dolor de la vida

— Эй, уродец! Громко. Пропитано необоснованной ненавистью. Противный, наполненный неприкрытым презрением голос окликает. Его обладатель отчаянно пытается привлечь к себе внимание, видимо другого образа потешить своё эго он не отыскал. Каждое слово утыкано острыми иглами, намеревается ранить, оставить шрам. Ещё много шрамов… Уже не обидно, не отзывается тупой болью внутри, не заставляет сжаться беззащитным комочком и смаргивать раскалённые слёзы. Давно прошло, выбилось широким кожаным ремнём, которым отец так любил полосовать детскую кожу, параллельно одаривая ужасными эпитетами о бесполезности и ничтожности. Крики тогда были чем-то обыденным, привычным, без них и дня не проходило. Теперь они — часть жизни, крепко вцепились в барабанную перепонку, и никакой громкий звук уже не заставит прикрыть уши, дабы спастись, хоть колонку привязывай и включай на полную. Въелось, вцепилось в нутро и уже никогда оттуда не выйдет, но каждый день будет напоминать о себе, выклёвывая желание жить. Шрамов тоже хватает. Хосок их точное количество на своём теле не помнит, хотя когда-то пересчитывал, но больше это не тревожит его. Переболело, устало колоться и полосовать сердце. Наступило равнодушие. Абсолютная, пугающая апатия. — Как тебя только земля носит? Вас же как-то носит, так почему Хосока не может?! Желчи меньше не становится. Она плещется пробудившимся Везувием, надеясь утопить в себе чью-то душу. Хочется ранить, раздавить, прихлопнуть, показать место. Определённой мотивации у этих слов нет — только желание поиздеваться. На самом деле, стоит задумать, что так много слов люди произносят напрасно, лишь бы других задеть. Неужели собственная жизнь настолько неинтересна и ничтожна, что в развлечение себе выбирают издевательства и насмешки? А вы точно те самые разумные люди; точно живёте в цивилизованном мире, а не в пещере, в окружении диких животных? Задумайтесь хоть раз, а сильно ли вы отличаетесь от тех самых полуобезьян, что от восторга помирали, когда палкой друг друга дубасили. И всё же заливаются смехом, стараясь вызвать в чужом сознании злость. Не выйдет, пытайся хоть целую вечность, потому что Хосоку — ВСЁ-РАВ-НО. Именно такая татуировка навечно высечена на тканях сердца. Да-да, вы правильно поняли. Обзывай его хоть целую вечность, ему глубоко по барабану. А ты давай, хоть выплеснешь из себя, а то, видимо, жить мешает, разъедает лёгкие и мозг. Хотя, по поводу последнего — навряд ли он там вообще имеется. — Ты что, ещё и глухой? — ещё один голос, а потом противный гогот. Один парень держится за живот, а другой — бьёт себя по коленям. Им так смешно. Только совсем непонятно отчего. Неужели чужое уродство может так воодушевить? Видимо да, потому что радость из парней так и хлещет. Ни один фонтан на городской площади не может похвастаться таким напором. Смех до блевотного противный, смешан с гнилью и ощущением собственного превосходства. С такой искренней ненавистью обычно смеются дети, когда у одноклассника не оказывается крутой ручки или же он ходит в пиджаке старшего брата. Настолько людям отвратительна чужая шутка, настолько они презирают чужое лицо. Смотрят на результат жестокости и скалятся, подобно шакалам, хотя в этом случае сравнение всё же может обидеть животное. Для них не зазорно оскорбить. Для них — другие уроды, а им с трона только смотреть и раздавать прозвища, на большее их эго не раскошелится. Да вот только корона им мала, не для их широкого лба, а потому вот-вот свалится, а глубокие трещины располосуют самодовольные рожи. Хосоку правда всё равно. Может быть другим людям становится легче оттого, что они дразнят его, а может так они оправдывают свою собственную ничтожность, ведь какая полноценная личность станет смеяться над отличиями. Его не обижает чужое презрение. Он, кажется, начал вообще забывать, как это, что-то чувствовать. Внутри будто образовалась зияющая пустота, она всё собой заняла, поработила разум и теперь полноправной хозяйкой постёгивает Хосока доживать жизнь. Жизнь, в которой нет яркого света и тепла, нет ничего. В свои двадцать шесть Хосок существует, назвать по-другому язык не поворачивается. Самое больное, что он ведь помнит. Помнит радость от первого снега и как неуклюже катал маленькие шары снега, чтобы после соединить их в обворожительного, по-детски неаккуратного снеговика. Помнит стеснение, когда мама отправила его одного на рынок, а он так боялся женщин за прилавками, что чуть не расплакался, когда всё же набрался сил попросить овощей, и как одна из продавщиц ласково улыбалась ему тоже хорошо помнит, потому что после никогда не видел такой красивой искренней улыбки, посвящённой ему. Помнит стыд, когда нечаянно облил помоями мимо проходящую женщину, тогда он долго извинялся, помогал избавиться от мусора на ткани. Помнит робость перед соседской девочкой, красота глаз которой могла конкурировать с цветами; в тот день он разорил любимую мамину клумбу, чтобы подарить самый красивый букет и привлечь внимание. А ещё… Он помнит боль. Яркие вспышки, разрывающего сознания удушья, когда тиски настолько сильно сжались, что казалось, Хосок не выдержит этого испытания и умрёт, упадёт на холодную землю и больше никогда не сможет дышать, смеяться, разговаривать, помогать маме по дому. Настолько было больно, органы наизнанку выкручивало, кожа горела, будто её окунули в раскалённую смолу, а затем достали, подождали пару мгновений и вернули в Ад. Их было больше, а он — один, они были сильнее — аналогию продолжите сами. Держали крепко, едва ли не выкручивали конечности до хруста. Никто не пришёл на зов, а потом сильный удар в солнечное сплетение отбил желание и возможность звать на помощь. Они что-то говорили, но Хосок не слышал, будто контузило. Бах. Бутылка разбивается о железную бочку. В руках остаётся розочка. Какой красивый и величественный цветок, но какое мерзкое и гадкое оружие. Лучи закатного солнца задерживались на осколках, но потом исчезали, растворялись под гнётом туч — то догорала последняя надежда в глазах маленького Хосока. Чужой смех всё ещё сохранился в сознании. Мигает там яркой вспышкой в минуты редкой ностальгии, в такие дни Хосок заходится в истерике. Он мечется из угла в угол, всё ещё не понимая, дозволено ли ему наконец кричать так громко, чтобы голос к чертям срывался, или же истерики должны быть немыми, умирать внутри него, располагаясь небольшим, но по-своему уютным кладбищем прямо под сердцем. Бах. Ещё одна вспышка. Стекло врезалось слишком глубоко. Уголок губ до этого будто облитый бензином, загорелся теперь так сильно, что перед глазами взорвался фейерверк, состоящий целиком из боли. Цветным калейдоскопом заискрились ощущения собственного ничтожества. Хосок выпал из реального мира ровно до того момента, как осколок не дошёл до уха, а капли крови на осколках не засияли рубинами необратимости. А потом по новой. Помнит, как обильно текла кровь, как она впитывалась в ткань рубашки, окрашивая потрёпанный материал в красный. Помнит, как горели щёки, как слёзы срывались с глаз, смешивались с рубиновыми каплями, слегка разбавляя их. Зрелище не для слабонервных, потому что кое-где от особо глубокого проникновения неровного острия, виднелось разрезанное мясо. Любой мог сдохнуть, а Хосок зачем-то выжил. Лицо мальчика тогда едва ли было похоже на нечто привычное — кровавое месиво стало результатом злой шутки. Перед глазами тогда всё плыло, единая картинка рассыпалась, словно песочное тесто, а остатки её забились в зрачок. В каждой клеточке юного тела обосновалась боль, она крепкими корнями сдавила лёгкие, перекрыла доступ кислорода, заставляя задыхаться, истерично хватать ртом воздух. Не позволяла потерять сознание, давила на мозг, отдавалась в висках. Чон тогда лишь вскрикнул, а после уже не смог никак реагировать на мясорубку, что прокручивала от макушки до пят. Безмолвно плача, Хосок лежал на земле, прижимая к груди острые изодранные колени и отвратительно молчал, и даже, когда его нашли, не проронил ни слова. Играл в переглядки с пустотой, видя внутри себя свою проигранную войну, необратимость той реальности, в которую путь ему прорезала разбитая о бочку бутылка и чужое мерзкое желание. Свет в конце погас — выхода из тоннеля не будет. Хосок так отчаянно хотел забыть, но не мог. Тот страшный день часто был гостем ночных кошмаров, приказывал метаться по кровати в агонии, вновь испытывать то, что осталось проклятым отпечатком на сердце и уродливой печатью на лице. Пугал до чёртиков, сжимал когтистые лапы на горле, выбивая из лёгких воздух, заставляя всё внутри обугливаться от агонии. Со временем Хосок привык и к этому, иногда, просыпаясь посреди ночи в холодном поту, он подходил к приоткрытому окну и позволял свежести наполнить себя и разочарованно выдыхал, сетуя, что его не задушили по-настоящему. Бах. И вспышки стали тускнеть. Мальчишкам стало скучно, поэтому они решили развлечься. Для своих игр выбрали идеальную жертву — Хосок особо не общался со сверстниками, предпочитал гулять и играть в одиночестве, много читал, а ещё придумывал истории. За него никто не заступился, когда небольшая группа монстров подкараулила его и затащила в заброшенный двор. Они хотели воочию увидеть «улыбку до ушей», тянуть не стали, решив, что Хосоку она идеально подойдёт. Больно? Адски. Родители всегда говорили, что, когда Хосок вырастет станет знаменитым писателем, все будут знать его, а ещё у него будет много денег. Тогда Чон верил в это, засиживался за писаниной до поздней ночи, старательно выводя на бумаге буквы. Тогда он ещё верил во что-то светлое и тёплое. Теперь же — совсем нет. Чёртово кривое зеркало жизни, так сильно любит оно её коверкать. Ах да, Хосок зеркала ненавидит, он не смотрелся в них уже больше восемнадцати лет. Где-то на руке, аккурат возле вены, у него есть небольшой, но достаточно яркий шрам — это Хосок разбил зеркало над кроватью в своей комнате, ночью, после случившегося. Со всей оставшейся у него силой он трахнул по отражающей поверхности, довольствуясь треском стекла. Осколки блестели в лунном свете, танцевали на стенах, а Чону было плевать. Мальчик даже не старался унять слёзы, всхлипывал тихо и думал о том, как хорошо было бы умереть. Недолго думая, Хосок подцепил рукой самый крупный осколок и долго всматривался в очертания лица. Рана всё так же уродливо сияла на невинном лице, насыщенностью своей напоминала о том, что теперь Хосок вечно уродливый клоун. Остриё так сильно привлекало внимание, будто нашёптывая Чону действовать. Он хотел, честно. Но… Не хватило духу, слишком испугался холода длинных костлявых рук, что потянулись к нему. Лишь небольшая царапина, несколько бусинок крови, а потом паника и очередной приступ. Осколок полетел в сторону, вместе с маленькой надеждой на то, что всё может быть как прежде. Слёзы душили, рвали горло, заставляя харкаться кровью, забирали силы. Хосок прижимал колени к подбородку, щипал кожу, надеясь, что всё это лишь кошмар, шутка воображения за то, что он съел на одну конфету больше чем можно. Трогал зашитые рытвины на щеках и заходился в новом приступе ненависти к себе. Они даже наощупь были уродливыми и мерзкими, что говорить о том, чтобы со стороны на них смотреть. Кое-где ещё немного кровоточило, Хосок смотрел на почерневшие от тёплой жидкости пальцы и думал о том, что ему бы нигде сейчас не было так уютно, как в гробу. В ту ночь он так и не смог уснуть… Родители смотрели с осуждением и неприязнью, не упускали возможности высказать, что уродливый сын портит им жизнь. Ни слова поддержки или утешения не поступило в адрес Хосока, что ещё больше вогнало его в ту яму, в которой он сейчас так уютно обустроился. Не смог он заглушить полноту своей боли в объятиях матери, не получил ласковое поглаживание по волосам от отца. Ничего. Никто не пожелал хоть немного залечить искалеченную душу, а про лицо и речи быть не могло. Одиночество тогда с удовольствием приняло Хосока в свои объятия, утешило, пропитало дрожащее тело презрением к себе и осознанием того, что он и должен быть один — большего не достоин. Оно обнимало по ночам, перебирало растрёпанные пряди мягких волос и шептало, что Хосок никому кроме него не нужен. Чон, истощённый всем произошедшим, долго сопротивляться не смог, да и желания не было, закрыл на один, но очень крепкий замок свои чувства, а от ключа избавился. Ранним утром встал с кровати и крепко сжав ладонь своей отныне вечной спутницы, попросил вести его дальше, не важно куда и зачем. Отныне всё стало неважным. Слёзы как-то сами высохли, больше не стекали по нежной коже, не показывали чужую слабость. Больше не удавалось им солёностью разъедать медленно заживающие порезы. И до сегодняшнего дня они не возвращались и никогда не вернутся, не коснутся горячими ручьями теперь уже рубцов. Так бывает, с Хосоком вот случилось. Отец бил его, кричал, что Хосок ничтожен, что ему не нужен уродливый ребёнок. В первое время Хосок заходился в просьбах не трогать его, валялся у мужчины в ногах, но тот и бровью не вёл, продолжая лупасить. Не жалея ни капли, полосовал ремнём детскую кожу, проклиная ни в чём неповинного мальчика. Красные следы по всему телу будто придавали мужчине сил, и он хотел видеть их снова и снова. Но, сколько бы он не наносил побоев, ему всё было мало, особенно, когда Хосок перестал издавать какие-либо звуки, а по ночам сидел у окна, в свете фонаря наносил на следы ремня мазь и сжимал зубы от накрывающей с головой боли, но он всё ещё не плакал, не выл от отчаяния. Мальчик не брыкался, не просил отпустить, он молча ждал, когда же пытка закончится и его отпустят. Иногда дело доходило до крови — бляшка на ремне не считала кожу преградой, рассекала её только так. К лицу отец никогда не притрагивался — брезговал. После всего ещё и заставлял стирать с пола гранатовые капли остывшей крови. Про мать и говорить не стоит, потому что она полностью поддержала мужа. Хоть и не применяла физической силы — уничтожала словами и взглядом, от которых Хосок жалел, что не лежит сейчас под землёй. Он ощутил на себе могильный холод равнодушия, и вместо того, чтобы противостоять ему, принял как родного, укутался в него и больше уже не замерзал. В один из дней отец разошёлся настолько, что Хосок, едва дыша, дополз до кровати и три дня не приходил в сознание, а когда наконец смог открыть опухшие от синяков глаза, то чувствовал, будто наглотался иголок и теперь каждая уверенно решила заявить о себе. Ясности в сознании было ничтожно мало, но Чон цеплялся за его несчастные крупицы, словно за спасательный круг. Тогда она ещё не умел плавать. На улице была ночь. Хосок, не думая абсолютно ни о чём, встал с кровати, напоследок оглянул комнату, мысленно попрощавшись. Единственным, что он взял с собой, была старая потрёпанная игрушка — небольшой плюшевый медведь с одним глазом и криво зашитым, сами же Хосоком, брюшком; друг, которого Хосок оставить никак не смог. Прихватив старую, но очень тёплую кофту и несколько монет из собственного тайника, Чон покинул дом. Холодный воздух пробирался под тонкую рубашку, пересчитывал выпирающие рёбра, а Хосоку было всё равно. Он чувство абсолютного равнодушия любимым сделал и хранит его, как самое дорогое. Ещё раз оглянулся на погружённый в сон дом, и, отогнав посторонние мысли, сделал первый шаг вперёд. Оказавшись за калиткой, Чон последний раз повернул голову, сжал крепко кулаки и уверенно зашагал в объятия ночной темноты. Ему дорога была одна, он ей и пошёл. Что такое любовь? Хосок не знает. Родительская, дружеская, искренняя, тёплая и бескорыстная. Ни одного вида Чон не испытывал. Не сказать, что прям жалел, но иногда всё же задумывался, чем же так сильно не угодил вселенной. Впрочем, долго не позволял себе копать глубже. Ключ, которым он запер свои чувства, всё ещё был утерян, а искать его Хосок не собирался. Девушки даже и не смотрели в его сторону, а если и оглядывались, то только чтобы посмеяться. Сексом он занимался не так много и все разы глубокой ночью, в комнатах, полностью лишённых света. Уходил сразу после, оставляя деньги на тумбочке. Так и не смог принять себя таким, растворяясь в бесконечном равнодушии ко всему вокруг. И сейчас, когда очередные шутники решили высказать своё «очень важное мнение», лишь продолжил свой путь, не обращая внимания на оклики, переполненные оскорблениями. — Уродцам не место в этом мире! — так какого чёрта ты всё ещё здесь, гадкий человек? — Тебе бы вообще сдохнуть, чтобы не пугать нормальных людей! — и вновь громкий смех. Чон на всё это только закатил глаза, удаляясь в сторону небольшого магазинчика. Не станет опускаться до уровня мерзких тварей, успешно проигнорирует, ему ни в первый раз. Клоуном он поработает в другом месте, там ему хотя бы заплатят. *** Тяжесть небольшой жестяной банки приятно давит на карман широких брюк. Чон медленно переставляет ноги, рассматривает, как птицы о чём-то воодушевлённо спорят между собой. Много не думает. Но мысль о том, что пара крыльев и ветер в лицо понравились бы больше, назойливо прицепилась к нему. Птицам не важна внешность, они и не задумываются даже, красивый ли представитель твоего вида, главное, чтобы не представлял угрозы. Впрочем, надолго оставаться в своих мыслях совсем не в стиле Хосока, а потому он находит взглядом излюбленное место и направляется к нему. Сегодня, несмотря на привычную серость, из-за облаков проглядывают тоненькие лучики солнца. И то ли Хосок их раньше не замечал, то ли они сегодня и вправду ярче, но что-то внутри будто сжимается. Знак ли это, или просто игры разума? Чон не задумывается, отмечает, что стало немного теплее, и на этом заканчивает мыслительный процесс. Достаёт из кармана банку и умелым движением открывает её. Хосок смотрит с преобладающим равнодушием, цепляет длинными пальцами ярко-жёлтый кружок ананаса и неторопливо отправляет в рот. Сироп блестит на губах, а лёгкая кислинка мешается со сладостью, стекает по горлу и незабываемым послевкусием дарит немного спокойствия. Ананасы для Хосока как солнце. Солнце, которое у него отняли. Лишь оно греет его, даёт призрачную надежду. Надежду на что? Что жизнь изменится? Станет прежней? Не знает. Парень этого не знает, у него есть лишь жестяная банка в руках, а в ней с десяток маленьких солнышек с дырками в середине. Сочные, пропитанные сладким соком, они добавляют совсем маленькую песчинку сахара в невообразимо горькую жизнь Чона, а он пьёт, даже не размешивая. Не смеет расщепить и без того мизерную часть той наивной детской веры, что заперта под тяжёлым замком без ключа. Ест, с удовольствием причмокивая, и оглядывает набережную на наличие посторонних. Безразличный взгляд натыкается на широкоплечую фигуру у самого ограждения. Чон зевает, кладёт в рот ещё одно сахарное колечко и продолжает думать о своём. Меж тем фигура обретает пол, более ясные очертания и приблизительный возраст. Становится не безликим нечто, а парнем лет семнадцати, с волосами цвета горького шоколада, который будто подыскивает подходящее место. Чон опускает прочие детали, но очень хорошо зачем-то запоминает зелёные, как ягоды спелого крыжовника глаза. Такие яркие, насыщенно-зелёные, прямо как…лето в детстве. Для чего он здесь? Хосок не знает и ему всё равно. Всё равно и в тот момент, когда в лучик солнца дотрагивается до острия лезвия, что обычно применяют для бритвы. Металлический материал дрожит средь длинных, в некоторых местах порезанных пальцев. Не нужно быть гадалкой, чтобы понять, с какой целью парень достал сей предмет и что собирается делать. И вот надо же было ему выбрать именно это место. Хосок хмыкает — нет, на такое зрелище он смотреть совсем не хочет. Он приходит сюда, чтобы хоть немного отдохнуть от людей, посмотреть на то, как по глади воды бегают световые зайчики, послушать шум, когда вода ударяется о каменные глыбы. Хосок пришёл в своё место, совсем позабыв, что оно общественное. А теперь он вынужден стать свидетелем не очень желанного зрелища. Не сказать, что это мечта всей его жизни. Продолжает жевать фрукт, возвращаясь в свой мир. Его всё устраивает. Он привык к осуждениям, привык к словам о его уродстве. Привык ко всему. По крайней мере уверен в этом. Но что-то тихо отзывается в нём, когда остриё бритвы разбрасывает по серому, безжизненному асфальту вполне себе живых зайчиков. Они скачут, они могут заставить улыбаться. Если не Хосока, то кого-то другого, но и тут пролёт. Живые зайчики дохнут перед мёртвым желанием просто существовать. Чон опять ловит себя на том, что вернул незаметный взгляд к незнакомцу. Парень держит лезвие неуверенно, руки его трясутся. На удивление, тянется он не к запястьям, а к лицу. Прицеливается к щекам, рисует в воздухе примерную траекторию. Странный малый. А глазёнки так и бегают из стороны в сторону. Парнишка точно обезумел, даже улыбается по-животному — по таким психушка плачет. Чон это состояние на себе миллионы раз испытывал. Ещё немного и истеричный смех вырвется из чужой глотки, ещё совсем чуть-чуть и незнакомец войдёт в состояние, когда поранить себя станет спасением от разрывающей все внутренности боли. А может случиться так, что охватит раж и в порыве чувств, парень всё-таки перережет тонкую синюю ленту жизни. Хосок помнит, у него каждый шрам напоминанием служит. Немного помедлишь, и результат превзойдёт все ожидания. Это сложно на самом деле, требует огромных сил или высшей степени отчаяния — в любом случае, аура незнакомца, что своими планами нарушил обед Хосока, не источает ничего хорошего. Только боль и безысходность. Чон даже есть перестаёт, наблюдает за тем, как паренёк смотрит на небо и с отчаянным воем просит мир его услышать. Хосок ловит чужое разочарование, когда ответа на мольбы не слышно. Его и не услышат. Телефон сломан, малыш, на том проводе лишь оглушающая тишина. Захлебнись ей. — Оно не стоит того, — не ищет, кто же потянул его за язык, слизывает с губ сок и встречается глазами с пареньком. Взгляд не отводит, ждёт реакции, забывая, что ему вроде как было всё равно. Он не противоположная сторона провода, чужой человек, так какое право он имеет лезть не в своё дело. — Ты кто? — естественный, но в данной ситуации совершенно бесполезный вопрос. Хосок готов глаза закатить от чужой глупости. — Моё имя тебе ничего не даст, — залпом выпивает весь сок из баночки, затем прикрывает не до конца оторванной крышкой свои маленькие сокровища и ставит банку на пол. — Мои слова в принципе тоже, но просто подумай о том, что это и вправду глупость. Когда ты осознаешь, что тебе это не нужно, будет поздно, — мальчишка смотрит как завороженный, слушает внимательно и не смеет шевелиться. — Ощущение крови на лице, её запах и тепло сведут тебя с ума, ты перейдёшь к запястьям. От незнания ты загонишь остриё слишком глубоко. И пока шок и периферийное осознание того, что ты хочешь жить, будут колбасить твоё тело в тряске, у тебя кончатся силы, наступит слабость, — Чон вспоминает, как это было у него. — Скорая не успеет доехать. Тебя найдут в луже крови. Близкие поплачут о тебе, а потом будут жить дальше, а если у тебя нет близких, то тебя похоронят в безымянной могиле с каким-нибудь бомжом или законченным пьяницей, который в порыве горячки убил жену и дочку, ну или отдадут студентам медицинского университета на опыты, тут уж как повезёт,— говорит так, будто это обыденная вещь в его жизни. — И всё. Тебя больше не будет в этом мире. Будешь гулять по просторам ада как суицидник. Не сказал бы, что перспектива радужная. — Тебе-то откуда знать? — лезвие всё-таки не отпускает, прикусывает трясущиеся губы и икает от того, что не позволил всхлипу вырваться наружу. Горло тут же охватил спазм, за ним пришёл и кашель. — Наверное, потому что похожий результат я ношу на лице уже очень долгое время. Поверь, меня не впечатляет, — и парня совсем не пугают неровные жирные рубцы, но пугает это безэмоциональное спокойствие Хосока. — Так что подумай. — Мои родители бедны. Папа очень часто выпивает, — признаётся парень, незаметно шмыгая носом. — Я не выдерживаю издевательств одноклассников. Они бьют меня, ловят после школы, проклинают и желают смерти, — Чона не тронула слезинка, что одиноким кристалликом скатилась по раскрасневшейся щеке. Он не знает, что стал единственным, с кем Тэхён решил поделиться. — Ты решил заделаться Джином и исполнить их желания? — Хосок всё ещё не понял, какого чёрта он стоит здесь и ведёт переговоры с совершенно незнакомым человеком. — Идиот. — Я хочу не быть обузой для своих родителей. Я ничтожный сопляк, что даже не смог завершить начатое. Я хотел пойти работать, но меня не взяли. Может с моим уходом родителям станет лучше? Я так больше не могу, правда. Я не сильный, как они. Тэхён, меня зовут Тэхён, — добавляет громче, убирая от лица остриё. — Мне всё равно, — а в душе всё же пробежало сомнение. — Я всё сказал, дальше дело твоё. Хосок поднимает банку, доедает оставшиеся «солнышки» и внезапно цепляется за мысль о том, что этот самый Тэхён ещё ни разу не сморщился в отвращении, хотя глядел на лицо Чона довольно долгое время. Впрочем, Хосоку плевать. Он вытирает рот рукавом рубашки и последний раз смотрит на водную гладь. Тэхён же в это время будто приходит в себя, широко распахивает ставшие необычайно яркими глаза и в страхе отбрасывает лезвие в сторону. Осознание ушатом ледяной воды опрокидывается на худенькое тело. У Тэхёна шок и похоже надвигается истерика, но Хосок ему в няньки не нанимался, достаточно и того, что вообще заговорил, а потому он разворачивается и, не собираясь прощаться, делает шаг. Тэхён реагирует незамедлительно, срывается с места, хватает Хосока за локоть в попытках остановить. Он словно лишённый надежды кораблик, попавший в шторм, поплыл на свет, даже будучи неуверенным в том, что это маяк. А теперь схватился за соломинку, боясь, что ледяные волны накроют с головой, навечно погребая в своих пучинах. Чон энтузиазма не разделил, грубо выдернул руку, одарив Тэхёна взглядом полным недовольства. Ему не нужны проблемы, он не ищет себе дополнительных забот, а потому сразу отталкивает тянущиеся к нему дрожащие пальцы. Младший нервно сглатывает накопившуюся слюну, но сдаваться не собирается, собирает в кулак силы и молча плетётся за Чоном. Чон не собирается церемониться, разворачивается, чтобы сказать пару ласковых и обрубить желание преследовать его, но Тэхён, увидев в чужих глазах волну решительности, решает опередить. — Так, как всё-таки тебя зовут? — и не давая Хосоку опомниться, залпом следующее. — Кем ты работаешь? Хосок привык сдерживать эмоции, сейчас тоже старается этой традиции не изменять, делает глубокий вдох, ещё раз окидывает Тэхёна незаинтересованным взглядом и убеждает себя в том, что сам виноват. Не надо было останавливать, вмешиваясь не в своё дело. Теперь же нужно проявить достаточно твёрдости, чтобы его не посчитали жилеткой и не решили применять на постоянной основе. Но если бы Хосоку прямо сейчас задали вопрос: «Если бы ты вернулся назад, то ты бы всё равно заговорил с ним?». Как бы сильно Чон не ругал себя внутри, он бы ответил уверенное «Да», и это до безумия настораживает. — Клоун, работаю в цирке, что приехал пару дней назад, — первую часть вопроса проигнорировал, но решил, что Тэхён не отстанет и всё же добавил. — Хосок. Давно он не произносил своё имя и от других тоже не слышал, даже забыл, как оно звучит. Так странно, дико и непривычно, будто и вовсе ему не принадлежит, чужое, не находящее отклик в сердце. Чон об этом тоже думать не хочет. Глупости, призывающие окунуться в тёмные волны прошлого. — Хосок, — Тэхён будто пробует имя на вкус. Всё-таки странный малый. — Можно с тобой? Я не хочу возвращаться домой. — Мне всё равно, — даже если Чон откажет, то совсем не факт, что Тэхён за ним не пойдёт, поэтому он решает выбрать свою любимую тактику. В конце концов, Тэхён сам несёт за себя ответственность. — Ты знаешь хоть что-то, кроме того, что тебе всё равно? — Тэхён равняется с ним, помещает руки в карманы и смотрит по сторонам. Как же нелепо на нём выглядят эти брюки, что из-за худобы болтаются на младшем. Тэхён сам по себе большая нелепость, которая отчего-то свалилась Хосоку на голову. — На самом деле много, — Чона с какой-то стороны это даже забавляет, — но тут всё равно должно быть уже тебе. Хосок выкидывает банку в мусорку и идёт вниз по набережной, не обращая более внимания на Тэхёна — если не передумает, догонит. А Тэхён понимает, что с новым знакомым будет совсем не просто, вздыхает, но решения менять не собирается. Натыкается взглядом на лезвие и кивает сам себе — пути назад у него нет. Прибавляет шагу, чтобы не потерять Хосока из виду. Тэхён идёт хвостиком, и Хосок закатывает глаза. Только этого ему не хватало. *** Пустырь, где расположил свои небольшие фургончики цирк, находился недалеко от города. Больше всё это было похоже на притон для бездомных — всё грязное и тёмное, шторы на окнах подранные, а люди, что встречались на пути, едва ли напоминали артистов, скорее законченных пьяниц. Несмотря на то что расположились они тут совсем недавно, уже успели натворить много чего, из-за чего вдаль уезжала полицейская машина. Женщины слишком громко орали на плачущих детей, продолжая стирать в старых, местами поржавевших тазах свои обноски. Смотрели со злостью, а в глазах их горела ярким пламенем неприязнь, Тэхён от этого поёжился. Запашок там тоже не радовал. Тэхён еле сдержал рвотные позывы, когда в нос забился запах дерьма и блевотины. Видимо, нормы пользования туалетом тут не учитывалась. Так серо, склизко и безнадёжно, за самой чертой бедности. Тут не было надежды, да её никто и не искал. Смирение обуяло этих людей, и они лишь принимали те редкие подачки, что давала им жизнь. Голова слегка закружилась, в мозгу что-то щёлкнуло, предлагая пойти назад, но Тэхён не послушался, он лишь плотнее придвинулся к Хосоку и уставился под ноги — назад у него пути нет, он это твёрдо решил. — Ты ещё долго будешь за мной идти? — Хосок остановился и громко цокнул, вновь поймав на своём лице взгляд парня. — Хватит глазеть на меня, — рявкнул так, что младший вздрогнул. Так ему и не удалось поймать хоть капельку отвращения в глазах Тэхёна. Тот будто непробиваемый, смотрел на Чона уверенно, без малейшей неприязни. — А куда же мне ещё идти? — будто прочитав чужие мысли. — Я знаю, что ты скажешь, что тебе всё равно, но хотя бы отведи меня к хозяину, пожалуйста. Хосок, посчитал, что надо бы уже заканчивать с благотворительностью, поэтому ничего не ответил и пошёл в другую сторону. Тэхён подорвался за ним и уже через минуту стоял у самого роскошного фургона. Хосок пошёл с ним и внутрь. Не знает зачем, но посчитал это нужным. Представил младшего начальнику и остался ждать дальнейших распоряжений. Хозяин цирка долго облизывал Тэхёна грязным взглядом, задерживался на торчащих ключицах, возвращался к миловидному лицу и что-то подмечал, потом расспрашивал, что Тэхён умеет, и как только услышал, что у мальчика хорошая растяжка, то выдал через чур громкое: «Ты нам подходишь» и неоднозначно толкнулся кончиком языка в щёку. У Кима жирные липкие мурашки по спине пробежались, он попятился назад, натыкаясь лопатками на дверь. Так сильно он хотел открыть её и сбежать подальше от этого похотливого сального взгляда. Глаза бегали по помещению, искали на чём бы задержаться, этим «чем-то» оказался Хосок. Тэхён не надеялся на поддержку, но так сильно хотел, чтобы Чон хотя бы посмотрел на него. Всё же так ярко он врезался ему в сознание, как тот, кто не позволил умереть. Напрасно, мальчик. Напрасно. — Подпиши вот здесь, — мужчина подвинул к краю стола пожелтевший от времени лист бумаги, тем самым забирая Тэхёна из раздумий. — Начинай тренироваться с завтрашнего утра. Через несколько дней выйдешь на арену. Расшибёшь себе голову, никто отвечать не будет. Клоун, — Хосок до этого безразлично смотрящий в стену, прервал переглядки с пустотой, опустил глаза вниз, готовый слушать, — отведи его в фургон, пусть осваивается. Хосок всё сделал, как ему сказали. Проводил Тэхёна к маленькому фургончику, что наполовину был завален реквизитом, поставил на табуретку чашку с супом и вышел, напоследок кинув: — Не пожалей о своём выборе. Тэхён не успел поблагодарить Чона, как дверь уже закрылась. Оставшись один, младший тут же забрался на раскладушку, закутался в одеяло, а потом, похлебав немного супа, уснул. Слишком уж сильно день его был насыщенным. *** Закатные лучи прощались с небом. Тэхён только закончил тренировку, всё тело его сейчас было сплошным куском боли. Еле передвигая ноги, он добрёл до фургона, присев на ступеньки. Это первый день, страшно представить, что будет дальше. А ведь скоро уже выходить к публике. Слишком тяжело, но его никто не заставлял, он сам пришёл сюда, сам подписал договор, всё сам. Совсем не чувствует холода, что забрался под футболку и теперь медленно водит по рёбрам и животу. Тупо смотрит в темнеющую даль и старается не думать. Вот было бы здорово, умей он как Хосок, быть равнодушным ко всему. Надо будет взять у Чона пару уроков, если не откажет конечно. Тэхён не хочет есть, сложно сказать, есть ли в нём хоть какое-то желание. Внутри всё щемяще пусто, но плакать не хочется. Так, наверное, и выглядит то самое, чего Тэхён так сильно боялся в детстве. Может в этом всё же есть плюсы. Во время тренировок он совсем не думал о родителях, о всём том, что происходило с ним в школе. Единственный, о ком он допускал мысли, был Хосок. Тэхён всё ещё не знает, как правильно объяснить всю ту палитру нюдовых чувств, что просыпается в нём, едва он вспомнит своего спасителя, но он не отталкивает эти чувства, позволяет им вольготно расположиться в своём сердце. Ему всего семнадцать, он ещё много не знает, но кажется, ощущает те самые робкие прикосновения крыльев полудохлых бабочек к желудку. Хосок прекрасный человек. Нет, Тэхён не слепой, он видел шрамы на щеках, видел рубцы, что торчали из-под воротника. Но Хосок для него самый прекрасный человек на свете. Вы спросите почему, а Тэхён ответить не сможет. Этот ответ вслух произнести невозможно. Зеркало жизни всё-таки с чёртовой кривизной. *** — Ты подвернул ногу, — Хосок останавливается у ступенек, где, вытянув больную ногу, сидит Тэхён. — Ты же понимаешь, что не сможешь выступать завтра? Чон убеждает себя, что он не заставлял Тэхёна идти за ним и наниматься работать в цирк, а значит не несёт никакой ответственности. Да, ему так проще, а вы не лезте в раздробленную душу, что от взгляда Тэхёна в тот день на набережной, внезапно начала собираться по кусочкам, медленно, но верно срастаясь во что-то более-менее целое. — Всё будет хорошо, — шелестит, прикрывая побледневшее от боли лицо. — Я смогу выступать. Спасибо, что беспокоишься. А нога распухла и посинела. Похоже, всё же разрыв связок. Тэхён хоронит в себе надежду на то, что Хосок сейчас поможет ему зайти в фургон, перевяжет ногу и отвлечёт от боли разговорами. Розовые стёкла, видимо, ещё остались в глазах, не давая видеть черноту реальности. Но он знает ответ заранее. Зря его не взяли в ясновидящие. — Мне всё равно. Больно ли Тэхёну? Да, адски, но это не из-за ноги… *** — Простите, но я не готов, — едва различимое блеяние. Третий день на повреждённой ноге Тэхён не проскачет. Опухоль не спала ни на миллиметр, а синева стала ещё насыщеннее. — Что ты сказал? — хозяин откладывает в сторону бумаги и смотрит на Тэхёна с такой злостью, что внутри всё обрывается. — Он не готов, — Хосок не знает на кой чёрт сейчас повторил слова Тэхёна, но язык за зубами не удержал. Он знает таких как Хван, откусят руку по локоть, даже если ты её в карман прятал. — Уродцев не спрашивали, — бездушно и просто. Хосоку плевать, уже не ёкает, а вот других злит. Как это их слова не произвели должного эффекта? — А ты, — надвигается на Кима, заставляя последнего хромая попятиться назад и упереться лопатками в стену. Хосок закатил глаза, — будь готов через пятнадцать минут, иначе вылетишь вон отсюда, не получив ни копейки. Будь послушным, котёнок, — сжимает подбородок, заставляя смотреть на себя, — в этом месте твои ноготочки вырвут быстро и с мясом и им же тебе оставят шрамы. Не рискуй лучше, за тебя никто не станет вступаться, поэтому подумай прежде чем выпускать иголки, — отпускает Тэхёна и усмехается, когда парень, не сумев удержаться на больной ноге, сползает по стене. — И мой тебе совет, не водись с уродцами, плохо закончишь. И он ушёл. Оставил после себя лужу дерьма, а Тэхён стоит и знает, что-либо он её перепрыгнет, оставив себя чистым, либо наступит и провалится. Вынырнуть будет трудно (практически невозможно) и никто не поможет. Смотрит на Хосока. Сжимает в кулак руку, зная, что ему никто в ответ не протянет, и, стискивая крепко зубы, поднимается. Нога пульсирует, но Тэхён терпит, ни звука не издаёт, а всё смотрит на Хосока. Он понял свои чувства, когда ночью не мог уснуть от острой боли в щиколотке. Он принял их, вместе с острыми концами заключил в свои объятия и даже не пикнул, когда в сердце воткнулось неровное остриё. Это всё его, убегать глупо. — Хосок, — никто больше не называет по имени, а у Тэхёна это так легко получается, с нежностью что ли. — Ты не слышал его? — Чон выгибает бровь, скрещивает на груди руки. Закрывается, уходит, не хочет показывать, что тоже всю ночь не спал, думал о том, чтобы прийти, помочь. Не умеет, не хочет, не готов. — Я отвратительная компания для тебя. — Но ты… — Отвратительный уродец, — твёрдо, будто это жизненное кредо. Так оно на самом деле и есть. Если человеку по сто раз на дню повторять, что он козёл, у него рано или поздно рога прорежутся, бородка, а голос мекающим сделается. — Беги от меня, Тэхён, остерегайся меня. Никогда не подходи, слышишь? — стальная хватка на хрупких плечах, даже она не заставляет Тэхёна издать хоть звук. Дежавю, мать его. Парнишка хлопает веером пушистых ресниц, так красиво обрамляющих зелёные глаза, теребит длинными пальцами лямки комбинезона, и смотрит на Хосока с… С чем? Как он на него смотрит? Чон не понимает, и его это раздражает. Хочется заорать на Тэхёна, ударить его, заставить его отвернуться, в противном случае выколоть эти травяные глаза. Тэхён не относится к Хосоку как остальные и это напрягает, заставляет чувствовать себя наиболее жалко. Почему этот парнишка считает, что имеет право вот так просто врываться в спокойную жизнь и переворачивать её с ног на голову. Чон задумался. Этот взгляд, который Тэхён ему постоянно дарит, он не похож на другие. Наполнен непонятным интересом, ни капли отвращения, лишь что-то непонятное. К чертям пусть всё катится, Чон не знает, как назвать это чувство. И оттого всё внутри него полыхает. Под взглядом Тэхёна Хосок пробивает собственное дно и падает, падает в пропасть. Лети, птенчик, никто не поймает. — Ты не уродливый, — и это самое уверенное, что Тэхён вообще произносил в своей жизни. — Ты не уродливый, Хосок, — повергает Чона в шок, сам того не ведая. Тэхён вытягивает вперёд руку, ждёт разрешения и только после минутного молчания и робкого кивка позволяет себе коснуться подушечками пальцев так до конца и незаживших рубцов. В этот момент стрелка на настенных часах ударила слишком громко. Время приобрело другой ход. Потекло заново, но по-другому. Для Чона это впервые. Никто никогда не трогал его лицо, хотя желающих было много. Всем почему-то хотелось потрогать, словно Хосок игрушка, словно он бесчувственный зверёныш. Он такой и есть на самом деле — так убедил себя. Тэхён другой. Он трогает не из любопытства, в его прикосновениях нет презрения и насмешки, только сжимающий сердце трепет и затопляющая душу нежность. Аккуратно очерчивает уголок губ мягкой подушечкой пальца, потом и сами губы, кончик носа, подбородок, брови. Подобно потокам лёгкого весеннего ветра, касания Тэхёна ласкают Чона, возвращают его в тёплые моменты жизни. В этот момент Тэхён слепо верит, что в душе Хосока тоже разлилась палитра. Хосок и сам не понимает, что происходит, просто в какой-то момент он чувствует, как Тэхён касается его губ своими. Предельно аккуратно, ждёт, пока Хосок привыкнет, чтобы либо отстраниться, либо продолжить. Чон безмерно ему за это благодарен, потому что никогда прежде никто не целовал его, и он сам не целовался. Это так по-новому, так приятно и волнующе, отдаётся ударами в сердце, скапливается теплом внизу живота. Боли больше нет, она куда-то внезапно делась, испарилась. Чон боится привыкнуть к её отсутствию, потому что она вернётся и будет хуже. Они ходят по канату, натянутому над бездной. Вот только Тэхён, к удивлению, не боится, ступает уверенно и Хосоку предлагает последовать его примеру, крепко сжимает чужую ладонь, кивает, дабы подбодрить, проходится языком по нижней губе и громко выдыхает, опаляя лицо жаром. Внутри всё теплеет, руки так и тянутся сжать чужую талию, но остаются на месте, придавленные необратимостью. Чон рад бы пойти следом, вот только ноги совсем не слушаются. Страх, что годами держал на коротком поводке, так просто отпускать отказывается, затягивает потуже ошейник, заставляя Хосока хрипеть и скулить, подобно дворовому псу. Тэхён же целует всё смелее, проникает в хосоков рот языком, неторопливо исследует нёбо, расслабляет. Кто там говорил о том, что первый поцелуй — это эйфория? В их случае это операция без наркоза, когда разрезают заржавевшим ножом, полосуют отупевшей сталью по коже, а они терпят и продолжают жить, лихорадя от заражения крови. Ким хочет всю боль из Чона выкачать, заставить того улыбаться искренне, чувствовать, жить, а не существовать. Ким не знает, что с ним происходит. Но этот необыкновенный парень, словно вдохнул в него веру в то, что всё может быть иначе, заставил верить, что всё может наладиться. Тэхён хочет стараться ради Хосока, ради того, чтобы его любить. — Иди на арену, — Чон не готов ответить тем же. Отстраняется, прогоняя сладкое наваждение. — Но, Хосок, — нет-нет, сердце не может разбиться ещё раз. — Я вроде выразился предельно ясно, — осколок того самого зеркала режет Тэхёна вдоль и поперёк, без анестезии, без права на отказ. Ким покорно опускает глаза в пол, у него нет сейчас сил метать обиженные взгляды и разбрасываться словами. Да он бы и так ничего не сказал, не в его предпочтениях оскорблять. У него сейчас внутри месиво, кровавое такое. Хосок безжалостно нажал кнопку, мясорубка запустилась, получайте свой фарш, господин Чон. Кушайте, не обляпайтесь. Ну ничего. Тэхён себя успокаивает. Он научится быть равнодушным, учитель для этого у него более чем замечательный, тащите премию. Главное не подать виду, скрыть всё, что только можно, задрать нос и зажечь уверенность в глазах. И он закусывает губу, забывает о боли в ноге и спускает сначала одну лямку комбинезона, за ней — другую. Остаётся перед Чоном в сценическом костюме и ёжится немного, когда через открытое окно фургончика, обнажённой кожи касаются холодные языки ветра. — Там дождь, — оценил чужой порыв. Чон хмыкает разворачивается и идёт к выходу. Дверь хлопает. Тэхён может больше не притворяться. Скорлупа с треском расходится, Ким оседает на пол и сворачивается эмбрионом. Он не готов. Мир жесток. Мир делает больно. Боль вперемешку с крошкой стекла (от разбитых очков) по венам растекается, доходит до сердца, чтобы пронзить несчастный орган, который вроде бы должен трепетать от радости и порхать от любви. Зачем звонить на телефон, который не подключён к сети? Холодно. От бритвы уберёг, но своим равнодушием сам порезал на мелкие кусочки. Убил медленно и больно. Больнее ничего не может быть… Тэхён сдаётся. Проиграл. Ещё в тот день, когда пришёл на набережную. После выступления Тэхён еле доползет до фургона. Он не в силах залезть на кровать, устраивается на холодном полу и сразу засыпает. Не слышит, как дверь открывается и внутрь заходят, не чувствует, как его поднимают на руки и укладывают на постель, укрывая одеялом. Тэхён так вымотался, что даже не почувствовал, как больную ногу мажут чем-то прохладным и перевязывают после. Он не чувствует совсем ничего. Только губы Хосока на своих, а после соль от слёз. *** — Твоя растяжка никуда не годится. Сегодня тебе повезло, но на постоянной основе ты таким публику точно не возьмёшь. Хосок стоит, скрестив руки на груди, смотрит как обычно без особого интереса, но что-то его сюда всё же привело. Он просто увидел, что глубокой ночью один кретин решил потренироваться, благополучно забыв о том, что совсем недавно с ногой мучился. Теперь вон, и опирается на неё, и прыгает, и скачет. Несмотря на позднюю осень рассекает в шортах и футболке и совсем не думает о здоровье. Кстати о футболке. Она стала висеть на Тэхёне ещё больше. Казалось, что ещё как минимум два таких же Тэхёна легко поместятся в неё. Он не был похож на ходячий скелет, но всё могло случится, продолжи он в том же духе. Чон не мог побороть себя и начать заботиться в открытую. Не давалось ему это, не приучен, всё ещё не может поверить, что кто-то не считает его уродом. Не хочет привыкать к такой роскоши и до ужасного боится, что Тэхён просто шутит. Но глаза. Они не могут врать, нет. Они подтверждали всё, что младший сказал в тот день, просто Хосоку трудно было поверить в это. — Но я ведь… Тэхён начинает оправдываться, хотя должен был отучиться от этого. Здесь его оправдания никому ненужный мусор, который он должен убивать ещё на этапе формирования фразы. Последнее время он слишком часто задумывается о том, что лучше бы и его убили на этапе формирования. Почему мама не сделала аборт? Почему позволила Тэхёну испытывать боль? Так много вопросов, но ответом служит лишь тишина. Тэхён не боится сломаться, он уже надломлен, надави сильнее, и услышишь хруст. Что-то внутри заставляет его улыбаться, а когда видит Хосока, то улыбаться искренне. Именно за это Тэхён благодарит самого себя. За то, что может улыбаться, за то, что соскребает себя с пола и двигается дальше, за то, что всё ещё дышит. Он справится. У него получится. Даже если это пустые надежды, они всё ещё надежды и большего не надо. — Всем плевать, — сказал, как отрезал. — Ты знаешь это, но почему-то продолжаешь упорствовать. Зачем? Хосок знает ответ, но всё равно спрашивает. В эти моменты он понимает, что совсем не приучен к нормальному общению, что его скорлупа за все эти годы стала очень крепкой. Она на него давит, но он уже не сможет сам её разрушить. Просить тоже никого не будет, смирится и дождётся, пока она задушит его. Таков он, Чон Хосок — человек с улыбкой до ушей. — У меня больше ничего нет, — только бы не разреветься. Тэхён не считает слёзы слабостью, но просит себя учиться сдерживать их. — Хван сказал, что я должен буду залезть в ящик. Я не знаю, как я сделаю это. У меня нет ни малейшего предположения. — Сядь на стол, — не повторяет дважды. Отдаёт приказ, а сам закрывает дверь на ключ. Зачем? Сам не знает. Вы ещё не поняли? Хосок просто делает, не объясняя причин и мотивов. Устраивается меж разведённых ног, опуская руки на тэхёновы бёдра. Мягкие, их приятно трогать, и Хосок впервые не сдерживает в себе порыв, сжимает несильно в своих руках, довольствуется тем, как напрягается Тэхён от этих действий. Они не встречаются взглядами на этот раз, оба понимают, чем это может закончиться, поэтому не рискуют даже начинать. Младший теряется от неожиданной близости. Он ещё не собрал все кусочки после того раза, в фургоне Хвана. Теперь опять распадается на части. Сомневается, что уже когда-то будет заново целым. Но он не жалеет, потому что в эти моменты он счастлив, чувствует, что живой. Мёртвым ведь не бывает больно. Хосок резко дёргает Тэхёна на себя, заставляя парня поднять ноги и устроить их у Чона на плечах. Голова Тэхёна стукается о столешницу, и парень жмурится, ловя искорки на закрытых веках. Чон трогает, делает то, что ему хочется. Его прикосновения не доходят до лодыжки, зато всё остальное невольно облапывает, сглатывая вязкую слюну. Тэхён не бежит от него, хотя видит его лицо при свете лампы, пусть и тусклом. Не кривится, не отползает прочь, не сопротивляется. Может ли такое быть на самом деле? Хосок не может поверить. Поворачивает голову и его губы встречаются с местом, где осталось ещё немного синевы от разрыва связок. Мягкое прикосновение. Дыхание сбивается. У кого? У обоих сразу. Лёгкие загораются, сердце учащает скорость. Ещё немного и что-то произойдёт. Хосок часто моргает, давит на икры, хлопая по согнутым коленям. — Какой же ты гимнаст, если даже ноги прямо не можешь держать? — не обращает внимания на нахмуренные от тянущей боли брови, продолжает «помогать» — Ну же, Тэхён, тебе нужно хорошенько подготовиться, держи спину прямее, — слабый удар по пояснице. — Ты ведь хочешь продолжить работать здесь? Тэхён бы ответил, что хочет продолжать оставаться с Хосоком, но что-то останавливает его. Что-то внутри говорит о том, что Хосок это сам прекрасно знает. И это правда. — Больно же, — Тэхён шипит, когда Хосок неожиданно наклоняет его ноги к груди. — Я же тебе не кукла, чтобы напополам складываться. Блять, Хосок, отпусти! Отпусти же! — Отпустить, говоришь? — тихий всхлип. Хосок не собирается отпускать. Он давит на ноги ещё сильнее, а сам наклоняется к лицу младшего. Взгляды неизбежно встречаются. На этот раз стрелки часов нет, но оба ощутили этот громкий щелчок, и время для них потекло по-другому. Хосок хочет, чтобы Тэхён не копался в себе, не доводил самого себя до того края, от которого уже уйти не сможет. Он меньше всего хотел бы причинять боль. Ладно бы физическую, а тут он видит, как Тэхёна буквально размазывает по стенке, когда они пересекаются взглядами. Хосок правда не хотел, всё случилось спонтанно. Он не знал, что делать со всем этим, не смог бороться, не смог оттолкнуть с большей силой. Ничего не смог, жалкий слабак. Отец был прав, когда бил его в детстве. Теперь по вине Хосока страдает Тэхён. Так быть не должно, так не планировалось, но сука, случилось. Что делать теперь? Пустота не дала ответа, она таких проблем не знала никогда и не узнает, оставляет Хосока одного, хотя обещала быть рядом. А теперь не машет рукой, отдаляется всё сильнее, даже не посмотрев на Чона, что так и застыл, смотря ей в след. Чон не контролировал себя, когда шёл сюда. Он упал в холодные воды реки, они сами понесли его, прибивая к этому берегу. Судьба ли или шутка её? Ответа нет. Прекращай разговаривать с тишиной, Хосок. Возвращайся к свету, тянись к тихой гавани, куда принесла тебя река. А на берегу той реки куст крыжовника, и ягоды такие ярко-зелёные, насыщенные. Они манили. Хосок больше не стал сопротивляться. Поддался. Нельзя сказать, кто поцеловал первым. Всё получилось слишком быстро, но оттого почему-то очень страстно. Хосок в этот раз решил проявить активное участие, он с напором захватил губы Тэхёна в плен. Вышло очень мокро. Они оба не умели, но было плевать. Младший уже не обращал внимания на боль от растяжки, и когда Хосок надавил сильнее, лишь простонал в чужой рот, сильнее обнимая тонкую шею. Волна тока прошибла резко, разнеслась по всему телу, оставляя после себя приятное послевкусие. Два заряженных провода, что при соединении устроили взрыв. Они разные, но неизменно притягиваются. Тэхён не ждёт сентиментальных речей, он отдаётся в грубые руки Чона, надеясь, что именно этого хочет сердце. Так странно, но младший не бежит от этого, он свою судьбу принимает, думая, что так она ему больно не сделает. Переплетают языки, чмокают слишком громко для этой напряжённой тишины, что окружала их. Хосок кусается, слизывает тут же выступившую кровь, вгрызаясь сильнее. Железный привкус кружит голову, по венам разливается безумие и подкреплённое им желание. У Хосока, кажется, сорвало крышу, потому что ослабляет хватку, впивается пальцами в бока так сильно, будто Тэхён собрался куда-то, а Чон не хочет его отпускать. Но Тэхён не ушёл бы. У него на такое сил не хватит. Тэхён влюбился. Впервые, а потому особенно крепко и чувственно. Он у себя в черепной коробке запечатлел лицо Хосока. Оно не уродливое, оно самое прекрасное. Тэхён запомнил. И глаза хосоковы запомнил, и линию подбородка, и длину пальцев, и всего Хосока целиком. Никогда не забудет, будет во снах видеть и в самые тяжёлые моменты представлять. Он Чона сердцем почувствовал, а оно ведь не может ошибиться. Если и уходить, то только вместе, держась за руки. Тэхён задыхается от эмоций, потому разрывает поцелуй, но не выпуская Хосока из своих рук. Младший тянет на себя, целует повреждённые щёки, скулы, подбородок, спускается на шею, пока Хосок проникает ледяными пальцами под футболку. Горячие губы Тэхёна и холод рук Хосока — они противоположны даже в этом, но от этого их не тянет к друг другу меньше. Наоборот. Старается ни миллиметра не пропускать, осыпает касаниями губ изгиб шеи, пока пальцы путешествуют в сухих волосах. Тэхёну очень хорошо, потому что Хосок ему бесконечно дорог, потому что сам дотронулся до него. Не умеет младший ярко описывать всё что чувствует, лишь проводит аналогии и понимает, что больше никогда не ощутит того, что с ним происходит сейчас. Мгновенья счастья скоротечны, ими нужно наслаждаться. Чон стаскивает с Тэхёна одежду, рычит, когда видит, как сильно кожа обтянула кости, но не может отказать себе в удовольствии дотронуться. Ему очень нравится трогать Тэхёна, а видеть, что младшему это приятно ещё лучше. Тэхён гладит, постоянно смотрит в глаза — от этого Хосока ведёт. Но он помнит, зачем начал всё это. Вновь хватает ноги Тэхёна, возвращая парня в то положение, в котором тот свёл его с ума. Младший недоумевает. Он абсолютно голый и сейчас практически готов сложиться вдвое. Хосок поощряет старания, целует требовательно, сжимает, ласкает. Тэхёну тяжело держать дыхание ровным, он задыхается, раскрывает широко рот, когда сухая ладонь Хосока касается промежности. Младший взвизгнуть готов от новизны ощущений, но он лишь вздрагивает, немного расслабляясь, чтобы согнуться сильнее. — А говорил не сможешь, — Хосоку вдруг видит, как изнывающий без ласки член Тэхёна достаёт практически младшему до губ, отчего на лицо падает капелька предэкулята. Чон преуспел в своём безумстве в этот момент. Такой же скупой на описание собственных эмоций он опустил все развратные картины в голове и просто решил увидеть их вживую. — А чтобы закрепить результат мы сделаем вот так. И он со всей силы нажимает на ягодицы. Кажется, где-то там хрустнула кость, но не сломалась, нет. Младший понял всё без слов, по блеску в глазах Хосока, что возможно появился там впервые за очень долгое время. Тэхён готов поклясться, что никогда ещё не испытывал такого прилива возбуждения. Хосок в своём желании не сдержан, и это будоражит. Младший высовывает язык, тянется к головке и оставляет на неё широкий мазок. Удовольствие тут же проносится ураганом по телу, и плевать, что поясница затекла, а кости ноют, Тэхёну очень приятно сейчас. Ещё немного и он может обхватить член губами. Солоноватый привкус дурманит, Тэхён ещё раз мажет языком и тут же выпускает член, чтобы застонать, потому что Хосок проникает в анус одним пальцем. Слышно, как скрипит столешница, когда Тэхён сжимает её до побеления пальцев. Чон оставляет на ягодице шлепок — это знак продолжать. Тэхён выдыхает и снова обхватывает член губами. На этот раз ему удаётся вобрать почти до половины. В таком положении сосать сложно, но жизнь и не так нагнёт, поэтому старается сильнее, втягивает щёки, не прекращая работать языком. Кто же знал, что это может быть так приятно, особенно в совокупности с двумя (ох, уже!) пальцами Хосока в девственной дырке. Пот катится градом, а голова немного кружится, но это лишь мотивирует Тэхёна продолжать. Слюна стекает по щекам, холодит кожу, а Тэхён не может прийти себя от восторга. У него получается всё лучше, ещё немного и головка упрётся в горло, а потом он пропустит её немного дальше. Чон продолжает трахать пальцами. Их теперь три, растягивают небрежно и с примесью боли, но Тэхён не зацикливается на этом, он продолжает сосать сам себе, захлёбываясь в этом моменте. Он многое бы отдал, чтобы в нём остаться. Просто потому что сейчас ему хорошо, как никогда раньше не было, просто потому что рядом Хосок, просто потому что Тэхён его любит. Вот оно. Пропустил в горло и теперь выбирает ритм, чтобы двигать головой было не так больно. Задний проход приятно ноет. Кажется, Тэхён мазохист, иначе его дикое возбуждение объяснить нельзя. Его заводит боль, его заводит Хосок — почти синонимы, да. Хосок больше не давит на тело Тэхёна, позволяет младшему самому справляться, пока тот, уже запомнив позу с которой полезет в ящик, доводил дело до конца. Тэхён толкнулся в собственное горло ещё пару раз, и сперма обволокла стенки, стекая вниз. Парень медленно принял сидячее положение, тут же схватив ту руку Хосока, которой тот его трахал. Не обращает внимания на наготу, в нём всё ещё царит блаженство. Глаза в глаза, ни на секунду не прерывается между ними эта связь. Тэхён обсасывает длинные пальцы, пропуская их глубоко в горячий рот. Закатывает в наслаждении глаза, чтобы после притянуть Чона к себе и поцеловать требовательно и крепко. Им нечего терять. Под канатом была пропасть. — Ты отлично помог, спасибо, — Тэхён улыбается, будто пьяный и всё не прекращает смотреть. Хосок теперь полностью уверен. Тэхён смотрит с любовью. *** После выступления с ящиком прошла ещё неделя. Совсем немного и цирк снова поедет в новый город, а там и до зимы недалеко. Время летит стремительно, обгоняет всё и зовёт за собой. Все готовы пойти? Тэхён и Хосок так и не обговорили, что произошло между ними в тот вечер. Позже, они ещё раз целовались перед выступлением младшего, чтобы ему было проще. Оба ушли в работу, пересекались совсем редко, но обязательно встречались взглядами, и в этом заключался главный смысл. Они оба не умеют, тыкаются, как слепые котята, медленно сближаясь. Так им будет легче. Наверное. Произошло ещё кое-что. Хосок стал замечать, что внимание Хвана к Тэхёну усилилось. Если раньше владелец цирка обходился лишь сальными взглядами, то теперь он стал позволять себе распускать руки. То хлопнет по заднице, то неоднозначно положит ладонь на пах, то прижмётся к младшему со спины. А не так давно Чон стал случайным свидетелем разговора Хвана с каким-то значимым посетителем цирка. Хван пообещал мужчине интересную игрушку на ночь, убеждал, что за хорошие деньги «игрушка» поработает очень хорошо. Тэхёну не сказал, но стал смотреть, чтобы дверь в фургон младшего закрывалась и тот спал крепко и в одиночестве. Не называл вещи своими именами, но да, хотел уберечь. И когда буквально выбил дверь в фургон Хвана, тогда тоже хотел уберечь. Глаза в тот момент сияли первородным гневом, так ярко, что могли осветить путь во тьме. Хосок в этом пламене хотел сжечь Хвана, станцевать на пепле после того, как тело обуглится. Хотел собственными руками разобрать эту мразь по кусочкам, потому что она зажимала в углу Тэхёна, пытаясь раздеть. Его Тэхёна. Мальчика, который доверился, который отдал Хосоку всего себя, не прося взамен. — Убери от него руки, тварь! — Пошёл вон, уродец! — всё ещё ощущал себя всесильным, а потому никак не отреагировал, продолжая лапать Тэхёна. Он должен опробовать игрушку перед тем как даст другим поиграть. Но он не учёл того, что Тэхён не игрушка и того, что Тэхён не один. Хосок всегда говорит только один раз. На второй — действует. Отшвыривает мужчину на пол, пиная в живот. Тот от злости вцепляется в ногу, орёт, будто разум в один момент покинул его. Чон не собирается пачкать об него руки, грубо отпинывает, а тот ударяется о тумбочку, заставляя мебель пошатнуться. Бронзовая статуя Фемиды, что стояла наверху стремится вниз, прямо на мужскую голову. Правосудие свершилось. — Хосок… — сидит на полу, обнимая колени и с ужасом смотрит на лужицу крови. Он не был готов, только не к этому. — Уведи меня отсюда, пожалуйста. Хосок ему отказать не может, подхватывает на руки и несёт к себе в фургон. Не опускает на пол, усаживает на трельяж, пристраиваясь между ног. Его намерения предельно ясны и Тэхён им не противится. Сам поднимает руки, позволяет раздеть себя и раздевает старшего в ответ. Кстати о трельяже. Хосок ведь ненавидит зеркала. Но буквально позавчера ему притащили этот трельяж, сказав, что хранить больше негде. Чон тогда бесился страшно, заставил закрыть зеркала, а позже и вовсе не обращал внимания на новую мебель. А сейчас раскрывает сам, чтобы было куда усадить Тэхёна. Три. Два. Один. Поцелуй. С железным привкусом и бешенным желанием. Они набрасываются на друг друга подобно диким животным. Царапаются, стонут, но не отпускают, прижимаются всё ближе, не прекращая играться языками. Со стороны можно подумать, что ещё немного и они друг друга сожрут, но нет, это у них выражение чувств такое — со слюной, кровью и постанываниями. Сжимают крепко, так, чтобы до звёздочек перед глазами и синяков на коже. Они не умеют правильно и делают так, как сами думают будет нужно. Тэхён оказывается на коленях. Член Хосока кажется ему чем-то до невозможного необычным. Он видит его впервые и от неясности сознания чуть было не здоровается, ага, ещё яйца пожми. Комично, не так ли? Но приходит в себя быстро и тут же заглатывает наполовину. Ну а что, себе сосал, значит и другим сможет, но только вот разницу размеров не учёл и подавился. Хосок погладил по щеке, утешил, как умел, чтобы в следующее мгновение прижать головку к распухшим блестящим губам. Тэхён принимает. На этот раз медленно, пропускает всё глубже, еле ворочая языком. Это до жуткого неуклюже, челюсть затекла, а рвотный рефлекс считает нужным изредка напоминать о себе. Тэхён далёк от профи, что говорить, он второй раз в жизни член во рту держит, но его это не останавливает, потому что любовь в нём сильная, потому что Хосок зарывается пальцами в волосы и начинает помогать. Тэхён совершенно не может сфокусировать взгляд, когда выпускает член изо рта с громким чмоком. Его одолевает бешенное желание, и он спешит исполнить его. Просит Хосока поднять одну ногу и как только Чон исполняет просьбу, тут же ныряет языком меж ягодиц. Вылизывает с упоением, исследует тщательно, пока Хосок несдержанно стонет. Получать отдачу от человека, невероятно скупого на эмоции оказывается очень приятно. Тэхён старается, лижет с упоением, толкается пару раз в сморщенную дырочку, сжимая кожу на бёдрах старшего. Новый опыт кружит голову. Тэхён не чувствует коленей и челюсти, но чувствует, как хорошо сейчас Чону. Хосоку и вправду до одури приятно, но он не может так, а потому тянет младшего наверх, вновь усаживая на деревянную поверхность. Всё происходит слишком быстро. Вот Хосок уже вставляет третий палец, а Тэхён наплевав на боль, расцеловывает чужую грудь, прикусывая сосок и тут же лаская языком. Младший без стыда оставляет на спине Хосока дорожки от ногтей, ощущает, что кое-где даже до крови и от того приходит в ещё больший восторг. Не думает о жжении в заднем проходе, смотрит прямо на Хосока в тот момент, когда головка проникает внутрь. Не плачет, ни кричит, не отталкивает. Принимает. Он принимает Хосока, давая немую клятву. Пальцы сами находят друг друга, скрепляясь в замок. Можно ли назвать это любовью? Никто не знает и ответа не ищет. Как и говорил Хосок: «Всё равно». Один рваный толчок и Хосок входит полностью. Тэхён выдыхает в поцелуй, кусаясь в отместку. Впрочем, после двух толчков он сменяет гнев на милость и возвращается к любимому занятию. Целует. Касается губами шрамов на теле Хосока, знает, что не залечит, что они не исчезнут, но просто показать, что ему не противно, что это часть Хосока, Тэхён обязан. Он действительно не изменил своего мнения — Чон Хосок всё ещё самый прекрасный человек на свете. Ещё толчок. Тэхён обнимает торс старшего ногами, толкаясь навстречу. Не хочет говорить о боли, ему сейчас хорошо только от осознания того, что его трахает Хосок. Тэхён не видит ничего вокруг, только Хосок, только его руки, горячее тело, его вкусные губы и глубокие глаза, что уводят в израненную душу. У Чона шикарный обзор, а он ещё смотрит в зеркало и уровень безумия в его крови зашкаливает. У Тэхёна гибкая спина, она так грациозно и красиво прогибается, когда младший толкается навстречу, постанывая в ухо. Так хорошо и узко, Хосок познал высшую степень блаженства. Он смотрит на себя впервые за восемнадцать лет. Смотрит в зеркало, видит там своё отражение. Но ему не противно, потому что в руках глиной плавится чувственный Тэхён, смотрящий с таким обожанием. Будто Хосок самое ценное сокровище. Поэтому он не уводит взгляд от зеркальной поверхности, поэтому не разбивает её. Не видит шрамов, не наблюдает уродства, а потому не уводит взгляд, наслаждаясь тем, как два раскалённых тела выглядят со стороны. — Хосок, — хрипло, но надрывно. Тэхён не знал, куда деть себя от распирающих ощущений. — Мх, так хорошо, блять, толкнись ещё… — а себе надрачивает сам, потому что прожить без ощущения рук Хосока на теле хотя бы минуту, кажется настоящей пыткой. Затыкается, когда Хосок врезается в губы, тут же проникая в рот языком. Они связаны, теперь уже неразрывно. Порыв страсти, взмах руки. Канделябр, что стоял на краю летит вниз. Добро пожаловать в пекло. Маленький коврик на полу тут же вспыхивает, а за ним и салфетка на столике, и пошарпанная обивка дивана и всё. Мир горит, стены рушатся. А Хосоку как обычно плевать, он не прекращает толчки, бродит руками по изгибам тэхёнова тела и прижимает бёдра, когда Тэхён собирается спрыгнуть с трельяжа. Зелёные глаза, что довели Хосока до безумия, были наполнены безумием. Ни капли страха. Странный малый. — Сиди! — вгоняет член в растраханную дырочку, не перестаёт целовать, сжимать, забирать себе желание жить. У Тэхёна этого желания много, не обеднеет, если отдаст часть. — Мы закончим, — им не страшно умереть, ведь оба знают — жить страшнее. Почти всё помещение охватило пламя, когда Хосок сделал последний толчок, кончив Тэхёну на живот. Младший не мог прийти в себя, всё тело потрясывало от оргазма, а ноги и вовсе не ощущались. Хосок одевал его сам. Натягивал футболку и бельё, а за ним и штаны. А потом одевался сам, не забыл и небольшую сумку с остатками вещей. Тэхён очнулся, уже когда Чон вёл его к выходу. Оглянувшись, младший остановился, и, раздумывая всего секунду, кинулся в другой угол, где стояла кровать Хосока. Чон даже закричать не успел, как младший уже вернулся, он тут же крепко сжал его руку и вывел на улицу. Остановились лишь тогда, когда яркая вспышка была далеко. Оба рассматривали место, которое стало для них особенным, несмотря на количество перенесённой боли. Тэхён прижался к Хосоку и протянул старшему игрушку. О, чудо! Тот самый одноглазый медведь с кривозашитым брюхом. Когда младший увидел его на охваченной огнём кровати, то подумал, что он для Хосока важен, но так как старший думал не об этом, кто-то должен был подумать о нём. Сложно, но это именно так. — Спасибо, — Чон поглаживает немного опаленное ухо старого друга и крепко обнимает Тэхёна в знак благодарности. Пока на улице ночь, Хосок может проявить чувства, днём уже не будет. — Спасибо за всё. — Надеюсь в новом цирке нам будут платить больше, — и всё-таки не отнять у Тэхёна этой непосредственности, в ней его самая большая сила. — Пошли, к утру доберёмся до города. Младший был прав. Они пришли к городскому рынку, когда тот только начал открываться. В один момент Тэхён вдруг отходит от Хосока, пропадает из виду, а потом так же резко находится. У прилавка. Приветливо улыбается продавцу, что-то лепечет, а сам втихаря запихивает жестяную банку в карман. Чон мотает головой, поднимает один из уголков губ и продолжает идти дальше. Встречаются они уже за пределами рынка, на другом конце той самой набережной, где Тэхён обрёл ещё один шанс на жизнь, а Хосок просто нашёл Тэхёна. В руках у младшего банка консервированных ананасов. — Держи, ты так аппетитно ел их в тот раз, — благодарность ему не нужна, он, гордо задрав нос, стоит рядом и смотрит куда-то вдаль. Туда, где за горизонт ныряют чёрные галочки, уподобляясь лучам раннеосеннего солнца. — Вот стану известным гимнастом и буду обязательно каждый день покупать тебе их. Чон молчит. Ему сказать нечего, да он и не умеет красиво, а Тэхёну и взгляда хватает. Он лучезарно улыбается, сверкая ярко-зелёными глазами, поправляет волосы и делает несколько шагов вперёд. Хосок не отстанет. Чон открывает банку. Смотрит на маленькое солнышко, что встречает его блеском от сиропа, и улыбается. Впервые за столько лет, так широко и искренне. Не фрукту, нет. Где-то впереди сияет ещё одно солнце…