В омуте отчаяния

      Клинта все еще мутит, ведь еще несколько минут назад его разум был под контролем бога-трикстера, а его непослушные, но такие родные руки убивали собственных товарищей. Мысли в голове путаются, в висках неприятно пульсирует кровь, а может и еще какая субстанция, перед глазами то и дело мелькают черные мушки или странные неоновые вспышки света. Состояние паршивое.       И все-таки Клинт чувствует, что это он. Он вернулся, пришел в себя, чужого присутствия в разуме и в теле больше не ощущается. Почти. Кожа, словно под побочным эффектом, ощущает все вокруг так явственно, как никогда прежде – температуру воздуха, любые его колебания, фактуру каждого прикасающегося к ней объекта, тепло и энергию жизни, исходящую от сидящей рядом женщины…       Наташа.       Он что-то говорит ей, она ему отвечает. Иногда он ловит на себе ее взгляд, пытается сосредоточиться на нем, но едва ли у него это выходит. Она улыбается ему и, кажется, говорит, что теперь вновь узнает старого доброго Бартона, но у него самого вдруг вырывается фраза:       – А я тебя – нет.       Он и правда чувствует, что в ней что-то едва уловимо изменилось. Другой может и не заметил бы, но только не он. Умом они оба понимают, что не знаю друг о друге ровным счетом ничего, но сердцем иногда чувствуют, что им открыты все тайны и помыслы друг друга.       Да, Клинт еще не все свои мысли привел в порядок. Именно этим он пытается объяснить свою странную минутную слабость – ему вдруг до боли в сердце становится дорога Наташа. Он видит, как от его слов меркнет на ее губах та легкая улыбка, которая была, похоже, только ширмой. Только для него. Видит, как она отводит и опускает взгляд, что совсем ей несвойственно. Он бросает взгляд на ее сцепленные в замок руки, на ее белые напряженные пальцы, и чувствует, как же чертовски сильно ему хочется взять ее за руку. Этот порыв, это движение уже зарождается где-то в его предплечье, но тут…       – Я не была святой, – вдруг тихо отчеканивает Наташа.       И Клинт, встряхнувшись, усмехается, отводит взгляд. Минутное наваждение исчезло. В нос ударяет запах собственного пота и металла, которым обшита камера, и Клинт вдруг отчетливо вспоминает – у него есть семья. Эта мысль согревает его, но тут же привносит в душу и толику смятения. Ведь он хотел взять Наташу за руку не как верную напарницу и даже не просто как подругу. Что-то другое руководило им в то мгновение, что-то куда более глубокое, теплое, всепоглощающее.       – На мне висит долг, – продолжает Наташа, чуть помедлив. – Пора заплатить.       Их взгляды встречаются – два бездонных омута отчаяния и понимания. Им хватает нескольких секунд, чтобы этими взглядами сказать друг другу все, что хотели – и не могли.       Наташа каким-то шестым чувством знала, что именно хотел сделать Клинт. Она тыльной стороной ладони чувствовала согревающий кожу взгляд, но не сделала ничего. Она знала, что Клинт лучший для нее – и всегда будет лучшим. Именно поэтому он никогда не будет ей принадлежать. Она сказала Локи, что «в любовь играют дети». Эта фраза слетела с ее губ и просочилась в ее же разум, оставшись там еще очень и очень надолго.       В их жизни, в их работе между ними не могло быть ничего, похожего на любовь между обычными мужчиной и женщиной. Хотя бы потому, что в них просто не было места обыкновенности. Это право было отнято у них, особенно – у нее, у Наташи, очень давно – и навсегда. Именно поэтому, пожалуй, они до конца оставались братом и сестрой, как негласно решила за них судьба. Не мечта, но все же тоже многого стоит.       И в конце концов, может, оно оказалось и к лучшему.