Содержимое его холодильника: героин, мятный джулеп и Бенжамин-Ебаный-Франклин

Зимой в Торонто неебически холодно. Гейл кутается в пальто, обматывает шею шарфом и смаргивает выступившие от мороза слезы. Круглосуточный магазинчик находится отсюда всего в нескольких домах, но свое решение прогуляться он пересматривает уже на полном серьезе. Наверное, лучшим вариантом было бы просто составить список продуктов и заказать все необходимое с доставкой. В очередной раз он думает о сухом тепле своей квартиры и разворачивается, чтобы вернуться, но тут же вспоминает о давящих стенах и сводящих с ума мыслях, которые не изгнать из головы; о том, что ему просто нужно было выбраться оттуда, спастись, уйти, сбежать, исчезнуть — именно сейчас. Идти, пока не атрофируются чувства; двигаться, пока не замерзнут мысли. На хуй магазин — почему бы просто не добрести до парка, а затем — и до бара на другой стороне улицы? В любом случае, не нужен ему кофе с молоком. На хуй кофе с молоком. На хуй завтрак, ланч, обед, перекусоны, коктейли и коктейльные вечеринки, которые устраиваются для съемочной группы. На хуй Рэнди, туда же — и его нового бойфренда, и старого, и того, что был до него. На хуй СМИ и все эти тупые печатные издания, которые никак не могут перестать задавать однообразные вопросы о нем-натурале, о нем-гее, о нем — натурале, играющем гея. На хуй все это дерьмо. Просто прохаживаться взад-вперед. Прогуливаться, не думая о переменах. Идти в тишине — движение ради движения. Только для того, чтобы заткнуть свое вопящее нутро ко всем хренам. Да, вот так. В ушах свистит ветер, и он засовывает руки в карманы — глубже. Все должно было быть не так; все знают, как это задумывалось изначально, и все помнят о профессиональном этикете, когда дело касается игры и секса — секса с партнером по съемочной площадке, с привлекательным партнером. Все знают: ты не должен это играть, твоя задача — приберечь все свои чувства для нужного момента, пропустить через себя, подавить и отвергнуть, подавить и отвергнуть, подавить. Отвергнуть. Ложь. Подделка. Используй это на съемках. Не спусти все в унитаз в реальной жизни. Прибереги для экранного времени. Освобождай эмоции там, где они идеально впишутся. Демонстрируй повсюду. Оберни в свою пользу. Пусть они прославят тебя. Да. Все те вещи, которые он твердит себе последние три года. А потом появился Питер, который слишком много понял в сложившейся ситуации. Наблюдательный мудак. И, разумеется, попытался помочь, вложить свои пять копеек. Помог все переосмыслить и заставил Гейла сомневаться в самом себе еще больше. Выбор. Во всем виноват выбор. Слева теплыми и зазывающими огнями отсвечивает бакалея, следом за офисными помещениями идет ряд продуктовых магазинчиков, за ними — молочный и забегаловка, манящая вывеской с изображением легкой закуски, добротного завтрака и многоярусного сэндвича на ланч, но Гейл проходит мимо. Как он уже сказал, на хуй еду. На кой хуй нужно просыпаться каждое утро и знать, что в холодильнике есть молоко и яйца? Так, блять, обычно. Так, блять, надежно. Может, пора бы уже перестать искать комфорт и отправиться на поиски того, чего он по-настоящему хочет. Может, он должен отыскать что-нибудь опасное и спрятать в холодильник его. Что-нибудь удивительное, новое, дикое. Такое, как папайя и героин. Например, мятный джулепс и иглы. Что-то вроде презервативов и горячего гейского секса. Вот видите? Все дело сводится к тому, чего он хочет на самом деле. В парке темно. Немного слишком темно, но разве не в опасности все дело, Гейл, старина? Все дело в самом Гейле и его большом, гигантском страхе использовать свой гребаный шанс. Знаете, однажды он уже проявил отвагу. Положил как-то раз болт на общественное мнение и прошел пробы на эту роль. Сексуальный хищник. Гей, который трахает и которого трахают; гей, воплощающий в себе все самые страшные ночные кошмары натуралов-гомофобов. Пришел. Увидел. Победил. И зажег в этом амплуа. Ладно, может быть, к тому моменту он уже немного отчаялся. И, может быть, организаторы съемок — тоже. Большое, блять, дело. Большое, блять, «ура». Все равно под конец это потеряло всякий смысл. Он все проебал. Они все проебали. Рэнди был с ним бок о бок с самого начала. Имел он эту мелкую сволочь, которая из всего делает бардак. Ха. Имел. Полный бред. Загвоздка в том, что как раз с Рэнди у них не было ничего, хотя бы отдаленно напоминающего секс. Нет, фальшивый был — имитация для гребаного шоу, подделка, не содержащая в себе ничего реального. И чья же это была вина? Окраина парка выводит его на другую сторону улицы, к бару, зазывно протягивающему к нему руки. Иди к нам, Гейл. Выкури прочь все свои мысли, переходи на необузданную сторону, дикое дитя. Отлично. В его голове и так происходит какое-то неебическое помешательство, чем может повредить немного алкоголя? Даровать ему просветление? Что угодно, лишь бы не это. Последнее, что ему нужно, — это еще больше ясности в мыслях. В «Короне Рузвельта» тепло и дымно. Бармен наливает ему односолодового, и Гейл тут же опрокидывает вискарь в себя, часто моргает от жжения. Еще три захода — и становится чертовски жарко. Его внимание привлекает темный альков в самом углу зала, ото всех сокрытый, практически отгороженный дымовой завесой. Гейл бросает на стойку несколько купюр и перемещается в этот угол, забрасывает ноги на стоящий напротив стул. Он сматывает с себя шарф, бросает на столик — тот похож на серпантин, извивается, подобно змее — и падает в него лицом. Дух вокруг стоит неприятный, поэтому он зарывается носом в мягкие изгибы и с подачи теплой алкогольной руки позволяет голове закружиться и заполниться бессвязными обрывками мыслей. * Он был удивлен, как никогда раньше, когда обнаружил, что поцелуи с Рэнди Харрисоном искрятся и от них срывает крышу. И что бы он там ни говорил прессе, что бы он там ни втирал всякому, кто спрашивает, это не было «просто игрой», потому что, блять, он никогда в жизни не смог бы сыграть такое напряжение, такую химию. Она потому и называется химией, господи боже, что контролю не поддается. Что он мог играть и контролировать — так это безразличие, которым он отреагировал на потрясение всей своей жизни. От первого поцелуя, отдающего самой настоящей чувственностью, он испуганно отшатнулся, потом повернулся к режиссеру в ожидании отклика и проигнорировал ошеломленный взгляд Рэнди. Притворился, что этот поцелуй оказался самым ярким и самым насыщенным из всех, что у него когда-либо были. Это всего лишь актерская игра, ага. Просто бизнес. Суперпрофессиональный. И — нет, он не наделал в штаны, подумав о том, что те дети, которые еще в средней школе называли его пидором, могли быть правы. Разве это не весело до охуения? Точняк. Поэтому он внушил себе все те вещи. Он сказал: — Гейл, все это просто потому, что в новинку, иначе и запретно. Не сходи с ума. А после, стоя на кухне и конструируя себе огромных размеров бутерброд, добавил: — Оно не всегда так будет. Однажды ты привыкнешь и все эти поцелуи перейдут в разряд рядовых. Черт, да вполне возможно, что вскоре тебя вообще начнет от них тошнить, как и любого другого натурала. Он усмехнулся своему отражению, когда брился: — Это ничего. Просто хорошая химия, которая прекрасно скажется на сериале. Не позволяй этой ерунде забить твою голову. И он не позволил. Чему он действительно позволил забить свою голову — тому, что на поверку все эти речи оказались абсолютным мусором. Между ними всегда было это напряжение. И это всегда было хорошо. Пусть даже они целовались сотни раз, это никогда не надоедало ему как добропорядочному натуралу. На самом деле ему хотелось много больше. Именно поцелуи оказывали на него такое влияние. А как насчет остального? Насчет всех этих сексуальных сцен, когда они, обнаженные, терлись друг о друга и его руки прохаживались по телу Рэнди? На поцелуи они похожи не были: это были очень техничные и публичные сцены, даже если «публика» состояла всего из трех или пяти человек. И было невозможно хотеть чего-то сверх, даже если он желал больше кожи Рэнди, больше его волос и рта. Но поцелуи… Ему хотелось скользить руками по плечам Рэнди, вверх по шее, зарываться пальцами в мягкие волосы, тянуть за них, прижиматься к нему сзади, такому сильному и гибкому. Гребаная химия взяла над ним верх; порой он даже боялся, что однажды не сможет остановиться, когда объявят: «снято!» Когда неизбежный крик повторялся вновь, он натыкался на остекленевший взгляд Рэнди и был почти уверен, что тот чувствует то же самое. Но на то, что они не продолжали целоваться и несколько часов спустя, были свои причины. Им нужно было укромное место. Уединенное, такое, куда они могли бы прийти и поэкспериментировать, посмотреть, что произойдет, если они повторят все то же самое, если они снова не будут страдать избытком одежды, но при этом у них не будет свидетелей. Уважительные причины, такие как… У Рэнди был бойфренд. Они встречались на протяжении долгого времени и состояли в доверительных отношениях. Он был влюблен — без сомнения. Телефонный звонок от этого бойфренда — и лицо Рэнди напоминало рождественскую елку, укомплектованную подарками; один приезд — и Рэнди проводил в трейлере каждую свободную секунду, когда ему не нужно было мелькать перед камерами. Электронное письмо — и Рэнди расхаживал взад-вперед с дьявольской улыбочкой, пока не проходила эйфория и не приходило разочарование. Тогда он снова начинал хандрить, угнетенный одиночеством, скучающий по своей половинке. Уважительные причины, такие как… Они были партнерами по съемочной площадке. Коллегами. Любой скажет: ты не должен трахаться там, где ешь, независимо от того, как сильно тебе этого хочется. Независимо от того, какое после этого наступит облегчение. Или там было что-то насчет «не сри там, где ешь»? Да неважно, какая разница. Смысл остается тот же. Уважительные причины, такие как… Гейл был натуралом. Или он так думал. Или просто рассказывал об этом всему миру. Рэнди оказался прав: по отношению к нему это было нечестно — нечестно, что его заставили открыться, нечестно, что его принудили во всеуслышание говорить о своей личной жизни, о сексуальных предпочтениях, нечестно, что из-за собственного признания он оказался заперт в ловушке. Рэнди всегда говорил: — Я не против высказаться о гомосексуальности, но я ее не рекламирую. Но для Рэнди быть честным было просто, потому что он знал правильный ответ. У него было всего два варианта: «да» или «нет». А что делать, когда «да» и «нет» неожиданно превращаются в «я не знаю» и «может быть»? И это охуенно несправедливо — делиться личным со всем гребаным миром только потому, что пытливые умы желают знать. Блять, да он и сам хотел бы — хотел бы понять, куда его заведет вся эта херня. Разве он обязан был посвящать публику в дела, в которых сам еще толком не разобрался? Так что — да. Уважительные причины были повсюду и позволяли продолжать целоваться на съемочной площадке без зазрений совести — там, за пределы чего это не должно было выходить. Все снова пошло своим чередом по дороге, полной отрицания и подавления, отрицания и подавления, отрицания и подавления — три долгих года. Но рано или поздно любое непринятие самого себя подойдет к концу. * Это было похоже на гребаный сериал, правда. Рэнди давным-давно расстался со своим долгосрочным-бойфрендом, пережил это и забыл. Ничего серьезного. Ничего, кроме нерегулярных упоминаний среди съемок — упоминаний о том, что этой ночью ему нужно встретиться с Майком, или Томом, или Колином. И не было больше никаких рождественских елок, укомплектованных подарками, которые загорались на лице Рэнди; их не было, с тех пор как долгосрочный-бойфренд сказал «сайонара». До этого момента. Была очередная вечеринка (они что, всегда устраивают вечеринки именно тогда, когда всплывает такое дерьмо?), и Рэнди внезапно решил, что пора познакомить всех со своим новым возлюбленным. Это было не Рождество — это был ебаный Лас-Вегас на его лице, когда он появился с потрясающим, немного задумчивым молодым человеком, которого ко всему прочему звали Эшли. Прямо как в гребаных «Унесенных ветром»; Гейл смотрел однажды этот фильм со своей матерью. Только Эшли был чертовски похож на Ретта. И двигался, как Ретт. И, возможно, трахался, как Ретт. Гребаный Ретт. Гейл улыбнулся так искренне, как только мог, пожал ему руку и рефлекторно обнял Мишель за талию, занимая оборонительную позицию, — такое движение, смысл которого он никогда не улавливал. Рэнди перевел взгляд на пальцы Гейла, сжимающие бедро подруги, улыбнулся, подмигнул Гейлу и выглядел неподдельно довольным. Ответный удар. Тогда войска начали отступление. Гейл убрал руку с талии Мишель и по-дружески сжал ее плечо, перед тем как полностью разорвать физический контакт и отделиться на шаг или два назад. Рэнди моргнул, и Гейл поднял свой стакан, произнося неброский тост: — Приятно познакомиться, Эшли. Затем он отвернулся и вслепую направился к бару. Может, было бы лучше уйти пораньше: веселиться совсем не хотелось. Зима выдалась слишком долгая — долгая, холодная, и сейчас, чем больше он об этом думал, тем сильнее ему хотелось, чтобы долбаный хиатус начался как можно скорее. Ему снова нужно было сбежать в Торонто, к своей временной семье. В конце концов, разлука заставляет сердце трепетать от нежности. Гейл бросил быстрый взгляд на Рэнди, который держал Эшли рядом, словно они сиамские близнецы. Сердце. Нежность. О, боже. Только не это. Единственное, что ему действительно было нужно, — это что-то вроде «с глаз долой — из сердца вон». Вот тогда-то на сцене и появился Питер. Питер — в этой своей гребаной наблюдательной манере — сел на соседний стул и сказал: — То, что ты его хочешь, геем тебя не делает. Перед тем как ответить, Гейл снова наполнил свой стакан: — То, что на экране между нами есть химия, еще не значит, что я его хочу. — Верно. А как насчет химии вне съемок? И этих долгих взглядов преданной собаки? И того, как ты каждые десять секунд пялишься на его задницу? Или как сейчас ты хочешь кусать локти от ревности? Гейл пожал плечами. Ему нечего было на это ответить. — Сексуальность — шкала нестабильная, Гейл, она основывается на индивидуальной реакции к другим индивидуальностям. Неужели ты этого еще не понял? — Я-то понял. А вот гребаная масс-медиа — нет. И целый мир — нет. И Голливуд — тоже нет, — он сделал глоток бурбона. — И моя мать — нет. Питер медленно кивнул, искоса рассматривая переполненное людьми помещение. — Да, а моя мать все никак не может осознать, что белые брюки слишком полнят ее в бедрах, но это не значит, что я тоже должен их носить. Гейл тихо рассмеялся. — Ага. Брюки. Секс. Вижу связь. — Брюки нужно снять, чтобы переспать. Гейл растянул в улыбке губы — нешироко и грустно. — Я не готов выйти к ним, Питер. — Дай-ка угадаю. Ты говоришь себе что-то вроде: «Мне по-прежнему нравятся женщины, так какой мне смысл гоняться за отношениями с мужчиной и еще сильнее усложнять свою жизнь?» И: «Я не хочу переходить в другую команду — мне и в этой неплохо»? Или: «Все пройдет, если я это проигнорирую» — верно? Гейл негромко фыркнул и кивнул. — Позволь, я скажу тебе: ты можешь быть прав. Ты действительно мог бы проебать сериал, химию, вашу дружбу, если бы сыграл на своих чувствах и сказал Рэнди, что хочешь трахать его аппетитную задницу до тех пор, пока он не вырубится от множественных оргазмов. Конечно, ты мог бы разрушить все, и, конечно, тебе было бы проще держаться девушек, потому что они такие горячие штучки с тесными, общественно доступными кисками, мягкие и забавные. Черт, да ты бы, наверное, мог бы и влюбиться в одну из них… — Питер сделал паузу, и Гейл поднял на него глаза; он ждал окончания фразы, от которой — он почему-то точно знал это — его желудок сделает кульбит. — А сейчас ты уже любишь, и, если сейчас ты сбежишь, ты феерично проебешь свой шанс обладать чем-то, что пошатнет землю у тебя под ногами, изменит твою жизнь, пробудит тебя изнутри, встряхнет, раскрошит на части и заставит тебя желать вновь и вновь испытывать все это — каждый раз, когда ты будешь просыпаться. Гейл нахмурился и сделал маленький глоток из стакана, пожал плечами. — Но было бы проще… — Ты прав. Гораздо проще сложить лапки и сдаться, нежели бороться. Может быть, ты и прав, Гейл, наслаждаться собственными страданиями гораздо более удобно и безопасно, — произнес Питер и встал. — А теперь пойду поздороваюсь со счастливой парой. — Погоди, — Гейл схватил его за руку. — А что, если бы я рискнул? Уже слишком поздно, разве нет? У него уже кто-то есть и… — Гейл кивнул на светящееся огнями Лас-Вегаса лицо Рэнди. — …он счастлив. — Ага. Еще одно хорошее оправдание, — Питер оторвал его от себя. — Увидимся позже, Гейл, приятного отпуска. Оставайся на связи. * Вот теперь-то вы все знаете. Гейл Харольд и его помешанность на безопасности. На безопасности и страданиях. Какое, блять, замечательное сочетание. Теперь весь мир насмехается над ним, все указывает на его трусость, на его провал. Все. Даже та статья, которую он читал в «Patriot Act», там еще эта идиотская цитата Бена Франклина была, что-то вроде: «Тот, кто предаст свободу ради безопасности, не заслуживает ни свободы, ни безопасности». Да он, блять, раб безопасности. И, по всей видимости, не заслуживает свободы. С тех пор прошли недели, снова началась зима. А в Торонто пиздецки холодно зимой. Они находятся где-то в середине четвертого сезона сериала, в котором он блистал, когда у него еще были яйца, а теперь он один, в середине ночи он сидит в баре, спрятавшись лицом в шарф, и думает о результатах последних трех лет и той свободе, которую он променял на спокойствие. О свободе целовать Рэнди Харрисона, касаться его лица, волос, тела. О свободе сказать: «Кажется, я люблю тебя, гребаный ты хрен». О свободе дать пинка под зад этому Эшли-который-типа-как-Ретт и занять его место у Рэнди в постели. Конечно, он никогда еще не был с парнями, и, конечно, он немного напуган, но дрочить, думая о Рэнди, четыре года кряду — это уже слишком; это немного изменило его восприятие собственных возможностей на этом поле боя. Он пробовал анальный секс с девушками — просто из любопытства, и да, было неплохо. Он до сих пор не представляет, сможет ли подставить кому-нибудь свою задницу, но точно уверен, что справится, если кто-то подставит ему свою. Он представляет себе, каким будет лицо Рэнди, когда он будет в него толкаться… Блядство. А теперь у него стоит. И он один. Готовый идти домой в одиночестве. По холоду. Чудесно. Гребаный раб спокойствия. Гейл соскребает себя с места и обматывает шарф вокруг шеи. Ночь перетекла в чернильную тьму зимнего неба, затянутого облаками; он спотыкается, переходя улицу. Парк скрывает его от посторонних глаз, а он бредет себе неспешно, и все его мысли вращаются вокруг зацикленной жалости к самому себе. * Когда приходит утро, завтрак он себе не готовит. Никакого молока. Никакого кофе. И ни папайи, ни героина, ни мятного джулепа, ни игл. И никакого анального секса, если уж на то пошло. Только Гейл и его зубная щетка. Душ, затем одежда. Потом обуться… упс, сначала носки, потом обувь. А потом выйти за дверь и следующие четырнадцать часов изображать из себя Брайана. Безопасность — это не так уж и плохо. В конце концов, находясь в безопасности, можно жить на автопилоте. И кому бы этого не хотелось? * Кому-то, кто не захотел бы быть каким-то гребаным рабом — вот кому. Кому-то, кто предпочел бы встретиться со своими большими, гигантскими страхами и отрастить обратно свои яйца — вот кому. Может быть, кому-то, кто сейчас стоит лицом к лицу с тем самым человеком из своих грез и наконец-то — наконец-то — во всем уверен. Может быть, кому-то, кто собирается пустить по ветру все предостережения и все же сделать шаг вперед, на эшафот. Кому-то другому. Не ему. Кому-то, кто не ест сейчас банан и смотрит на то, как сидящий напротив Рэнди жадно запихивается папайей. Кому-то, кто не стыдится своего желания быть этой папайей. Кому-то, кто не думает о Бенжамине Франклине и своем пустом холодильнике. — Знаешь, я скучал по тебе, — мягко произносит Рэнди и выглядывает из-под очков. — И я — по тебе, — вот она — идеальная возможность в этом признаться. Плавно, аккуратно. — Как прошел отпуск? Как там Эшли? — Отпуск прошел прекрасно, да и у Эшли все было неплохо. Гейл приподнимает бровь. — Было неплохо. — Вроде как. Похоже, мы не созданы друг для друга, чтобы провести бок о бок целую вечность, — подмигивает Рэнди. — Мне… — Гейл подыскивает верное слово. — …жаль? Рэнди машет рукой, как бы говоря этим жестом, что все ерунда, проще будет просто забыть. Что ж, Эшли-Ретт вылетел из основного состава, и это хорошо. Это очень хорошо. Гейл закусывает губу и расслабленно помахивает банановой кожурой, стремясь не выдать внутренний подъем и сокрыть слабую улыбку, затронувшую уголок его рта. Разумеется, от Рэнди это не укрывается. — Вижу эту усмешку. Не слишком-то он тебе нравился. — Скажем так: он был неплох. — Неплох. — Нет, правда. Действительно неплох. Просто… — Гейл украдкой оглядывает комнату, и его приподнятое настроение в мгновение ока оборачивается страхом. — Он тебе не подходит. И если за этой ремаркой не последуют вопросы, на которые не так-то просто будет ответить, — что сказать тогда? Рэнди молчит, и Гейл чувствует на себе тяжесть его пристального взгляда. Встречается с ним глазами и удивляется, потому что в них нет ни вопросов, ни догадок, ни мыслей — лишь тихое понимание и сочувствие. По всей видимости, Рэнди ничего и не собирается на это отвечать, и Гейл вздыхает, не в силах разобраться, расстроен ли он или чувствует себя гораздо свободнее. Долгое время ему хотелось сесть вот так за стол против него и выложить, наконец, все карты. Кто знает, может, Рэнди тоже этого хотелось. — Я знаю, — с нежностью откликается Рэнди, и подтекст в его словах очень глубок и тщательно завуалирован. Он знает. Рэнди знает. Теперь у Гейла есть выбор. Он может сыграть под дурачка, притвориться, что не уловил ту зацепку, которую Рэнди дал ему, пропустить намек мимо ушей и удовольствоваться поверхностным значением этих слов. Или… Он может пожертвовать своей безопасностью ради гребаной свободы. — Думаю, я мог бы… — слова застревают в горле, Гейл сглатывает через силу. — Ты мог бы? — Я мог бы подойти тебе. Губы Рэнди тотчас расплываются в милой улыбке; не ослепляющей, не счастливой, но умиротворенной — в улыбке облегчения, словно он ждал этих слов много лет и теперь может обрести покой. Словно он увидел, что эти корни уходят на много миль вглубь и на много лет назад. — Да, мог бы, — и Рэнди сидит так, не двигаясь, не задавая вопросов, лишь мягко улыбаясь. — Так что… У Гейла сердце бухает в горле. Он начинает нервно раздирать банановую кожуру на лоскуты. Сильные руки Рэнди отстраняют его ладони от несчастной шкурки и крепко сжимают их, перед тем как он говорит: — У нас съемки завтра, хочешь отрепетировать? Гейл сдвигает брови к переносице. — Эм… Конечно, — пролистывает страницы сценария в голове: ни поцелуев, ни секса — просто Брайан обсуждает с Джастином его комикс. — Наверное. — Сцена не сложная, мы можем не отрабатывать ее, если ты не хочешь. — Хорошо, — Гейл потирает лоб. — Да, наверное, и так справимся. Он ожидал чего угодно; всего, но не этого. Рэнди поднимается с места и берет куртку. — Ну, тогда увидимся завтра? Он уходит? Просто так берет — и уходит? Останавливается в дверном проеме, оборачивается: — Когда будешь уверен, что нет больше никаких «может быть», позвони мне. В любое время. Днем или ночью. — Подожди. Его куртка переброшена через руку, а сам он любезно улыбается, на лице застыло выражение спокойной решительности. — Рэнди, это было по-настоящему… тяжело. Единственный намек на то, что Рэнди не воспринимает все всерьез, — небрежная улыбка. Гейл запускает пальцы в волосы и дает свободу словам, с которыми боролся с самого первого их поцелуя. — Ты. Ладно, это ты. Я — единственный, с кем тебе будет хорошо, потому что — Господи — ты почувствовал это? То, что происходит между нами? Рэнди стоит возле самой двери трейлера, а выражение его лица меняется с изумленного на одобряющее. Гейл подходит ближе. И нет сомнений: он услышал зов, в этой комнате нет места его большому, гигантскому страху. Все искрится. Пальцы в волосах, жадные рты, языки и губы, скользящие, облизывающие, посасывающие. Гейл толкает Рэнди назад, пытается отыскать твердую опору, которая удержит их, не позволит упасть слишком быстро. Это чертовски похоже на свободное парение. Быстро, сильно, под ложечкой сосет томление, ожидание — все и сразу. Воздух вокруг сгущается, они стремительно сталкиваются с землей… Потому что упали. Неожиданно распахивается дверь; спутавшиеся в тесный клубок, они вываливаются из трейлера. Бурные овации и улюлюканье съемочной группы пугают больше, чем пронзительная боль от столкновения с твердым полом. — Блять, — стонет Рэнди. Гейл скатывается с него. — Ты в порядке? Он медленно кивает. — Думаю, еще жив, — пытается пошевелиться и судорожно выдыхает. — Дерьмо. Чертовски больно. Я определенно точно еще жив. Гейл поднимает Рэнди на ноги и игнорирует гиканье толпы, но замечает, что суматоха привлекла еще большее внимание — к месту происшествия подоспел остальной актерский состав, заинтересовавшись шумом. Рэнди бросает на Гейла торопливый взгляд, потирает ушибленную задницу и объявляет: — Мы просто эпизод репетировали, ничего особенного. Хэл и Теа недоверчиво кивают, а Питер улыбается и качает головой. Теперь по цепочке сплетня будет переходить от одного к другому и через час станет всеобщим достоянием. Твою мать, вполне возможно, что в данную конкретную секунду кто-то уже звонит Коуэну. * Секс с Рэнди — самое настоящее потрясение. Он думал, что все произойдет так же быстро, как тот поцелуй, что в один момент он будет заниматься с Рэнди сексом, а уже в следующий оба кончат, как парочка перевозбужденных шестнадцатилетних подростков. Вообще ничего подобного. В занятии любовью Рэнди размерен; он старателен и нетороплив. И чертовски нервничает. Гейл — счастлив, поспешен и яростен. Постель согрета теплом их тел: на протяжении последних нескольких часов они только и делают, что занимаются сексом. Рэнди бормочет о том, что гримеры взбесятся, если оба завтра покажутся с синевой под глазами, Гейл старается отогнать мысли о всех тех слухах, которые теперь совершенно точно расползутся в разные стороны. Первый оргазм — неспешный, как в замедленной съемке, и насыщенный. Рука Рэнди сжимает его крепко, со знанием дела. Кончая, Гейл прогибается в спине, а затем в бессилии распластывается на кровати. Второй оргазм — позже, когда Рэнди пульсирует глубоко внутри. Господи, блять, боже, и кто бы только мог подумать, что простата настолько чувствительна? Третий оргазм приходит уже следующим утром: Гейл седлает бедра Рэнди, обхватывает ладонью их члены и спускает ему на грудь. Рэнди запаздывает всего на несколько секунд. Прикрыв глаза, Рэнди проводит пальцами по коже и растирает белесые потеки. — Ну и бардак мы тут устроили. Думаю, тебе стоит прибраться. Нарочито медленно Гейл скользит языком по лоснящейся дорожке, прочерченной пальцами. Какая-то его часть колеблется в нерешительности, вновь просыпается тот самый большой, гигантский страх, насмехается над ним. «Облизывай все это, — шипит внутренний голос, — жалкий пидор». — Гейл? Он встречается взглядом с внимательными глазами Рэнди и делает глубокий вдох, а затем вновь наклоняется и продолжает слизывать. На вкус так же, как он и представлял себе, неплохо. Совсем неплохо. Рэнди выгибается навстречу его языку и прерывисто выдыхает: — Что на завтрак? — Ты. В конце концов, после того как решишь променять кофе с молоком на мятный джулеп и иголки, придется с чем-то мириться. Но, если повезет, в своем холодильнике ты найдешь горячий гейский секс. Или что-то вроде того.