Рефлексия

Вот и всё. Пожелтела листва. Осень, грустная осень, прости, я жалею, Что стихами лежат для других все слова, как листва в гор-саду на промокших аллеях. Вот и всё. Пожелтела листва.

Месяцы без тебя — раньше это не звучало так ужасно. Раньше расстояние в тысячи километров не могло разделить нас, по крайней мере морально. Может это потому что любовь такая сильная у нас была, а может созависимые отношения. Депрессии не существует — я просто прикладываю лезвие к запястью и плачу каждую ночь. И хотя Вергилий говорил Данте, что бездействие для человека вредно, я уже готов сдаться. Нет, не так. Я уже это сделал, уже согрешил. Сдался, когда отпустил тебя. Раньше у меня был дом. Дом, где по вечерам пахнет вегетарианской пастой на всю квартиру. Аромат стойкий, травяной, доносится даже до моей запертой комнаты, вынуждая живот предвкушающе сокращаться от желания ощутить близкий ужин на вкус. Дом вместе с рыже-белой шерстью Ириса везде: нахожу её на абсолютно всех моих черных вещах, когда ночую на студии, потому что альбом слишком задерживается. И с его мурлыканьем на ухо под утро, когда, недовольный, что мы спим в обнимку, забыв про него, он утыкается мокрым носом прямо в лицо, словно восклицая: эй, а как же я! Дом там, где смешиваются наши стоны, рассеиваясь от кухни на всю квартиру — до спальни мы не дотерпели. Твой стон протяжный, тихий, раздающийся словно птичьей трелью с влажных губ, распахнутых в наслаждении. И мой, охрипший, вперемешку с бесконечным повтором твоего имени на устах. Дом, когда, утомленный от монтажа, я засыпаю с ноутбуком в руках, и сквозь полуприкрытые ресницы уже в полудрёме рассеянно наблюдаю, как ты сохраняешься в программе, осторожно накрывая меня пушистым пледом, маленьким, конечно, для такой тушки, как я, но мне хватает и этого — твоей заботы. Я дома даже там, когда мы за тысячи километров от центра Питера. Им пахнет в Чехии вперемешку с морозным воздухом: я прижимаю тебя ближе, потому что ты тихо бурчишь, что замёрзла, вдыхаю сладкий аромат алых волос, и мы встречаем новый год вот так, в обнимку на одной из улиц Праги. Ты просишь меня не говорить по-русски в твоей стране, ибо боишься лишнего внимания. И я слушаюсь, восклицая на всю улицу так, что прохожие оборачиваются: я тебя кохаю! Я чувствую себя дома в Италии, когда мне съёмки твоего влога надоедают — смеясь, отбираю камеру, и ты ругаешься, забавно нахмурив брови. А потом я беру тебя за руку, словно маленького ребенка, так как вижу посреди ночного Рима несколько парней-иностранцев. Волнуюсь. Я дома в незнакомом Париже, когда спустя полчаса ты наконец-то хвалишь меня за свою хорошую фотографию у Эйфелевой башни, быстро чмокая в щеку — плевать, что сейчас по миру ходит китайская зараза. Если умирать, то с тобой. В Сочи уютнее всего, потому что я знаю его, как свои пять пальцев. И поэтому мы на великах едем в самый дальний район города, там меньше всего туристов. Ты вырываешься вперёд, звонко хохоча, и я признаю твою победу, краснеющий и вспотевший. Мы ссоримся дома, ибо больше нигде не сказать того, что обычно вылетает с наших уст. Я заламываю себе запястья, дыша неправильно часто и стараясь не дёргаться от тиков так сильно, чтобы не вызывать твою жалость. В приступе агрессии говорю ужасные вещи, не сводя с тебя глаз, о том, какая ты истеричка, как заебала меня, насколько я устал с тобой быть. Слышу в ответ, словно зеркалом, точно такие же вещи, колкие, обидные, потому что ты знаешь меня лучше всех, знаешь, как сделать меня беспомощным. Восклицаешь раз за разом, что я испортил тебе жизнь, что я бесчувственный ублюдок, что ты меня ненавидишь. Мне больно, если то, что ты говоришь сейчас — правда. И при этом мы оба плачем, не буду этого отрицать. Мерзкое чувство, когда в горле такой большой ком застревает, что даже слова из себя не выдавить; глаза болезненно печёт, отчего приходится моргать часто-часто; невольно вынужден отвести взгляд, потому что стыдно сейчас перед тобой реветь. А вот твои слёзы вперемешку с потёкшей тушью беззвучно катятся по щекам, ты даже не стараешься сдерживаться. Ловлю сначала подушки, летящие одну за другой, а затем слышу оглушающий звон посуды о кафельный пол, так сильно напугавший Ириса. Всё стихает после этого так же быстро, как началось, будто летняя гроза. Ты убегаешь в ванную, не проронив больше ни слова, и, выждав несколько минут в тишине, мне становится страшно здесь без тебя. Я стою у закрытой двери, слыша, как ты пытаешься сдерживать всхлипы, ибо знаешь, что меня раздражает этот звук. Я боюсь. Я стыжусь. Только после нескольких настойчивых просьб замок отпирается, и я смотрю на тебя в полной растерянности. Ты сидишь на полу со спутанными волосами, с покрасневшим от истерики лицом, с усталостью в бледно-зелёных глазах, цвет которых я всегда так хвалю. Сажусь на колени рядом, и ты утыкаешься в мою грудь настолько резко, что я едва не теряю равновесие. Куда-то в намокшую от слез ткань худи шепчешь неслышное «прости меня», глухое, одинокое, жалостливое. Ты словно боязливое животное, хочешь укрыться от опасности, но я вынуждаю посмотреть на меня, мягко схватив рукой за линию скул. Я целую тебя в припухшие от укусов губы персикового цвета, со вкусом фруктового тинта и солёных слез. Ты тоже меня прости. Когда я прошу тебя выйти и потанцевать со мной на онлайн-концерте — ты смеёшься и отрицательно мотаешь головой, стесняешься. Я смотрю на тебя и тоже смеюсь, потому что знаю, что затея эта провальна с самого начала, ведь танцуешь ты исключительно дома. Неважно, под что и как, но я взгляда всегда отвести не могу: люблю эти прикрытые веки, поднятые уголки губ в улыбке, полной удовольствия, плавные движения тела, которое хочется лишь любить-любить-любить. Каждый взмах ладони, аккуратный поворот на носочках, алые волосы, по воздуху летящие в такт мелодии. Когда мы приезжаем домой, я думаю лишь о том, как хочу видеть это снова. Шутливо уговариваю тебя — и протягиваю тебе руку, только вот инициативу перехватываешь ты. Я то танцевать не умею, поэтому лишь бессмысленно покачиваюсь под незамысловатый музыкальный ритм американской альтернативы, а ты расцветаешь. Кружишься, подпеваешь едва слышно, и своих глаз зелёных не сводишь с меня, самоуверенных и насмешливых — смотри, как я могу, Руслан! — такая красивая. Хочу целовать тебя. — Хочу целовать тебя, — срывается через секунду, и ты, конечно, слышишь. Поэтому поворачиваешься ко мне, прекращая танцевать. Со спутанными прядями, пытаешься отдышаться, но ближе прижимаешься. Такая родная. — Так целуй, — дважды просить не приходится. Хотелось этого весь вечер — и теперь я действительно дома, действительно в безопасности, когда вкус этот приторно-сладкий ощущаю на своих губах. Наши руки всё ещё сцеплены; когда я тянусь к твоей талии, ты мне помогаешь, оглаживая розу набитую. В такие моменты всё в этой жизни перестаёт быть важным, кроме тебя. Мне тепло, мне хорошо, только потому что я с тобой. Люблю вишнёвый запах твоих волос; люблю звук твоего первого стона, ещё такого скромного; люблю касания твоих мягких ладоней до моего тела. Как это произошло? Фрагментами помню. Физическая потребность ощущать тебя в своих руках — хватаю на руки с лёгкостью, жадно впиваясь в изгибы стройных бёдер. Твоя колышащаяся в возбуждении грудь, горячее дыхание, опаляющее губы, жалкие метры до холодной пустующей кровати, и вот, я с тебя собственное огромное худи снимаю почти насильно, шепча, что не могу больше терпеть таких наглостей. Почти рычу, едва сдерживая желание взять тебя прямо в эту секунду, когда ты мне в ответ улыбаешься и сама розовое бельё снимаешь, оставаясь в одних лишь гольфинах. Голос сорван ещё давно, но сейчас вовсе пропадает — вместо слов губами припадаю к твоему телу идеальному, без всякого изъяна. Готов боготворить тебя вечно. Я едва дышу после, находясь где-то в ином мире, когда падаю безвольно рядом, зарываясь носом в твои длинные алые волосы. Молча гляжу, как блестит пот на худых ключицах, как ты тяжело воздух вдыхаешь раскрытыми губами, как ресницы подрагивают едва заметно. И в голове так ясно, как бывает только в эти моменты. Я не могу, не смогу жить без такой тебя. Никогда-никогда-никогда. Целую невесомо в мочку уха, прикрываю доверчиво глаза, и, догадываясь, что ты сейчас улыбаешься, тихо говорю «люблю», не уточняя, кого или что — ты ведь сама знаешь, Насть. Я люблю сейчас здесь всё. Это было дурачество, детская шалость, зашедшая за рамки дозволенного. Мы начали вместе, как бы ты не хотела доказывать обратное. Не делай вид, что забыла. Очередная блогерская вечеринка, когда мы ещё жили в Москве; сильное обезболивающее, предложенное нам какой-то из твоих подружек, тех самых блогерш сроком на один год. Первую такую ночь под искусственным кайфом забыть невозможно — я вот точно помню, как обострился вкус твои сладких губ и как красиво пестрили под светом переливающегося неона длинные волосы, пока я зарывался в них ладонями, жгуче желая взять тебя прямо в общественном туалете. А ты... Ты на следующее утро просишь меня больше этой дрянью не пичкаться. Говоришь, что взгляд мой не понравился — чужой. Как у отца, как у брата, и мне больно это слышать. Не может этого быть, что за глупость! Я никогда не причиню тебе зла, не буду, как они — разве это не то, что я пообещал тебе в начале наших отношений? Но ты непреклонна и твёрдо настаиваешь на своём, не обращая внимания на мои слова. Я поражен твоей волей, и лишь киваю молча, скорее от непонимания твоего ужаса, чем от твёрдого согласия. Больше мы эту тему не затрагиваем. А спустя несколько недель тебя поздней ночью будят звонком общие наши друзья — и меня привозят домой в полубессознательном состоянии, вдребезги пьяного и полного прегабалина в крови. Чувствую руки твои ледяные, взгляд твой изумрудный на себе, но мне так хорошо, что я не понимаю, почему по твоим щекам беззвучно капают слезы. Почему? Этот же вопрос ты задаёшь мне, словно я могу дать сейчас взвешенный ответ. Усмехаюсь только глупо, откидываясь на спинку дивана, и не замечаю, как отключаюсь. Утром просыпаюсь один — а что ты, блять, мог ожидать, мудло? Нахожу записку, где ты пишешь, что временно поживёшь у подруги, потому что не можешь видеть меня в таком состоянии. А потом всё сваливается в один ебаный ком, погрузивший меня на год в темноту. Депортация. Пожалуй, это последнее, о чем мы могли думать в то время. Я не успел попросить прощения, не сумел поговорить лично, не смог сделать хоть что-то, и так между нами оказалось расстояние в полторы тысячи километров. Винил ли я себя? Столько же раз. Думал о тебе постоянно, ведь любая мелочь в квартире вела к твоему запаху, к твоим вещам, к твоим словам — всё здесь не моё, а наше, не побоюсь этого слова, семейное. Я стал пропадать на съёмках, потому что находиться здесь без тебя было невыносимо; невыносимо рефлексировать в одиночестве, злясь на себя и на обстоятельства так сильно, что ты потом по видеозвонку спрашивала, почему костяшки на пальцах разбиты. А я врал, не рассказывая о своих слабостях. Потому что мог раскрыть свои самые откровенные мысли лишь ощущая внимательный взгляд бледно-зелёных глаз, чувствуя горячие руки на своём затылке, только уткнувшись головой в размеренно вздымающуюся грудь, так сильно, чтобы биение сердца чувствовать, самого родного на свете. Такое теперь случалось раз в пару месяцев, и я ждал этого, как ёбаного второго пришествия Иисуса. Дни не отсчитывал, ибо по моему мнению сменялись они мучительно медленно, и нетерпеливо крутился в кресле самолёта Петербург-Одесса, понятия не имея, чем занять себя эти пять часов. Тревожно было. Страшно, что в этот раз ты вдруг ждать меня у второго входа в центральный аэропорт не будешь, и в твоей временной квартирке я тебя не застану. Думалось, что ты почему-то исчезнешь, испаришься в атмосфере, как галлюцинация от трипа, как видение сумасшедшего, и те годы наших отношений окажутся миражом, сном. Но нет. Я снова жил, когда обнимал тебя при встрече у того самого второго входа, целуя беспорядочно куда попало, наслаждаясь в ответ искренним звонким смехом — мне даже наплевать тогда было, что кто-то обратит внимание на проявление наших чувств. Поздней ночью я рассказывал тебе всё. От новой повадки Ириса спать на твоей подушке до испортившегося вкуса говяжьего доширака; от планов на первый тур до какого-то смешного коммента на Ютубе под последним из роликов. Рассказал честно о тех таблетках, о том, что мне от них легче, что я, как минимум, не хочу выпилиться, принимая их — и ты наивно кивнула, мол, сейчас это самое маловажное из тех трудностей, через которые мы проходим. Помню, что решился в ту же ночь просить у тебя прощения, а ответ у меня до конца жизни в голове застрял, словно его вытатуировали где-то глубоко под коркой так же навсегда, как розу на руке или летучую мышь на шее. — Я люблю тебя любым, Русь, — ты прошептала это неизменным голосом, без всяких пауз и сомнений. Я взгляд свой поднял на твоё лицо боязливо с таким видом, будто какой-то щенок нашкодивший, ожидая хотя бы усмешки или намёка на сарказм. Но нет, ты серьёзна, как всегда. И мне это льстит, потому что я чувствую, чувствую глубоко внутри, как этого не заслуживаю. Ты любишь меня, и поэтому хочешь отпустить. Начинаешь с этой фразы наш очередной видеозвонок, отчего я сначала улыбаюсь как-то бессмысленно, не понимая, что это значит. Не желая понимать. Ты устала от расстояния, устала от боли, которую причиняешь мне и себе, просто устала, от всего — должно быть, это шутка, но я больше не смеюсь. Ты всё продолжаешь и продолжаешь говорить, но я не слышу, погружаясь куда-то глубоко в себя, слышу лишь звон в ушах и биение своего сердца в груди. Это неправда. Нет. Нет-нет-нет. Ты хочешь упорхнуть далеко и навсегда. Забыть меня, забыть нас, словно ничего, блять, никогда не было. Меня не было в твоей жизни, а тебя — в моей. Но я не хочу. Это ложь, инсинуация, бред. Как бы ты не хотела переменить историю, в ней всё ещё два человека. И я не собираюсь делать вид, что ты для меня никем не была. Потому что ты всё: кислород, солнце, пресная вода. Была и будешь до конца моей жалкой жизни. Я вернул тебя тогда из Штатов домой. Но то время даже не заслуживает того, чтобы о нём рассказать — настолько счастлив был я, что не замечал твоего несчастья. Мне стыдно за свой эгоизм. И больно, и злостно, и страшно, что ты порвала этот порочный круг теперь окончательно. Сейчас, спустя три года с нашей попытки построить что-то на обломках «нормальных» отношений, есть только Анастасия Шпагина собственной персоной, без всяких парней-наркоманов и фальшивой компании. Такая яркая, кукольная, с нарочито идеальной фигурой, квартирой, друзьями. Глянцевая. Вылизанная картинка до каждого ёбаного пикселя. Натянутая улыбка в каждом ёбаном видео. Меня впервые тошнит от твоей приторности. Убивает, словно я чёртов диабетик. Хочется схватить тебя за плечи и потрясти, вытащить из этой сладкой иллюзии розового мира, где всё прекрасно, просто замечательно, лучше не бывает. Где нет тех мерзостей повседневности, которыми ты когда-то с пошлой извращенностью наслаждалась. Никогда не крыла матом, не принимала те яркие аптечные таблетки, не трахалась со мной до слёз в глазах и криков, умоляющих меня о продолжении. Это не про тебя. Теперь ты свята, невинна, как настоящая Дева Мария. И тем сильнее я хочу тебя опорочить. Хочу ненавидеть. Хочу заставить страдать. Хочу и не могу. Мои чувства слишком сильны, чтобы позволить им вылиться наружу, позволить им коснуться тебя. Ненависть и любовь. Презрение и восхищение. Грех и святость. Всё в тебе, все мои чувства есть следствие твоего пагубного воздействия. Ты наделила меня этим и теперь не даёшь жить дальше, держишь на привязи, мучаешь. Эта твоя новая жизнь состоит из котов и инстаграмного глянца, но только вот я в реинкарнацию не верю. Не верю, что ты по ночам не плачешь, что фото старые не пересматриваешь, что не вспоминаешь мои слова и прикосновения. Моменты наши прошлого не могли же сохраниться лишь в моей памяти и на скрытых серверах интернета? Не может такого быть. Я не верю в это. Никогда не поверю. Мой дом был там, где ты. А теперь у меня нет дома. Всё теперь кажется таким далёким, таким ненастоящим. Я прихожу в пустую квартиру поздно ночью, где по темным углам прячутся демоны из сонного паралича. Я пью всё те же привычные таблетки, чтобы не видеть и не чувствовать того, что чувствую обычно — боль-боль-боль, застилающую взгляд до краев, пробирающую на стыдные слёзы, на крик, на разбитые костяшки пальцев. Хоть что-то в этой жизни постоянно. Я ложусь спать в полумёртвом состоянии, каждый раз желая больше не проснуться. И даже в бреду от полного объёбанности состояния — ты. Я осознаю, что это сон, но проснуться не могу, будто это, блять, моё тело наказывает меня за всё. Мне тревожно — я чувствую неисправимое. Вижу себя смутно, кажется, в нашей квартире. Лестница непропорционально высокая, извилистая, кружащаяся. И, конечно, мне приходится по ней подниматься. Красные волосы на полу спальни переливаются под светом розового ночника, сливаясь с кровью на идеально белом полу. Она впитывается в пушистый ковёр, застывая мерзкими коричневыми пятнами. Словно в ускоренной съёмке: я наблюдаю, как ткань напитывается всё сильнее и сильнее. Мне страшно. Я прошу тебя встать, задыхаясь от ужаса, прошу помочь мне, прошу не оставлять меня. Кричу твоё имя неистово громко, словно это поможет тебя вернуть. Я просыпаюсь в слезах, не переставая биться головой об изголовье кровати. Не чувствую кислорода в лёгких, не вижу ничего, кроме темноты, не ощущаю себя в своем теле. И плачу от этого ещё сильнее, беспомощный и жалкий. Мне больше не перед кем стыдиться: я кричу, всхлипываю, бью всё, что попадается под руку, в частности самого себя. Привычная боль возвращается на место, принуждая почувствовать, что я, к сожалению, всё ещё жив. Продолжай ненавидеть меня до конца жизни, потому что никаких других чувств от тебя я не заслуживаю, и спустя десятилетия, сотни, тысячи лет не заслужу, настолько велика моя вина. Но я, блять, люблю тебя бесконечно. Навсегда-навсегда-навсегда. Как ты мне и обещала когда-то очень давно.