Завывающая тишина

      Крыши панелек всегда особенно притягательны. Есть что-то восхитительно-отвратительное в этих хаотично расставленных антеннах, оборванных проводах, свисающих невпопад, небольших надстройках, разбитых бутылках по всей поверхности. Атмосфера здесь пугающая, даже неприятная. Проход на такие крыши всегда старательно пытаются забаррикадировать Бог знает чем, повесить ржавые замки, поставить больше железных дверей, запаять малейшие дыры меж гнущихся прутьев, но это остановит разве что непривыкшего к жизни в таких панельных домах. На этих крышах отдельный мир, здесь свои негласные правила и законы, и ни полиция, запугивающая пьющих школьников, ни административка не страшат обитателей этих мест. Они живут и дышат жуткими видами на другие крыши. Они знают, что такое свобода. И они безнадежно обречены раз за разом возвращаться, всматриваться, тревожно озираться, выламывать двери, портить замки. Они заложники этой свободы.        Он тоже любит эти крыши. Любит сидеть здесь ночами и вглядываться в серую даль, подставляясь под яростный ветер. Приходится придерживать любимую шапку, но упрямиться и никогда не снимать, несмотря на то что никто не подсматривает за ним. Любой взгляд он чувствует спиной издалека, пресекает всякую попытку пробраться на эту крышу. В это особенное место, созданное только для него, проход закрыт. Не железными прутьями, не ржавыми замками и не тяжелыми дверьми — каждый, кто живет в этом городе соблюдает негласные правила, уясненные после нескольких окровавленных трупов у подъезда и аккуратно поставленных недопитых бутылок дешевого пива рядом. Жильцов почти не осталось: лишь одинокая старушка, забытая всеми, повидавшая жизнь и не боящаяся смерти. Она не мешает, а бессмысленные смерти — это не то, что ему нужно. Хозяин крыши выходит из квартиры в привычной ему одежде, почему-то никогда не греющей. Белая вышиванка, которая никогда не сменяется и не пачкается, того же цвета брюки без подкладки, плащ-накидка с меховым воротником и нелепая шапка-ушанка, идущая только ему и никому больше. Никто не спрашивал и даже не пытался думать о том, зачем и почему этот странный человек носит не менее странную одежду, а главное, каким образом он еще не замерз насмерть в двадцатиградусные морозы. Он медленно, по-собственнически осматривает пустующий подъезд и самодовольно ухмыляется, вспоминая, какой ценой добился тишины и порядка здесь. Конечно, этот странный русский мог бы запросто выкупить не просто дом, не стоящий буквально ничего, но и весь этот дрянной, с каждым годом пустеющий и загнивающий город, но это не в его духе. Те малолетние отбросы общества неплохо смотрелись с перерезанными глотками. Он запирает квартиру и небрежно запихивает ключи в карман брюк, поправляет шапку и поднимается наверх. Путь открыт и свободен, никто бы не посмел хоть как-то перекрыть проход в его место, поэтому он без труда добирается до последней вертикальной лестницы и, наконец, оказывается наверху. Ледяной ветер обжигает лицо, руки и шею, русский жмурится от удовольствия. Вдыхает холодный свежий воздух и выдыхает, завороженно смотря на клубы пара. Сейчас около пяти вечера, но темно, как в аду. Небо затянуто темными снеговыми тучами, не предвещающими ничего приятного для жителей затхлого городка. Будет метель. Фигура в шапке приближается в краю, незнающий человек наверняка подумал бы, что сейчас она непременно канет вниз с девятого этажа. Но демон лишь стряхивает сухой снег и садится на край. Бесчисленное множество ветхих пятиэтажек, девятиэтажек и двухэтажных домов, половина из которых заброшены. На улицах безнадежно пусто и тихо, на соседних крышах никого — они покрыты сугробами, из-под которых из года в год по весне выкапывают пару-тройку окоченелых людей всех возрастов — от старого бездомного, неизвестно как доживших до своих лет, до пятнадцатилетних девчонок с бутылкой водки в руке. Он с восхищением смотрит на эту разруху, голые деревья и пустошь. Останавливается на каждой детали, будто пытается еще точнее запечатлеть в памяти до боли знакомую тоскливую картину. Он бывал в разных местах: в прогрессивных развитых странах с мощной экономикой, в трущобах, в криминальных районах, в эпицентре военных действий. Видел разруху и там, видел разную бедность и безнадежность — о, да, они бывают совершенно разными — но каждый раз возвращался сюда. В родные места, где его не ждет никто, кроме рыжего кота и этого вида. Глаза зацепляются за золотой купол с огромным крестом — родная церковь. Священник, фактически воспитавший его, уже несколько лет как мертв. Он хорошо помнит тот день два года назад, когда после долгого отсутствия появился в городе и направился к Святому. Тогда дубовая дверь почему-то не поддалась; тогда в окошке на первом этаже почему-то не горел свет, а на улице было еще холоднее, чем обычно. В тот день он впервые почувствовал слезы на своем лице, распробовал солоноватую жидкость на вкус; он сидел на знакомом крыльце, где знал каждую выпуклость, каждый скол на ступенях, и опустошенно смотрел куда-то. Лицо не выражало абсолютно ничего — а слезы предательски катились по лицу, спадали с подбородка и падали на снег. Он хорошо помнит. Рука тянется к цепочке на шее и достает золотой крестик. Русский сжимает его в ладони и прижимает к груди, не отрывая взгляда от купола. Не чувствует ничего. Ничего, кроме пронизывающего до костей ветра и замерзших прядей темных волос, хлещущих по лицу. Этот ветер — шквальный, промозглый и противный — приносит ему удовольствие. Побелевшая и сухая кожа говорит о том, что перспектива заживо замерзнуть здесь вполне реальна, но он наслаждается этим. Привык ли? Нет. Ему больно и холодно, но не плохо. Фёдор Достоевский любит русский ветер, но сейчас пора снова отказаться от родного и привычного. Ему уже пора.