« Ils menaient une vie si sinistre, toujours traqués. Je n’en ai jamais connu un qui vivait dans un meublé convenable. Ils vivaient dans des garnis payables à la semaine, sans eau, enfin l’eau sur le carré, pas de gaz dans les périodes de disette quand ils n’allaient pas au restaurant. »
Рассвет разгорался алее плотных гардин над домами-партерами. Голубизна цинковой крыши марципаном утопала в пирожном креме бежевого дома. Алая белочка солнечного блика перепрыгивала со стены, тягуче стекала янтарным вересковым мёдом вниз к разваленному плинтусу. Теперь она царапала горящим ножом пухлую щёку юноши, спящего на влажном полу, чьё лицо превратилось скорее в землистый ил, нежели в прекрасный лик несчастного утопленника. Разорванные лохмотья, палевая от грязи сорочка и огромные брюки, затянутые солдафонским ремнём, были теплее и милее одеяла богача. Так и спал отрок сном убитого, подложив под скулу израненную ладонь. На квартире глухо. Ранним утром даже птичка не запоёт — настолько сильно перепугались птицы, упорхавшие прочь из восемнадцатого района Парижа в поисках тишины. Сейчас и так было тише, чем на кладбище Монмартра, — квартирка превратилась в склеп, сырость пропитала доски, гниль расцветала буйством нот самого дорогого парфюма. Этот запах дорогого стоил. В этот запах можно укутаться, носить его, как дорогое пальто, украшающее исхудалое от голода и холода тельце, как резиновый макинтош, в котором кровавый дождь станет чужд, как шарф, коим удушиться будет проще, нежели трястись под гильотиной. Этим запахом пропитался каждый оборванец Парижа. — Вставай, бес, — к щеке упали замусоленный шпилечный револьвер и несколько размахрённых книг, — пора работать. Юноша разодрал слипшиеся от гноя глаза, и те немилосердно защипали: меж веками и ресницами белела комками пелена, размывающая шагающие навстречу ноги в натёртых гуталином ботинках; половицы разверзлись в стороны так, словно открылся кратер на этаж пониже, являвшийся хуже ада. Его взгляд дикой лисицей ринулся на револьвер. Он был залапан, отчего стал матовым. Наверняка его держала наловчившаяся жандармская рука, начищавшая до искрившегося блеска рукоятку и засовавшая оружие в кобуру, стоявшей дороже жизни тех двоих парниш. — Порко? — Лежавший голодранец, подавший слабый, блёклый голос, бесцветно посмотрел на стоявшего юношу. Приподняв чугунную от внезапного пробуждения голову, он кряхтя продолжил: — Ты что делал снаружи?.. Порко проскрипел дряхлыми половицами, не боясь разбулгачить брата, и сердито рявкнул: — Пора бы уже кончить лежать. — Он достал из нагрудного кармана (точнее, заплатки, криво нашитой на борт пиджака) серый платок и принялся им елозить по ладони. Багровые пятна, словно оспа, осыпали ткань. Марсель, облокотившись на пол, внимательно смотрел на брата: из брючного кармана светился Вифлеемской звездой перочинный нож. Порко кинул к братскому колену вышитый шёлковыми нитями толстый кошелёк. — Ты убил? — Прирезал. Завидев вытянутое лицо Марселя, Порко засмеялся: — Не боись: пырнул. Возможно, выживет. Марсель, скрючившись, приголубил к груди книги и потянул к себе кошелёк за блестящие тесёмки. Открыв, он обнаружил десять буханок тёмного хлеба, семь литров молока, килограмм бобов, пять ореховых горсточек и три бутылки вина. Вскоре он пойдёт на рынок и закупится едой на праздничный стол. Завтра будет Пасха. Марсель бросился к ногам Порко, прильнул к нему и, хватаясь за его руки, свёл окроплённые ладони вместе. Он как богомолец приложился влажным лбом к тёплым от платка рукам. — Руки, руки, твои золотые руки… — забредил Марсель, тяжело дыша, — твои кормящие руки… Порко ожидал, что Марсель будет целовать его руки. Но вместо этого он исступлённо целовал его плоть. Порко нравилось ебать размалёванных блядей, чьи губы горели алым сучьим маком, как и их напухшие сикели и расхристанные вагины. Он украл помаду у проститутки, которая лизала его яйца и красила поганым тёплым ртом лоснившуюся головку в дивный яркий пурпур. Он любил закидывать Марселя на стол, повязывать на шее бантом красный пояс и, яростно придушивая строптивца раздавшейся натруженной ладонью, поднаторевшей в воровстве и жёсткой ебле пальцами, красить его той самой богомерзкой помадой. Когда Порко с похотью низменного клошара брал брата на животе, остервенело сжимая его ягодицы, Марсель после каждого толчка тёрся напомаженным рылом о шероховатый неотёсанный малярный стол, и вся дамская краска расползалась акварельными бутонами на его холщовом лице. От одного поцелуя в спину Марсель начинал лизать поверхность стола, и затхлая древесина жадно впитывала его малиновую слюну. После того как тягучий плевок спермы лилией расцветал на волосатой толстой ляжке, Марселя вновь переворачивали, и Порко просто смотрел, как блядски улыбалась эта чёрно-красная морда, похожая на дивную картину казни, на которой кровь убиенного великомученика застынет в чёрных волосах на отрубленной гильотиной голове. — Смерть моя, — шало шептал Порко, слизывая помаду с солёных от пота губ Марселя, на которых прилипла со стола горькая штукатурная пыльца. — Дивина! — Твоя блядина, — в экстазе закатил глаза Марсель, как только он надоил из себя солёное молоко рукою брата. Порко хлебнул вспененную пригоршню горчащей соли. Марсель сиял от тайной гордости, был брызжущ ею: он знал, как прекрасно двигалось его ослабевшее от голода тело, являя круп в конце,чья язва ануса была чудовищно прекрасна.
Бедность отняла у Марселя всё. Он завидовал всем тем девицам, которые вольготно гуляли под плоскими, как их груди, зонтиками в саду Тюильри. Завидовал он и юношам в изысканных костюмах, выглаженных матерями, в лакированных ботинках, вышедших из-под иглы дельного галантерея. Все эти зоркие корифеи-франты учились в Сорбонне и пили разбавленный изумруд абсента — яд богемы и нектар умнейших грешников. Марсель был сердечно гол и беспредельно убог: беззаветно наблюдавший за витринами, в душе он несладко плакал и по-чёрному завидовал. Ему даже казалось, что плакал желчью, — настолько горько было ему воровать. Может, это были не слёзы вовсе, а мироточение его чистой души. Бедняга, прожжённый бедственной маргинальной проказой, не знал, куда деться от этого наваждения. Работы в Париже не было, даже самой грязной, а несчастливая рука была его проклятьем: за ним часто устраивали погоню жандармы — и ему было проще пустить себе пулю в лоб, чем растарханить убитого человека. Порко, срывавший с женщин бусы, колье, кольца и браслеты, приносил драгоценный куш в мансарду, где оставлял сворованное богатство на самом видном месте — на полуразбитой фаянсовой раковине, — сделав из него красный угол. Безрассудный, он никогда не продавал драгоценности — и заставлял Марселя перед еблей наряжаться в золотое убранство, даже когда не оставалось ни сантима на крошку чёрствой корочки (он самовольно проколол уши горячей портняжной иглой, найденной на пороге ателье цокольного этажа). От недоедания Марсель осунулся, но продолжал давать хлеб уму, алчущему познаний. Тонкой плетью его хлестала по сухим щекам спесь — как казалось ему — заправской молодёжи: следя, как лиловые от румян девы и прилизанные отроки перелистывали учебники, Марсель кашлял, пытаясь выхаркнуть вставший в горле склизкий завистливый ком. Он продал краденое колечко за бесценок и с опаской проковылял к блошиному рынку на Сэнт-Уане. Купив книги, где слова казались ему чуждыми и сложнее азбуки Морзе, он чувствовал, как приближался к этим наглым буржуазным ублюдкам, которых он одновременно презирал, любил — и боязливо уважал. Тем вечером Порко не сосчитал кольца и обрушился душить Марселя, когда тот со слезами на глазах признался, как ревновал свою непрожитую жизнь, которой овладели чужие люди. Марсель ревел, что это он должен был сидеть на террасе, носить самые дорогие ботинки, читать самые сложные книги, а главное — их понимать (он даже смог запомнить наизусть три первых абзаца и пересказывал их самому себе вплоть до вечера, а что они значили — никак не понимал). Когда Порко готовился разлиться всем естеством во рту брата, Марсель, вынув член изо рта, молитвенно спросил, смогут ли они наворовать на лучшую жизнь в Париже. На что Порко, гневно буркнув грозное «Соси!», блаженно кончил. С тех пор Порко после удачного улова выхватывал из-под носа торговца пару книг и подбирал плешивые сборники из мусорных пакетов. В воровстве Порко искал свободу, выкраивал идеалы чести (во всём этом бесчестии) из воздуха, спёртого от криков, воплей, жажды крови, а Марсель просто шёл за ним. И ждал, когда тот опустится перед ним на колени, положит опустевшую от горести голову ему на живот и в прелый от волос лобок прошепчет: «Ты и есть моя дивина…» Но всё же Марсель, паскудный, блаженно улыбался, как юродивый, шастающий от одного господа к другому, когда мечтал об этой обезоруженной пылкости. Ему представлялось, как, вплотную приблизив свою улыбку к лицу Порко, словно для поцелуя, их лица вдруг окажутся так близко, что им почудится, будто они стоят у алтаря и ждут разрешения любящего бога. По-прежнему упоительно улыбаясь, в ответ Марсель, несомненно, слащаво пролепечет: — Она самая. Через три года Марсель не поступил в Сорбонну.