свобода

      Закрытая школа, красивая форма… Галстук давит на шею.       Дорогой интерьер, спокойные дети… Одиночество оглушает.       Особый подход, равные условия… Безволие убивает тягу к жизни.       Доём в школе один, ему страшно и холодно: в школе почти две сотни учеников и толстые, не выпускающие тепло стены. А Доёму говорить не с кем, и эта пустота рядом леденит душу.       И подвязки, завязки и ленты от фирменного костюма стискивают, точно силки. Кто-то в них ворочается, клокочет — кому-то «нормально» и будто даже уютно, но только не Доёму. Его глушит пустота, его убивает уединённость.       То ли он чужой в этой школе, то ли стены… и раз кому-то «нормально», то где же те рамки, в которых свободно будет дышаться ему?       — Свободно? — кивая всего лишь на подоконник, спрашивает кто-то из старших — большинству выпускников уже есть девятнадцать, и они могли бы, наверное, уехать из школы к чертям собачьим, но держатся не то до экзаменов, не то на седативных. — Я Чимин.       У Чимина линия подбородка — изгиб мрамора, а голос земной, обычный.       У Чимина глаза — чёрные дыры, а улыбка неловкая и кривая.       — Садись, — перекладывая книгу на колени, разрешает Доём. Он читает, чтобы не чувствовать тяжести места, и не то чтобы Чимин мешался.       — А тебя?       — А меня всё устраивает, — наблюдая за тем, как Чимин скользит по подоконнику пальцами, говорит Доём. Только врёт.       — Вижу. — Кивок на книгу. — Но нам и там места нет, знаешь… Разве мы не искалечены тем, что нас лишают свободы?       — Хочешь сказать, не сможем?       Чимин касается своего галстука и что есть сил тянет вниз, ослабляя узел, но как только рука отпускает его, ткань снова встаёт на место, почти ударяя Чимину по кадыку.       — Разве ты не знал, что зверь из неволи не выживает в дикой природе? Я могу снять ошейник, но ощущение, с которым он трётся о шею, останется навсегда.       Впервые Доём говорит с кем-то о личном, позволяя взглянуть за край его примёрзшей к лицу маски. Чимину всё равно выпускаться скоро, он, наверное, потому и позволяет говорить с собой о свободе. Предвкушает.       Или всё же боится.       Его глубокие глаза даже сквозь игривый прищур искрятся страхом. И в этом страхе тонуть страшнее, чем в ванной — Доёму действительно неприятна мысль захлебнуться в столь неудобный и личный момент, особенно в школе, стены которой так холодны и неприступны, что прежде, чем они приоткроют тайну, время безвозвратно успеет утечь. В отличие от воды из лёгких.       Кто знает, из одной ли с ним лиги Чимин, или так, притворяется.       Руки Чимина с галстука перемещаются на ту самую книгу и выстукивают на морзе название. Доём точно не знает, но ему так кажется — на сигнал «sos» не похоже.       — Тем не менее тебе придётся оставить этот ошейник в прошлом и жить.       — Мне?       Искусственный тихий смех портит шаткое равновесие между ними так, как ветер мешает союзу бабочки и цветка — Доём не чувствует единения с этим странным парнем.       — Не мне же…       — Как раз, — делая финальный аккорд на книжной обложке, с совсем уж печальной улыбкой шепчет Чимин, — тебе, я надеюсь, всё же снять и придётся.       И ещё тише, почти не шевеля губами, добавляет:       — Вот только вряд ли: не всех родившихся у моря пускают в небо.       Чимин уходит, оставив после себя шлейф шанелевских духов и странной, грубой неоднозначности. Чимин уходит неуклюже — точно насовсем, но даже не прощаясь.       Не то чтобы Доём нуждался в финальном «пока», будучи тем, кто даже не назвал своё имя. Просто без этого разговор с Чимином обретает зловещий окрас: точно старая гадалка предупреждала о роке.       Но Чимин не исчезает насовсем: его силуэт то близко, то дальше мелькает по школе, пугая и дразня даже больше, чем нужно. Остатки его аромата преследуют в каждой комнате. Чимин будто стал тем, чего так невысказанно боялся: частью той несвободы, что сдавливала ошейник; узлом на шее и страхом пустоты в груди у Доёма.       Чимин будто сам не свой (а чей же?) или, может, даже совсем никакой: он не улыбается никому в этой школе, не произносит слова «свобода» даже шёпотом или жестом, не смотрит куда-нибудь, кроме пола. Чимин — новый призрак школы в играющем воображении Доёма — негласная легенда, которой суждено родиться и погибнуть в один год, потому что у самого Чимина скоро выпуск.       Ах, если бы все призраки несли в себе такое благородство, с каким уходит тень Чимина.       Они встречаются лицом к лицу ещё раз только месяц спустя — Чимин одет в лёгкие нежно-розовые пижамные штаны и свободную белую футболку. Стоя босиком на козырьке над главным входом, он без интереса всматривается в причудливую дымку ночных облаков и иногда вздыхает.       Теперь уже Доём, до этого лишь хотевший вернуться из общего туалета в комнату, останавливается за его спиной и полушёпотом спрашивает:       — Свободно? — потому что произносить громче ему это слово страшно.       Чимин, не поворачиваясь, кивает и вытягивает назад руку. Чтобы Доёму было легче взобраться через подоконник, наверное.       Они становятся плечом к плечу, и, чувствуя, что взгляд их обоих на просвечивающую за ситцем луну столь же равнодушен, как луны в ответ, Доём снова тянет к Чимину руку:       — Чон Доём, второй класс.       Смысла в этом знакомстве нет: выпускники не знакомятся за просто так на крыше — призраки подавно. Но Чимин сжимает холодеющие пальцы ладонью и немного трясёт. Его руки теплее, чем стоило бы.       — Свобода — паршивое чувство, Доём-а — никогда не знаешь, где его рамки. Не стремись быть свободным, пожалуйста — лучше не забывай быть собой. Как луна, — их до сих пор скреплённые руки поднимаются к небу, разрезая надвое лунную дорожку.       Чимин вновь уходит молча и быстро — Доём и не вспоминает, прощался ли он сам, и только смотрит в оставленную им ночную тишину. И будто даже интересно: то ли из-за отсутствия формы, то ли потому, что он на козырьке и школы отсюда почти не видно, то ли просто потому, что ночь, но из-за чего-то явно чувствуется, как невидимой рукой сжимавшийся ошейник слабеет.