Интра́да

      — Расскажите мне больше.       Фёдор привык говорить спокойно и почти снисходительно. Он узнал об Иване Гончарове ещё тогда, когда тот был студентом — почти закончил архитектурный.       По его информации, Гончаров мог призывать каменного голема и управлять породой — любил удивлять своими поделками однокурсников, выводя маленькие здания по точнейшим расчётам. Его сторонились и считали опасным, но антиобщественного поведения за Иваном никогда замечено не было. По крайней мере, во время учёбы в большом городе. Прошлое — потёмки.       Для того, чтобы развить организацию, Достоевскому приходилось проверять множество молодых людей со сверхспособностями — должен же быть у него хоть один одарённый подчинённый. Или соратник — тут, как повезёт. К сожалению, Иван казался совершенно обычным, хоть это и нонсенс для одарённого.       Помимо института, юноша подрабатывал официантом в кафе — у Фёдора, признаться честно, была небольшая слабость к людям, одетым в приталенные жилеты и стандартную форму таких заведений. Он появился на рабочем месте эспера пару раз и оставил идею приходить туда — может стать подозрительным.       С семьёй Иван разорвал связи, однако, была невеста — она может стать проблемой, если Гончаров будет частью организации.       — Рассказать больше? О чём? — голос Ивана был настороженным, и Фёдор усмехнулся. Совершенно искренне удивлённое лицо и нахмуренные брови выглядели забавно на утончённом лице.       — Впервые вижу человека, которого бы так возмутила эта картина. Вы не поклонник классики, верно? — Достоевский кивнул в сторону полотна.       Бледные голубые глаза загорелись восторгом — будто у артиста, что нашёл своего зрителя. Должно быть, редко кто проявлял к словам Гончарова интерес.       — Вовсе нет, я большой поклонник. Только вот классика стара — мысли, заложенные в классических произведениях, всегда имеют налёт заблуждений тех лет. Иногда даже главная мысль книги — сплошное заблуждение! Хотя люди переданы очень хорошо, — ответил Иван с жаром, доказывая незнакомцу то, против чего мужчина не шёл даже. И всё-таки, Фёдор был… можно сказать, рад найти человека, видевшего и плюсы, и минусы старых произведений.       — Хотите сказать, сами люди там неправильные? — он снова вернулся взглядом к картине. Для него это было печальное зрелище, показывающее, как человек может считать себя выше кого-то совершенно необоснованно, просто потому, что ему эту мысль в голову вложили, а его жертве рассказали противоположное. Возможно, нечто такое Гончаров в классике и видел. Было бы неплохо — идеалист хорошо впишется в организацию.       — Вы смеётесь надо мной? — неожиданно услышал Достоевский. Голос был уязвлённым. Ну надо же. Стоило вновь посмотреть на Ивана, как Фёдор заметил недовольное лицо, но вовсе не злобное, а насупленное, будто ребёнка обидели. Действительно появилось желание хмыкнуть.       — Вовсе нет, — лишь реакция позабавила, особенно, когда Иван нервно пригладил свои длинные волосы, собранные в хвост. — Я спросил совершенно серьёзно. Что вы считаете неправильным?       — В основном, то, что всегда было: зависть, обман, мошенничество двадцати процентов людей высокого сословия для того, чтобы продолжать порабощать восемьдесят процентов остальных, — Гончаров прищурился, думая, стоит ли ограничиться такой общей фразой, или сказать конкретнее — незнакомец вызывал у него странное ощущение, словно бы можно было ему открыться, а тот, в отличие от всех, с кем Иван говорил раньше, не будет его порицать или оспаривать, даже не посмеётся.       Может, даже разовьёт его мысль.       — Зависть и ненависть авторов к их миру и собственным персонажам тоже считается. Знаете, когда какого-то человека изображают карикатурным образом, чтобы высмеять, когда между строк можно легко угадать, кого писатель лишает всего — например, не даёт ему место в сюжете или лишает того, что в своей жизни обожает. Ну или считает, что обожает. Типичный пример — высмеивание любой одинокой вдовы, что «решилась» продолжить жизнь без того, чтобы выйти замуж снова, и стала вести активную социальную жизнь.       — Да, Толстой не любил прощать своим персонажам подобных ошибок, — Достоевский всё же рассмеялся коротко — его собеседник вздрогнул сначала, а потом улыбнулся. Он мог и не иметь ввиду именно Толстого, но сравнение подходило.       Как… было странно, что Гончаров оказался восторженным юношей-альтруистом. Всё, чего он хотел — сделать мир лучше, и, как многие молодые люди, был в своих взглядах очень максималистичен и твёрд. Он впадал в восторг, когда его идеи не отвергали.       Многое из того, о чём говорил студент, было знакомо и самому Фёдору — он находил совпадение со своими собственными мыслями, и, всё же, таким, как Иван, он никогда не был. Точно такие же идеи справедливости и равенства, жестокого наказания за преступления — но Гончаров был слишком чист разумом и душой, чтобы предположить, как мир можно изменить жёсткими мерами.       Пока что, сил организации хватало, но в грядущем плане человек, что может управлять камнем, очень пригодился бы в будущем, тем более, что инициатором новой встречи был сам Иван.       Гончаров удивился, встретив кого-то на него похожего, пусть и старше. Тот, кто по-настоящему заинтересовался, с кем было интересно беседовать и звать на новую встречу каждый раз — он даже порывался познакомить Фёдора со своей невестой, пригласить на совместный ужин. Увы, новый друг не соглашался.       Квартира Фёдора была неожиданно бедна, да и сам Достоевский был бледным, худым и белокожим, с отросшими волосами и кучей вредных привычек. Временами он даже будто бы с завистью поглядывал на Гончарова, но неясно, что вызывало у друга такое странное чувство.       Иван приглашал его на смены в кафе — Фёдор приходил. Его было слишком много в понимании всех окружающих, даже невесты, которой не нравилось долгое отсутствие Ивана. И слишком мало для самого Вани.       Его должны были понять — никогда раньше он не находил того, с кем свои мысли можно было обсуждать беспрепятственно. С кем можно было поделиться почти всем, даже проблемами Ивана с обществом из-за способности — и у Достоевского на всё можно было найти ответ и план.       — И всё же, не вызывает ли у тебя это тоску? — в очередной раз Фёдор быстро открыл дверь в свою маленькую квартиру. Его вопрос повергал в ступор. Тоску? Их общение, или…       — Ты имеешь ввиду то, что мы не можем воплотить изменения общества в жизнь? — с интересом спросил Гончаров — не знал ещё, что наступил день, когда его примут в организацию, известную как «Крысы мёртвого дома».       — Почему же? Я считаю, что можем. Только для этого нужно много ресурсов и несколько одарённых людей.       Фёдор улыбнулся. На его подушке размышляющий Гончаров заметил волосы — светлые, Достоевскому они не принадлежали. Слишком задержав на них взгляд, Иван пожелал узнать, что же имеет ввиду его друг.       Ваня правильно заметил, что Фёдор был необыкновенным человеком. Этот необыкновенный человек всё же нашёл способ изменить мир и создал для этого целую организацию. А так, как глуп Иван не был, то сразу понял, что деятельность организации нелегальна.       И это не помешало ему в неё вступить.       Всё же, даже понимая, что действия Фёдора не совсем правильны с моральной точки зрения, его мотивы были чистыми — они совпадали с мотивами Ивана. Их желание сделать мир чище и безопаснее не могло привести к тому, о чём Гончаров будет сожалеть, верно?       Эта работа была куда значимее, чем та, на которую Ваня учился много лет — он удивлённо наблюдал за тем, как то, о чём он долго размышлял, превращается в реальность.       Он улыбался Фёдору слишком искренне и будил ощущение приближающейся катастрофы — ничем не обоснованное кроме предчувствия. Разумеется, всё человеколюбие выпускника пошатнётся, но это пройдёт — и он станет отличной частью организации.       Лицо Ивана с каждым днём исполнения поручений «Крыс» становилось всё более понурым, но не из-за работы, уж точно — та только заставляла его улыбаться. И если в начале встречи с боссом на подчинённого нападала хандра, то отчитываясь о выполненном задании, он улыбался, и глаза довольно сияли.       «Он — неплохой работник», — думал Фёдор, лишь бы оградить себя от предчувствия. Мир был бы совсем другим, будь в нём больше людей, подобных Ивану. Возможно, менее жестоким. Та часть, что хотела отстранить Гончарова от дел и вернуть в мир, где нет теневых обществ, очень донимала. Она была сентиментальной и раздражающей, пыталась убедить, что из-за Фёдора в глазах подчинённого погаснет свет.       Случая прислушаться к совести так и не представилось — Гончаров появился на пороге его квартиры. Не сообщил. Без приказа. Просто пришёл в отчаянии, словно бы у него было право на это.       — Я совершил ошибку, — лицо напоминало бесстрастную маску — у Вани оно никогда не принимало такого выражения.       — Это же не значит, что тебя поймали, верно? — Достоевский нахмурился — только визитов полиции ему не хватало. Однако, он был твёрдо уверен, что на Гончарова можно положиться, и оказался прав.       — Нет, я помнил инструкции на этот счёт, — замотал головой, не в силах долго держать на лице какое-либо выражение. Фёдор тут же впустил друга к себе, запер дверь. Требовалось его выслушать. — Я… — тот сглотнул, словно не в силах вынести сказанное. — Федь, я человека убил.       Вот оно что. Вот, почему руки Гончарова дрожали, а взгляд бегал. Ване ещё заданий со смертью не получали, но когда-то до этого должно было дойти — и лучше так. Раз всё уже свершилось, ему легче будет убить в следующее задание. Если понадобится, конечно.       — Иногда без подобного никак, — голос Достоевского был спокойным и уверенным — куда лучше, чем если бы он истерил, но Ивана слова покоробили. — Но, как я понимаю, это был не преступник, а невинный человек? — Гончаров застыл на одном месте, так что Фёдор подтолкнул его — подчинённый автоматически пошёл вперёд и присел на чужую кровать — единственную мебель в комнате, не считая шкафа.       Да уж, приходится с ним повозиться.       — Вы ведь разошлись с невестой? Она знает?       Ваня кивнул — случайно убил человека способностью, разорвал помолвку из-за частых ссор, остался совсем один и лишь теперь понял, что и в организацию ему приходить не стоило.       — Но она ни о чём не знала и не знает. Тем более, о сегодняшнем. Я избавился от тела, но… — истерика Ивана, что странно, почти не приносила раздражения — Фёдор и сам не мог понять собственные чувства, смутно подозревая заинтересованность. Голос Гончарова задрожал, и тогда Достоевского кольнуло нечто, что напоминало чувство вины.       Достоевский сам превратил безгрешного человека в убийцу — избавляться от него даром будет неправильно, тем более, что душа Ивана воет голосом совести и требует казни.       Если Фёдор и верил во что-то, то смерть Вани не входила в его планы. В случае Ивана «Преступление и наказание» должно будет наказать Фёдора — так было бы правильно.       Гончарову прекрасно известно, что каким-то образом одно прикосновение к Достоевскому может убить — способность выискивает грехи и карает человека, даже если его мотивы чисты, не деля людей на тех, на которых грех повесили и тех, кто совершил его самостоятельно, не деля на случайный или умышленный. Такая сила пугала его, но восхищала.       — Я не подхожу для этой работы, — фраза заставила Фёдора недоумённо распахнуть глаза, ведь Иван лично в этом признался. Он слишком доверяет названному другу. Но, может, только потому, что понимает безнадёжность своего положения?       Или тоже видит, что по какой-то своей нездоровой и Фёдору неясной причине, Достоевский противится мысли избавиться от него.       — Я не смогу жить с таким грузом, я слаб, — прошептал Ваня, всё усложняя и почти не открывая губ. — Не смогу больше быть полезным и изменить мир, — глупые свои глаза поднял, полные страха. Фёдор сжал зубы — от привязанностей только возникали проблемы. Иван заметил реакцию и схватил его за руку. — Мне очень жаль. И я… Знаю, что ты, скорее всего, должен покарать меня. Это ты делаешь, когда…       — Хватит, — Федя устало отмахнулся, почти услышав, как остатки самоконтроля Ивана разлетелись осколками. Тот тихо всхлипнул. — С тобой теперь даже поговорить не о чем, Вань, — корчить равнодушие у Достоевского получается отлично, даже когда у его соратника глаза на мокром месте. Изнеженная душа… — Конечно, это может принести некоторые проблемы организации… Но ты — мой друг. Я могу тебе простить эту ошибку. А то, что сейчас с тобой происходит — завязывай.       Очевидно, что это едва ли могло успокоить — в таких ситуациях Фёдор быть ненавидел. Он слушал, как подчинённого накрывает истерика с головой, и сам на себя злился, что не может, как нормальный человек, утешить. Ваня раскрыл всё — и убийство, и его подробности, и то, как избавлялся от тела, что чувствовал — а Достоевский сидел напротив равнодушно, тем самым повергая Ивана в ещё большее отчаяние.       — Иван, — всегда, когда неожиданно обращаются полным именем, Ваня вздрагивает. Этот раз — не исключение. — Ты только что совершил ошибку, пришёл в дом к боссу требовать решения проблемы, а затем напоказ разрыдался. Ты не думаешь, что это слишком раскованное поведение? Особенно — перед главой организации.       Плечи Гончарова опустились — ненадолго, тот успокоился, будто в страхе или стыде. Осознал, что потерял чужое уважение — так Фёдор ему это подал.       — Как я уже сказал, я прощу тебе сегодняшнее происшествие, — их отношения всегда были странными — незнакомцы, друзья, а затем они стали кем-то средним между товарищами и боссом с подчинённым. Потому переход к чистой субординации сейчас казался слишком резким. — Но мы проведём разъяснительный разговор.       Глаза у Гончарова были стеклянные.       — Убей меня. Так логичнее.       Да чёрт же тебя дери.       Фёдор схватил Ивана за запястья и подмял под себя — тот не сопротивлялся, словно кукла. Лишь дыхание у него изменило частоту. Что-то такое отразилось у Достоевского в глазах, что Ваня решил — убьют.       — Только если быстро, только если не больно, только если ты знаешь, что делаешь, — тихий голос срывающийся звучал так, словно мягкий белый снег пытался заморозить Достоевского до смерти. Ваня требовал очевидного уж слишком отчаянно — нет, не нежности. С тем, как он себя ненавидит, справится только наказание.       — Не буду тебя убивать, — у Феди и самого голос снежный и холодный, но гулкий. Он касается морозными губами пряди светлых волос, а Ваня отводит глаза. Не знает, куда себя деть, жмурится и ёрзает. — Но я знаю, что делаю. С этого момента ты в моей власти, и не нужно беспокоиться о чём-либо.       Ему достаточно лишь сказать — потерянный юноша лезет под руку сразу, как Фёдор пропускает пальцы сквозь чужие шёлковые волосы. Его друг выглядит странно — вновь глаза на мокром месте и руки дрожат, будя внутри странное и слишком человечное стремление сжать и согреть ладони. Достоевский приблизился телом — Гончаров попытался сжаться, в размерах уменьшиться, но Федя был слишком близко, вновь понимал все уголки его души одним взглядом, но теперь имел куда большую… Власть.       Согретые чужим телом пальцы Достоевского давили — сзади, на кожу под линией роста волос. То был странный процесс. Фёдор наклонился к его лбу — дрожь пробила и выдержать не получилось, Иван зажмурился и в тени Фёдора видел под веками лишь тёмные пятна, совсем без вкраплений яркого. Его голова стала точкой странного удовольствия — целуя лоб обветренными губами, Фёдор потянул его за волосы снизу.       Он делал это неминуемо, но медленно — Гончаров чуть отклонил голову, закатив глаза. Если положить руки на чужие плечи (осторожно, не вцепляясь, заскользить по плечам до лопаток) и выгнуться, то Достоевский прижмётся к нему телом и потянет сильнее. От низа головы тепло разливается до затылка, теменной доли, висков.       — Федя, — Гончаров напоминает о себе только восхищёнными вздохами — слишком нежно с ним обращаются, как никто не обращался, даже родители, даже невеста не была такой ласковой. — Клянусь, если остановишься, я тебя…       Фёдор смотрит на серебряное великолепие, наклоняется к уху Ивана вплотную — чтоб у того всё нутро задрожало оттого, насколько волосы и макушка чувствительны. Дыхание и горячие губы выводят Гончарова из реальности и таки заставляют открыть расфокусированные глаза.       — Молчать.       Всё равно эти слова не будут исполнены — только первые пару минут. Гадая, к чему всё приведёт, Ваня сжал руки, пальцы заскользили по ткани на чужой спине — точно так же, как худые и бледные пальцы Феди по его волосам.       «Прекрати, прекрати», — он помнил пока ещё о просьбе молчать, сжимал зубы. Что же происходит? Только хотелось, чтобы всё это не кончалось, чтобы бледные руки тянули его пряди и с нежностью возвращались к корням. В уголках глаз вновь скапливалась жалкая влага — нужно её спрятать, но если отвернуть голову, Достоевский тут же заметит.       Глаза закатились — Федя резко дёрнул за волосы, намотав их на руку, а единственный звук, что получилось издать, был всхлипом. Ивану было тесно в одежде, в собственной коже — Фёдор провёл свободной рукой по чужой щеке, глядя в закрытые глаза. Покрасневшая кожа обозначала слёзы. Их блеск пытался показать нечто важное Фёдору, что он никак не мог разгадать, даже если его друг потерял свою веру и был сломлен.       Светлые волосы подобны шёлку — удобно ложатся в руки. Так же удобно, как Иван решает не сопротивляться, закрыть глаза и принять всё, что происходит с ним (а ведь не сломленный Иван не сделал бы так никогда). Грудь в чёрном жилете поднимается-опускается, дыхание сбитое. Слёзы, стекающие по чужим щекам, горячие, такие, что лёгкая улыбка появилась у Фёдора на губах.       Если всё так и будет продолжаться, Гончаров изменится слишком сильно и не сможет быть частью организации. Убить его, избавиться — самое логичное из всех решений, даже сам Ваня это предрёк. Его изнеженная душа, восторженный юноша, что так очаровал — Достоевский не находил в себе желания убить его, ловил жадно полувсхлипы-полувздохи и целовал, ощущая, как натягиваются волосы вслед за его рукой. Отпустить — упадут на простыни и разметаются оттого, что Ваня снова выгнулся и за плечи схватился.       Должно быть, для него уже не представится возможности спросить друга о странных вкусах (ходили в организации слухи) и официантках с длинными волосами — придётся проверить на себе.       Ни жилета, ни рубашки, ни брюк снимать не стали — просто губы Фёдора всё время касались его губ, что было неправильно, кощунственно и болезненно приятно. Вот бы это всё закончилось — никакой нежности и влечения, никаких красных всполохов в обычно равнодушных глазах Достоевского. Вот бы это продолжалось, пока Ваня бы всё не выплакал и не задохнулся от поцелуев.       Всё стало куда хуже, когда тонкая ладонь подпёрла его спину и Федя впился в шею зубами — ноги сжались предательски, поймали колено Фёдора в тиски.       Даже если зажмуриться, всё удовольствие, что он получил в этой комнате, не пропадёт. Сначала духовное удовольствие от разговоров и принятия чужого, а теперь — физическое, которое не забудешь. От которого сердце на странный ускоренный ритм сбивается, возвращается на круги своя и хочет добить владельца. — «Я на его кровати, на той самой подушке», — где нашёл волосы светлого цвета. — «Я его…» — собственность, вещь; душой и телом, только Федя его не оставил в горе. Иван хотел было прижаться, что-то сказать, посмотрел Фёдору в глаза и… Задрожал, зажмурившись.       — Ф… Федя, — стыдливым шёпотом на ухо, отчего Фёдор закрыл блаженно глаза, целуя вдруг Ивана в скулу. Мягкая кожа так легко поддалась и покрылась румянцем… Казалось, Гончаров не мог зажмуриться ещё больше.       Забавно — чем больше прикосновений он получал, тем вертлявей становился, пытался уйти от касаний, тем самым сильнее сжимая ноги и натыкаясь пахом на колено Фёдора. Достоевскому стоило оторвать взгляд от длинных волос. От прядей до чужого лица, по солёным дорожкам до серо-голубых глаз с широкими зрачками.       — Тебе страшно? — голос был спокойным, безопасным. Поведение Ивана вызывает вопросы, его стремления и желания сейчас. Вредить ему не нужно, как нет смысла и заботиться о его состоянии, Достоевский только хотел понять — наверное, если бы не эти длинные волосы и элегантный костюм, ему бы вообще не было дела. Если бы Гончаров не выглядел будоражащим.       — Я сомневаюсь, что подхожу для этого, — глаза Ивана бездумно глядели туда-сюда, на лбу выступила капля пота. Его отчаяние граничило со страхом, что Фёдор выгонит его в сию же секунду.       — Успокойся, — губы, наконец, улыбка трогает — Достоевский ничего поделать с этим не мог, нависая. Его длинные пальцы блуждали у Вани по затылку и заставляли держать голову на весу, а волосы — путаться. Мурашки. Наверное, Ваня видел такую улыбку — просто не к нему она была обращена каждый раз. — Я это делаю не потому, что ты «подходишь». Потому, что мы хотим этого оба, Вань, — ехидно-нежное имя обожгло ухо. — Тебе не о чем беспокоиться, я уже сказал. Даже о том, что ты убил без приказа, — в какой-то момент, при очередном мягком прикосновении можно потеряться и поверить.       Эта душа вновь Фёдору покоряется, после чего уже можно идти ва-банк — поддаться старому желанию и спустить руки с затылка на шею, держа её в обхвате. Есть секунда, чтобы остановиться, но Фёдор улыбнулся тоньше прежнего, прикрыл глаза и надавил равномерно под самым горлом, стараясь не переносить вес на пальцы.       Ему ведь не нужно убивать.       «Он убьёт меня», — воздух слишком резко отобрали, Гончаров завозился отчаянно, словно бы пытался выбраться. Он знал, что не предпримет для этого никаких реальных действий. Даже если глаза закатятся — удовольствие схоже с тем, которое возникает, если за волосы потянуть. Такое же глухое. Иногда давить прекращали — и о, это было худшей пыткой, когда давали немного воздуха и тут же отбирали его.       Всё плыло перед глазами, мешал жар на шее и между ног, обхвативших проклятое колено и судорожно его сжимающих. И, кажется, он пытался удержать Фёдора за плечи. Словно боялся, что Достоевский его покинет — но, если бы это случилось, первым делом голова бы упала на простыни и воздух бы вернулся.       Вот бы по итогу жаркого издевательства над шеей друг убил Гончарова — и нерадивый официант искупил бы свою вину перед невинными убитыми. Прикосновение к штанам заставило дёрнуться, но… Оно не было удивительным. Юноша лишь обвил руки Достоевскому вокруг шеи, обводя расфокусированным взглядом лицо Феди снова и снова. Подаваясь на ласку и дыша с открытым ртом, пока можно, пока его снова не стали душить.       Достоевскому хотелось бы увидеть его тело: во-первых, обнажённым, затем — связанным, но для этого ещё ничего не было подготовлено. Ни верёвок, ничего. И всё же, из-за желания такой силы он мог сомневаться в собственном разуме. Ваня смотрел на него с ужасом и благоговением одновременно.       В шкафу должны быть эластичные бинты — на всякий случай. Их было достаточно много, чтобы связать человека и причинить этим небольшую боль. Иван молил о боли и заслуживал её, и только испугался, когда Фёдор оставил его, чтобы найти бинты.       Его тело, связанное и подрагивающее, раззадорило голод внутри — жаль, что пришлось выбрать между чужой вынужденной беспомощностью и тем, чтобы смотреть на утончённое лицо. От одежды не избавились — в своей форме и со связанными над головой руками и натянувшейся тканью, Ваня ёрзал на кровати. Застыл, когда услышал сзади себя Фёдора, что тоже опустился на матрас.       «Неудобно», — крайне нелепая поза, в которой он либо выгибался, улёгшись грудью на кровать, либо стоял на весу на коленях, лишь бы не выгнуться. Губы у уха — Ваня вздрогнул, всё не привыкая к этому и к нежностям с волосами. Если это — его наказание, то уж слишком сильно оно будоражило.       Взвоет, точно взвоет. Фёдор, кажется, не собирался использовать его, даже раздеть не получится из-за бинтов, обернувших тело поверх одежды — всё со всем связано, идут узлы повторяющиеся от спины до поясницы, от поясницы до бёдер, и как раз между ними под самой промежностью сжимал кожу бинт.       Федя, его друг, его босс делал всё слишком медленно, словно правда любовался таким, как Гончаров, но у Вани ждать не получалось. Тело горело предательски и от дискомфорта, и от жара, а внизу и вовсе всё болело из-за застёгнутых брюк.       — Федя, — резко выдохнул, почувствовав, как его волосы сжали у корней. Если им так и собирались просто любоваться, нехитро тешить свои фетиши, то согласиться Иван никак не мог — быть в сладкой пытке просто невыносимо. — Сделай что-то значимее. Сделай.       — Вечно ты создаёшь сложности, — в глазах защипало от голоса Достоевского, от его неторопливости. — Думаешь, тут есть то, что нужно, чтобы дойти до конца? В этой квартире.       Всё было, но отчаяние в стонах Вани, когда ему снова надавили коленом на пах — незабываемо.       Гончаров кусал губы. Едва узнал, что смазка была найдена, почти расплакался — настолько бесила ситуация, собственное неудовлетворение и страх. Должна была наступить блаженная минута, которая облегчила бы все его ощущения, но Фёдор издал смешок. А вместо того, чтобы расстегнуть Ивану брюки, разрезал их сзади вместе с бельём.       — Не стони так обиженно, — только сейчас, когда Фёдор получил возможность взять его, не раздевая, на его голосе отразилось возбуждение.       В стоне не было ни капли обиды, только шок и отчаяние — ощущение сзади не так волновало, как боль спереди, которую так никто и не облегчил, когда худые пальцы главы организации тронули Гончарова под одеждой.       Он мог попросить остановиться, мог дёрнуться, и тогда, возможно, его бы отпустили. Не стал. Лучше уж даже не дать себе шанса выбраться — только пусто в душе будет, если Фёдор его вдруг пожалеет.       — Не горбись, — Достоевский надавил на лопатки и другой рукой задел неосторожно яички в мокром белье. Улыбался, потому что вздрогнувшие лопатки легко было почувствовать. В такой позе хорошо рассматривать фигуру Ивана, но увидеть бы сейчас его лицо, выражение на нём… Увы, Гончаров уткнулся в подушку, приглушая себя. Только по отголоскам звуков и его дрожи можно было понять эмоции — по тому как неосторожно сжимаются руки или происходит какое-то рефлекторное движение, что невозможно контролировать.       То, что происходит, не спасёт друга от самоненависти… Но, наверное, только при том варианте, в котором Иван пошатнулся в своих взглядах, Фёдор сможет творить с ним, что пожелает. Очень высокая цена.       Звуки были неприятно мокрыми. Только держа Ваню за горло под самым подбородком, следя за тем, чтобы юноша не задохнулся и притянув к себе, можно было сосредоточить слух на нём. На его стонах и срывающемся дыхании. Единственная ситуация, в которой волосы мешали — путались и закрывали обзор.       Оглушало, когда Иван при особо приятном толчке кричал, и, если бы Фёдор притронулся, то обнаружил бы чужие натянутые брюки мокрыми.       Жаль только, что бьющийся в руках Гончаров не протянул его имя и не повторял на срыве. В его стонах вообще не было различаемых слов. «Я услышу это в следующий раз», — пока не добьётся, Ване не избавиться от чужого интереса.       Достоевский поцеловал за ухом, отводя пряди от Ваниной кожи, но тот почти не заметил. Стоило над ним сжалиться и не затягивать мучения после неприлично долгих прелюдий и соития, что казалось бесконечным. Ужасно не иметь возможности получить своё окончательное удовольствие.       И если до этого были крики, то, расстегнув наконец брюки жертве, Фёдор насладился обессиленными хриплыми всхлипами.       После Иван дышал тяжело. Фёдор отвязывал его, размышляя, и тоже восстанавливал дыхание, стараясь быть тише.       — Это не уменьшит твоего горя, — пробормотал Достоевский. Он нежно перебирал блестящие пряди и наклонился к уху Гончарова. — Но, я надеюсь, что ты сможешь выполнить сегодняшнее задание.       — Ты выполнишь задание, Иван?       Холодно. Как пощёчина, что помогла Ване вспомнить, кто он и что он. Он присел, выдыхая и стирая с щёк дорожки, оставшиеся от слёз. Тело горело.       — Всё будет сделано. Только ты испортил мне бельё и брюки.       Стоило согласиться, как Федя снова стал играть с его волосами, сменив равнодушие на снисхождение.       — Возьмёшь запасные вещи — они должны быть в шкафу. Я бы не сделал этого, если бы не мог дать тебе новые, — для того, кто когда-то Фёдором восхищался, Иван смотрел слишком уж затравленно. И всё же — это лишь обида на холод, а не настоящее напряжение, ведь друг спокойно давал себя касаться, не опасаясь умереть от руки Фёдора.       — Тогда я приму душ, возьму одежду и отправлюсь на задание. Где сегодня будет штаб?       — Тебе сообщат.       У Ивана теперь — ни места в жизни, ни семьи, он лишился всего этого и застрял в организации, которой, возможно, не подходит. Только Фёдор у него остался. Тот, кто разрушил ему жизнь, совершенно искренне не желая этого.       На прощание, перед уходом Федя поймал Ваню за плечо и оставил поцелуй на его губах.       — У тебя нет причин злиться на меня.       Иван успокоился — либо же осознал, что и злился он вовсе не на Достоевского. На свою собственную слабость, которая и заставила его содрогаться.       Фёдор бы и думать о Гончарове забыл — план изменения мира требовал куда больше внимания. Иван даже проблем не приносил. Проблема была в том, что тот не приносил и пользы. Беспрекословно выполнял поручения и иногда даже по собственной инициативе брал на себя заботы о быте в штабе — убирался и готовил.       Его подчинённый не знал, чем себя занять, сбегая от собственных мыслей.       — У тебя руки дрожат, Вань, — когда они остались наедине в столовой, отметил Фёдор. Руки у Ивана дрожали уже давно — это было заметно, когда Гончаров держал что-то. — Стоит ли мне волноваться?       Стоило уже давно — самый инициативный и восторженный подчинённый затих, столкнувшись с реальностью «Крыс». Иван ему не отвечал — если бы так сделал кто угодно другой, Фёдор счёл бы это дерзостью.       — Всё в тебе протестует тому, чем занимается организация.       Но Гончаров отрицал. Глупый запутавшийся мальчишка.       — Мне больно смотреть на твои метания (после убийств не тех людей), но отпустить я тебя не могу.       — Я и не хочу уходить! — наконец, эмоционально вскинулся, сохранив-таки остатки прошлого себя. Глаза Вани заблестели очень знакомо. — Просто… кто же я тогда, если все, для кого мы так стараемся, ненавидят нас?       Верно, старания ради «общего блага» часто бывают жестокими, даже по отношению к тем, ради кого всё делается. Ужасное привлечение внимания к проблеме, после которого люди сделают всё, чтобы этого кошмара не повторилось.       — Тебе такие страдания приносит чужая ненависть? — и всё-таки, даже учитывая, что Достоевский не сомневался в планах, хотелось Ивана как-то оградить от них. Вернуть… его прежнего.       С того дня и разговора в столовой Иван стал частым гостем его спальни. Жадно тянулся и за нежностью, и за наказанием, которые Фёдор был только рад ему давать. Было бы хорошо, если бы их встречи могли всё исправить, но…       Гончаров неизменно закрывался в комнате в «выходные» и забывал о потребностях организма, не то, что об умственном развитии. Сколько ему не расписывал итоги миссий и успехи организации, все реакции Ивана были до ужаса неискренними.       В день, когда Ваня вновь попросил убить его, сердце неожиданно сжалось. Нужно было прекратить издевательства над тем, кто когда-то заинтересовал Фёдора, и, может быть, получится даже его «вернуть». Совершив безрассудство.

***

      — Господин, я могу вам сказать кое-что, что обнаружил, пытаясь вспомнить свою жизнь до операции?       — Разумеется. Я бы хотел, чтобы ты докладывал, что вспомнил, — Фёдор смотрит на Ивана безбоязненно — стыдиться ему не о чем, как и сожалеть. Так его друг стал гораздо счастливее, даже занимая свою неказистую должность и отказавшись от взглядов, посвятив жизнь… Восхищению им, Фёдором. Под бинтами на его голове не уродливый шрам — максимально аккуратный, но Гончаров по просьбе господина накладывает повязки каждый день. Сейчас он учтиво улыбнулся, поправил свой чёрный и подчёркивающий фигуру жилет и поставил на стол вазочку с печеньем.       — Я вспомнил, что вам нравились мои волосы.       Нравилось ими связывать Ване руки, нежно водить пальцами по прядям и плести косы, целовать лоб у самых корней, оттягивать и просто смотреть, как они спадают на обнажённую кожу.       Гончаров улыбнулся снова и увидел кивок, позволяющий продолжить фразу.       — Если хотите, вы можете прикасаться к ним, когда пожелаете, — Иван пододвинул к нему чашку, и Фёдор незаинтересованно макнул печенье в чай.       — Я не хочу к ним прикасаться.       Больше никогда.