рывком за ворот белоснежной рубашки. Притянув к себе, губы соприкоснулись во влажном, мокром, разгорячённом поцелуе, жадно желая заполучить как можно больше. Язык вязко скользил. Руки сжимали и мяли раскрасневшиеся пунцовые щёки. Даже градус стал чуть выше.       Сбивчивое дыхание, шумно заглатывается воздух. К такому не были готовы оба. Но на утро это забудется, оставляя лишь непонятный осадок, в котором можно обвинить алкоголь       — Любое так любое, — Розария, пошатываясь, покинула злосчастную винокурню.       Наконец-то стало тепло. Искренняя улыбка долго не сходила с лица в тот вечер.