Betrayal

— Тебе чёрный чай или зелёный? — спросил Брайн слабым, хрипловатым голосом, и Ботан почувствовал, как тот тяжко облокотился, громко и устало вздохнул.       Ботан ощущал своё же тяжёлое, едва ощутимое горячее дыхание. Ощущал, как всё горит внутри. Когда он слишком много волнуется, температура моментально подскакивает, а и без того обессилевший Ботан чувствовал себя ещё хуже. — Ты же знаешь, я не пью чёрный чай, — прошептал Ботан в пустоту, еле шевеля сухими губами.       Ответом ему был лишь холодный, шумный ветер за окном. Осень пришла нежданно, мягкое тепло за окном больше не сопровождает каждый день на улице, солнце больше не греет так ярко. Листочки пожелтели, потускнели и опали. В те редкие моменты, когда Ботан находил в себе силы выбраться из дома, он просто дышал свежим воздухом пару минут и заходил домой, не вглядываясь во всю эту природу. Если бы не Брайн, Ботан бы вообще не выходил на улицу.       Ответа не последовало, лишь дождь весело барабанил в окно. Мечты рассеялись. В комнате никого и не было за прошедший, как минимум, час.       Ботан лежал на пожелтевшей от старости постели. Вставать он обычно не любит, сам за собой замечает, что такими темпами его жизнь окончательно превратиться в бесконечный кошмар.       Хотя куда уже хуже.       Со временем Ботан осознал произошедшее. Осознал всё то, что пережил за прошедшие два года, за две тысячи двадцатый и двадцать первый года. А ведь именно эти два года были самыми насыщенными. Он повзрослел, и чувствовал это не только в физическом плане. Сколько всего он испытал на себе, насколько он повзрослел.       За окном царила глубокая ночь, а Ботан вновь и вновь дрожит при свете лишь тусклой, желтоватой лампочки.       По щеке катится очередная слезинка, а он всё сильнее прижимается к подушке, обнимая её крепче. Словно это было единственное, за что он мог зацепиться сейчас.       Брайн безумно изменился за прошедшие месяцы, изменился до неузнаваемости. Он больше не стал брить бороду, не следил за ней вовсе, начал принимать какие-то таблетки, о которых Ботан ничего не знал и знать не больно хотел. Мапс ел всякую чушь, скуривал сигареты одну за другой, сжигая лёгкие никотином, а иногда даже позволял себе выпить, хотя раньше для его жизни это было ну просто непозволительно.       И Ботан изменился. Очень и очень во многом. Он теперь совершенно не такой, каким был раньше.       Ботан многое потерял за прошедшие несколько месяцев. Потерял то, к чему стремился, чего хотел всей душой, потерял какую-либо надежду. Кажется, смысл жизни куда-то уплыл вместе с течением его бесполезной жизни, и он больше никогда не вернётся обратно.       В этой грёбанной хижине он будет до конца своих дней.       Настолько больно, настолько мерзко от самого себя ему не было ещё никогда. Он не хочет просыпаться, не хочет знать, кто он такой, не хочет больше жить. Боль сворачивала его тело, не желая отпускать, и он ни раз невольно задумывался о том, чтобы покончить с этим безумием раз и навсегда.       Как же скверно он поступил с Оливией. Это терзает его душу.       Он предатель. Он чёртов предатель.       Ботан помнил всё в мельчайших подробностях. Помнил ту холодную февральскую ночь. Он чётко помнили и никак не мог забыть тот момент, когда он второпях спускался по лестнице вниз. Он чувствовал прорезающую нутро боль, зверскую муку. Словно его пытали, и сейчас он бежит на свободу. Внутри его распарывали ножи.       Слёзы скатывались по щеке, рубашка насквозь пропитана его же алой кровью. В глазах всё мутнело.       Он сам не понял, как чудом очутился внизу. В сознании всплывало лишь то, как он сильно-сильно зажмурился, и от страху распахнул глаза. Дрожь по телу. Он никогда не был настолько испуган, никогда не был настолько эмоционален. Он услышал там, наверху, над головой, взрыв. Громкий, оглушительный, мощный взрыв. Казалось, что его сердце внутри взорвалось от рези.       Он помнит то, как смотрел ей прямо в глаза, там, наверху. Это был последний раз в жизни, когда он видел её перед собой.       Ботан понимает, что она, Оливия, Оливия Стар, судорожно напрягающаяся в луже собственной крови, больше никогда отсюда не выберется.       Внутри него словно словно горело обжигающее пламя. Странное чувство. Ботан живёт сейчас, всё понимает лучше Брайна и Оливии, но лишь его блестящий ум сейчас в состоянии осознать, что её слова, своеобразная просьба о том, чтобы он свалил отсюда нахрен не просто бесполезный звук.       Он обманывает самого себя, забрасывает надеждами, но, о боже, как же они сейчас пусты. Хватит уже жить этими фантазиями, прошу. Хватит безосновательно верить в эту чушь, что Ботан сам себе вливает в уши.        Он сам не осознаёт, как тянется к ней ближе, как хватает её лицо в свои руки и мягко целует её везде, куда только попадёт. Он целует её в губы, целует нос, целует щеки… Ботан плачет, судорожно хватая воздух. Лёгкие будто тормозят, словно дыхание в один прекрасный момент оборвётся, они перестанут функционировать.       А часики тикают. Время никогда не останавливается. — Вали, — шипит Оливия на вздохе.       Она всё ещё дышит, боже мой, она всё ещё дышит!.. Она жива!..

***

      Насколько же мерзко он поступил тогда. Он последняя тварь.       Оливия мертва.       Его тело содрогается от слёз. Это очередная ночь, которую он не переживёт.       Ботан не знает, какой сейчас день недели, какое сейчас число. Что происходит в мире.       Он предал её, оставив там. Он оставил её там, чёрт возьми. Мерзкий предатель, мерзкий эгоист. Он оставил её там встречать свою смерть, оставил её там с режущей болью, спасая свою нафиг никому ненужную жизнь.       Ботан может признать, что вряд ли ценил жизнь Оливии раньше. Вряд ли задумывался о том, что может что-то пойти не так. Стар очень сильна, как физически, так и морально, храбра и дерзка, разве может её что-то сломать? Разве может что-то сломать в ней её пыл, горящие карие глаза, злость и отвагу?       Это ведь он заварил эту кашу. Он виноват во всём. Он виновен в смерти Оливии ещё с самого начала. Они могли ведь просто плыть по течению реки. Никуда не лезть, куда не следует.       Он никогда себе этого не простит.       Его жизнь и жизнь Брайна была разломана на две части. Та часть, где всё было радужно и чудесно, где невзгоды приходили и уходили в одно мгновение, где смех и радость переполняла их души, и та часть, где всё покрылось корочкой мрака.       Ботан больше никогда не садится за уроки, никогда не открывает учебники, лишь лежит днями напролёт, и смотрит в деревянный потолок, ища в нём смысл. Хотя, какой смысл есть в наших душах, в наших жалких жизнях, если они всё равно оборвутся? Смысл что-то делать, что-то учить, развиваться, если ты всё равно сдохнешь?       Перед ним сидела Оливия. Такая, какой он запомнил её тогда, на девяносто девятом этаже здания, вся безнадёжная, бледнеющая, и словно еле живая. Она сидела на краешке его кровати, зажимала в окровавленных, ледяных руках его ступни. Пристально смотрела ему прямо в глаза, ни на секунду не открывала взгляда. Ботан слышал, как она дышала, слышал в мертвой тишине, что ж такое!.. Почти каждый день она приходит к нему, мягко садится на кровать, а Ботан дрожит от страха. Оливия смотрит на него несколько минут, а из привычных карих глаз скатываются жуткие кровавые, багровые слёзы. А она ничего не говорит. Лишь горько плачет, дотрагивается до его тела холодными пальцами, будто пускает в тело бедного Ботана электрические заряды, делает невыносимо больно. Он дёргается, а она не издаёт никаких звуков, не показывает никаких эмоций, лицо окаменело, лишь жуткие кровавые слёзы речками бегут по бледному, худому лицу. — Оливия… — в ужасе произносит он шёпотом, и тело его сотрясается от рыданий. — Оливия… Ботан видит её почти каждую ночь. Совесть сидит где-то внутри него, делает больнее, и он готов поверить, что это она, это – настоящая Оливия. Он готов упасть перед ней на колени. Ботан пугается, замирает от любых звуков в такие страшные ночи, видит везде её силуэт, очертание её лица, её руки. Он чёртов псих.