Акварель

      «Открой окно, магнитофон поставим!»       Юрка поставит. Заевшее окно распахнёт с таким грохотом, что краска с рам посыплется, а сам расхохочется только. Он магнитофоном подопрёт окно и своё отражение: в белёсой крошке в волосах, с пионерским галстуком на воротнике. Улыбаясь, насторожится. Закопали ведь галстуки, узлом связали и закопали, под ивой, под «Ю+В». Откуда тогда?       А задуматься не успеет, в лицо жаром и зелёной горечью хлынет московский вечер. Такой, как и представлял. Смазанный, мутный, акварельный, из сирени и асфальта сваленный. Дышишь — и странный вкус в горле оседает, будто сиреневые кусты в тротуары закатали, а они, умирая, пахнут ярко-преярко.       Перед смертью не надышишься.       В груди вдруг туго и больно. Они тогда тоже не надышались. А сейчас разве дышат?       Ну нет, конечно, дышат! И слышат тоже! Юрка уж точно.       Он эти минуты слышит до того тонко, что от каждой ноты сердце плавится, как губы в улыбке. Эхо панельных солнечных стен, арбузный треск, шелест магнитофона. Юрка вслушивается, пополам сгибаясь через подоконник, рубашку пачкая в пыли; животу больно, а он только сильнее высовывается. Шершавый сухой ветер — над козырьком подъезда, позади, в кухне — скворчащая сковорода с пловом. Этой музыке всё тело отзывается, она дышать заставляет и сладко жмуриться. Юрка когда-нибудь также научится музыку писать, как жизнь пишет. И только они вдвоём так уметь будут.       Так странно… Раньше по-другому мечтал писать. Как кто-то, кто «Колыбельную» написал.       И снова туго и больно, и вдруг новая нота — ледяное журчание.       — Ай, блин! — и бегом в ванную.       «Принеси кисти!»       — Повезло-о-о… — выдыхает прямо в воду, подаётся вниз. Намокает челка, лба касается колодезная будто прохлада. Юрка сидит на кафеле, щека на бортике, руки в воде. Оглядывается, щурясь. Под влажными беличьими кистями плывут розовые подтеки, внизу, на полотенце, лежит арбуз. Спелый, хороший, треснул — вся мякоть наружу. Юрка бы прям так надкусил, но надо сначала кисточки отнести.       И он несёт, идёт неспешно по коридору, сонно мечтая: вот они дорисуют, и плов разогреется, и зной уйдёт, и они арбуз порежут. Юрка корку подчистую выгрызать будет, а он ломти аккуратно срезанные будет есть, смешно и не всерьёз ругаясь.       Они? Он?       Юрка замер.       Он.       — Володь… — одними губами. А Володя не слышит, молчит, разглаживает бледными, акварелью перепачканными ладонями свежую стенгазету. Запястьем неловко поправляет очки, вздыхает. А вот Юрка не дышит. А нечем дышать. Воздух запылился и загустел, ароматы московского лета смешались, убитые зноем, засмердели. В горле забились воспоминания, в глазах — резь.       — Володя… — Юрка шепчет на последнем, кажется, выдохе, улыбается зачем-то. — А я… Я в консерваторию поступил. Слышишь? И ещё пить бросил, как обещал. — Володя не отвечает, вытягивается в комсомольской осанке. — Даже ром. И я пишу, я стараюсь, честно, Володь.       Спина ровная, рубашка белая-белая, выглаженная, поди накрахмаленная, даже страшно. Будто не Володя, а тот его призрак образцового советского гражданина — с первой линейки. Но ведь пальцы в краске, и газета, и скатерть! Любимое несовершенство, самое родное, самое близкое. Прижать бы и не отпускать.       Но Володя молчит. И квартира молчит, и улица. Всё. Только сердце трясётся.       — Ты из-за письма молчишь? — но письмо с признанием ведь сам у Володи в подъезде нашёл, недошедшее. — Или из-за серёжки? — Юрка привычно касается мочки и пугается. Ни гвоздика, ни прокола.       Пусто, холодно, жарко, распирает. В кухне темнеет так, будто солнце пропало. Плохо становится так, будто оно прямо в Юрку упало и всё внутри выжгло. Как лихорадка. Знобит. Мутит. От страха, стыда, одиночества. От кусочка дороги и лагерных ворот за грязным автобусным стеклом. От гулкого огромного зала и предупреждения о посадке. От того, что снова и снова повторяется.       Юрка жмурится.       — Я не хотел, — хочется крикнуть, бросить в эту холодную, белую, прямую стену, прости, пойми, прими! Получается только просипеть. — Я правда не хотел тебя…

«Бросать».

      Юрка не размыкает глаз, только ладони прижимает сильнее к мокрому лицу, знает, помнит, что никак нельзя их убрать. Потому что, если уберёт, увидит — кухня пустая.       В этой пустоте он держит всхлипы с долгую минуту, пока от липкого жара не становится гадко и не приходится откинуть одеяло. Всё ещё дурно, но на взмокшее тело, успокаивая, льётся сухое тепло, золотое, забирается за веки. Стирает кухню, Володю, Москву.       Юрка снова, как и всегда, заслоняет онемевшими ладонями глаза и прислушивается к тому, как тело сводит беспомощность. Так тихо, так больно и глубоко, что хочется кричать. Но он молчит. Глаза открывать боится. Зачем? Чтобы что? Увидеть старенькое харьковское пианино? Недопитый ром? Йонаса?       Противно.       Чтобы простить, понять, принять, чтобы снова жить, как жилось. Чтобы вспомнить, что Юрка уже двадцать лет как Юра.       И Юра в сотый раз с болью отпускает сон, который не снился уже очень, очень давно и лучше бы не снился ещё столько же. Старается дышать мерно и полно, разводит медленно руки по нагретой простыне, разлепляет веки. И всё не так страшно.       Потолок высокий и солнечный, реки блестящих пылинок, уголок мятого одеяла на груди. Окно распахнуто. Июль, утро. Даже можно дышать. Даже хочется. А когда дышишь — пахнет оладьями. Воскресными оладьями. Маслеными, румяными, аромат цепкий, густой, привычный. Правильный. Настоящий. И тишина такая прозрачная, простая и чистая. Музыкальная.       Юра долго и вдумчиво возвращается в настоящее, вспоминает, что воскресенье — это день отдыха и нездоровой пищи. Вот поэтому сладким завтраком пахнет, а смартфон молчит на беззвучном, не сыпля фальшивых нот.       — Герда! Герда, фу! — с первого этажа, с кухни. Там жидкое тесто, заляпанные очки и непослушная собака. — Тебе такое нельзя, слышишь? Герда! — и тявк, и ворчание, и съеденный оладушек.       Юра от облегчения смеётся и нервно немного улыбается.       Юра уже пять лет, как снова Юрочка.