Слабость?..

...- Или песок носить, фитиль!       С ненавистью глянув на выскочку-кавторанга, который оторвал его от спасительного тепла небольшой печки-буржуйки, Фетюков медленно поднялся и прошёл к ящику с инструментами. Стал спиной к бригаде, чтобы никому не было видно, что именно он делает, наклонился, что-то спрятал под бушлат и двинулся к выходу. - Ты чего там забыл? - и снова здесь Буйновский, почему не может просто оставить его в покое! Фетюков резко вытащил из-под полы бушлата топор, от неожиданности кавторанг отошёл на пару шагов. - Ты что это задумал, идиот? - и без того большие глаза Буйновского стали совсем огромными. Неужели этот слабак, долизывающий чужие миски, сейчас бросится на него? Страшно кавторангу не было, он только недоумевал. - Знаешь ведь, что не сильнее меня!       Фетюков истерически расхохотался, поняв, что́ подумал его недруг. Он положил левую ладонь без рукавицы на колодку, не чувствуя обжигающе-колючих щипков мороза, раздвинул пальцы и высоко занёс топор над левой кистью.       Кавторанг завороженно наблюдал за действиями самого презираемого однобригадника, будучи не в силах пошевелиться. Так вот оно в чём дело, не поквитаться Фетюков хотел за их вечные перебранки! Здесь хуже... - Ты что, брось! Отдай топор! - в голосе Буйновского не звучало обычного раздражения, только тревога. Вскрик кавторанга заглушил резкий удар железа, отсекающего плоть, а за ним - гораздо более громкий и протяжный крик Фетюкова.       Заключённый упал навзничь, искалеченную ладонь он прижимал к груди и хохотал. - Слышь, кавторанг! - бушлат Фетюкова быстро покрывался бурыми пятнами, но арестант широко улыбался, будто бы не замечая острой боли. - Носи песок сам, теперь в санчасти-то передохну! - и потряс левой коченеющей ладонью, на которой не хватало мизинца. Пронзительно-алый цвет крови казался чем-то неестественным для кавторанга, который совсем отвык от ярких красок за время неволи. Только ослепительная белизна бескрайних снежных равнин и чернота сотен бушлатов - всё, что с недавних пор наблюдал Буйновский, привыкший к лазури Адриатического побережья и буйной зелени тропиков. А красный цвет - тяжёлый, неприятно режет глаза. - Бригадир!! - бешено закричал кавторанг, как бывало на службе в его прежней, долагерной жизни. - Андрей Прокофьич!! Сюда, срочно!!!       На крик Буйновского прибежал не только Тюрин, но и добрая треть бригады: Иван Денисович Шухов, Кильдигс, Павло, даже глуховатый Сенька Клевшин среагировал. Одного взгляда Тюрина на происходящее хватило, чтобы оценить обстановку. - Ты, - сказал он Буйновскому, - этого отведи в санчасть. Иван Денисыч, Клевшин - за носилки, надо ж кому-то теперь и песок тягать. Кильдигс - со мной будешь. А вы, Павло, проследите там, - махнул рукой в сторону дальней стройки, где рабочие ловко клали ряды кирпичей.       Не очень хотелось кавторангу сопровождать этого неудачника, но ослушаться бригадира он не мог. Потому подхватил травмированного Фетюкова под локоть, как девку на гулянке, буркнул: "Рукавицу-то натяни, не то отвалится на морозе", и удалился. Когда двое скрылись из виду, бригада не торопилась приступать к указаниям, которые раздал бригадир; да и сам Тюрин не торопил. Он, как и другие свидетели, был под впечатлением от увиденного. - С чего это он, как думаете? - первым решился подать голос Кильдигс. - Да известно, почему, - после недолгой паузы ответил Тюрин. - нерабочий ведь человек, не выдержал. Слабый. Не живут такие долго в лагере, нельзя только на санчасть надеяться. В Усть-Ижме, помню, в больницу саморубов не клали. А у нас... Ну, будем надеяться, что ж делать, раз так. А теперь приступайте, объект сам себя не построит, - и, сделав рукой знак Кильдигсу следовать за ним, поднялся на верхний этаж. Иван Денисович и Клевшин стали песок грузить, а Павло ушел к 104-й бригаде.       Тем временем невеселую думу думал Шухов. Уверен был Иван Денисович: не откосить от нелегкой работы хотел Фетюков, а с жизнью счёты свести. И Буйновский не последнюю роль в этом сыграл. Шухову нравился кавторанг: умный, гордый, смелый, и на власть советскую не озлобился. Но больно уж превозносит себя над другими, а ведь и Фетюков на воле не последний человек был. Говорят, ещё Пятакова с Серебряковым знал, и вместе в одном аппарате работали. Только тех в тридцать седьмом взяли, а его проглядели, перед войной спохватились. Не смог бедолага приспособиться к лагерю, вот Буйновский и клюёт его, как злой ворон добычу. А вдруг не станет Фетюкова - так и кавторангу чего-то перестанет хватать, не может Буйновский по-своему без Фетюкова. Может, теперь смягчится немного, зачем же добивать упавшего? *** - Куда идете?! - заорал на них часовой с вышки. - Производственная травма! - крикнул в ответ кавторанг, сдирая рукавицу с левой руки напарника. Поднял руку Фетюкова и потряс ею так, чтобы надзирателю было видно красное пятно. - Нас бригадир отправил вдвоём! Сто четвёртая! - Ясно, идите! - дал добро надзиратель.       Миновали вышку, другую, некоторое время шли молча. И вдруг Буйновский спрашивает: - Слушай, ты зачем это себя резать решил?       Фетюков не отвечал, но Буйновскому явно хотелось скоротать время за разговором. - Это ведь не выход. Мне сроку двадцать пять лет отмеряно против твоих десяти, да и прошлое за плечами не хуже твоего, есть что вспомнить. Но нельзя быть размазней! Не хватит пальцев до конца срока, чтобы каждый раз в минуту слабости отрубать, - Буйновский понял, что перегнул палку и, стушевавшись, негромко проговорил: - извини, я погорячился.       Фетюков остановился, внимательно посмотрел на своего главного раздражителя. - Иди обратно, кавторанг, - хрипло заговорил он. - Я тебя с собой не звал. - Я тоже не напрашивался, - парировал Буйновский. - Бригадир отправил в сопровождение. Далековато до санчасти, а потеря крови, сам понимаешь... - хоть кавторанг не скрывал, что не уважает Фетюкова за его путь наименьшего сопротивления, но и бессердечным он не был. - А хоть бы и потеря, неужели тебе жаль станет меня? Молчишь? То-то же. Ты себя пожалей, Буйновский. В лагере без году неделя, носом крутишь, брезгуешь, а ты год переживи, полный астрономический год. И не такие орлы, как ты, падали и ломали крылья. Удержишься без посылок на гнилой капусте и двухстах граммах казённой пайки, не станешь долизывать и выпрашивать эти жалкие пару ложек баланды, которые завтра для тебя могут стать решающими, именно от этих пары ложек будет зависеть, хватит ли у тебя силы поднять носилки с песком... Если выдержишь - тогда и получишь полное моральное право осуждать тех, у кого не получилось, но не раньше. А иначе - будешь и ты бычки-недокурки по всем помойкам собирать, и не бояться сифилиса. Потому что те, кто собирают, хотят выжить, только и всего. И ты хочешь, и я тоже... - Фетюков застонал, побледнел. - Ты дойдешь хоть? - всерьёз встревожился Буйновский, по-прежнему удерживая пострадавшего под локоть. - Уж прости, на руках, как невесту, не понесу, да и хотел бы - не донёс, - иронично хмыкнул. Нервно усмехнулся и Фетюков. - Не стоит беспокоиться, - выразительно сказал он, не пытаясь, однако, вырваться. - Тебе, Буйновский, что, больше всех надо? Привык муштровать людей на своих миноносцах? Но я - не из твоих матросов. Здесь, в зоне, ты такой же зэк, как все, не лучше меня, Шухова, Гопчика... - А ты, когда служил при Серебрякове? Тоже, небось, пользовался привилегиями. Только ведь уважать себя может и зэк, сначала сам, а потом и другие подтянутся. В лагере как себя поставишь - так и жить дальше будешь. - Ты ж не поставил, кавторанг. Я восемь лет полных отсидел, а главное знаю - не выделяйся, не привлекай к себе лишнее внимание, не буди лихо, пока оно тихо! А у тебя твоя агитаторская личность прямо на лбу красными плакатными буквами светится. Уже договорился до карцера? А ты знаешь, что это такое, как там? Десять суток без выхода - верный туберкулёз! А пятнадцать - лучше даже не думать. Ты недавно с воли и не знаешь вот чего - не ма́лая пайка губит, а большая. Выкладываешься за троих, а вот погоди месяца полтора, и сам начнёшь косить, туфту гнать. Просто не сможешь по-другому физически. - Ну, ты не заговаривайся, а то не посмотрю, что травмирован, как двину! Ты знаешь, я могу! По себе всех не равняй! Лучше недоедать, чем подбирать объедки!       Фетюков не оскорбился, лишь посмотрел на собеседника со странным выражением, как смотрит учитель на очень непонятливого ученика: со смесью раздражения, досады и жалости. - Это ты ещё всерьёз не голодал, капитан. Ты так самонадеянно держишься, потому что недавно с воли. На Колыме, вон, послушай сто пятую бригаду - если без посылок, то кору грызть начнёшь, мышей, крыс ловить, как кот при нашей санчасти! Там и кота бы в два счёта съели. - А ты меньше всяких ужасов слушай! И на Колыме разные люди живут, - Буйновский споткнулся на последнем слове, почувствовав его неуместность. - Ну, ты понял, о чём я.       Фетюков не ответил; к счастью, они наконец добрались до санчасти. Приятно было зайти в тёплое светлое помещение после долгого пути по пронизывающему морозу... - Что у вас? - заключённых встретил молодой фельдшер Коля Вдовушкин. - Производственная травма, - бодро ответил Буйновский, почти как конвойному с вышки. Фетюков уже стянул здоровой рукой рукавицу и протягивал рассеченную ладонь. Вдовушкин даже побелел от неожиданности, но быстро взял себя в руки. - Как же это вы так неосторожно, - похоже, Вдовушкин не усомнился в случайности пореза. Тоже, видимо, недавний сиделец. И смотрит с неподдельным сочувствием, непривычный он к чужой крови, в отличие от начальника. - Ну, моё присутствие уже не требуется, - засобирался Буйновский. - А у вас жалобы есть? - спросил Николай. - Нечасто заглядываете в санчасть. - Потому и не заглядываю, что пока, слава Богу, жалоб нет. - А всё-таки задержитесь ненадолго, - и Вдовушкин метнулся к шкафчику, выкрашенному белой краской, открыл дверцу, вытащил какой-то пузырёк и большую ложку. Налил полную ложку густой прозрачно-желтой жидкости с пресным запахом, протянул кавторангу. Тот покорно проглотил жидкость, оказавшуюся рыбьим жиром. - Общеукрепляющее, - пояснил фельдшер. - Спасибо, - вежливо ответил Буйновский. - А теперь я пойду, мне ещё необходимо вернуться в бригаду. - Идите, всего хорошего, - попрощался Вдовушкин.       В дверях Буйновский встретил главврача - Степана Григорьевича, мужчину с властными манерами, в чьих резких чертах угадывалась южная кровь. В отличие от молодого и деликатного фельдшера (который к медицине и вовсе не имел отношения, Степан Григорьевич взял под опеку недоучившегося студента-литератора), главврач с заключёнными не церемонился, и тех, кто так или иначе оставался в санчасти более чем на десять минут, нагружал дополнительной работой. Хочешь передохнуть - изволь ответную услугу оказать! От каждого по возможностям, всяко лучше прибрать снег у крыльца или вымыть полы в помещении, чем двенадцать часов класть кирпичи на ТЭЦ. Жёстко, так всех ведь не пережалеешь.       Одного только взгляда на руку Фетюкова хватило главврачу, чтобы понять, что травма не случайная. Степан Григорьевич мог бы составить акт на саморуба (а это уже саботаж!), но вместо этого сказал: - Николай, готовь на обработку.       Дождавшись, пока фельдшер скроется за задней дверью, заговорил вполголоса: - Два дня я тебе дам, отдыхай, а потом иди обратно. Зря ты, Фетюков, липнешь к санчасти. Я в Тайшете в лагере бывал, не таких, как ты, видел. Не нюхал ты Колымы, тут у вас почти санаторные условия. Тех саморубов можно было бы пожалеть, а тебя не получается.       Фетюков не нашёл, что ответить, но, к счастью, вернулся Вдовушкин с инструментами и лекарствами. - Ну, держись, пострадавший, - с иронией проговорил Степан Григорьевич, щедро плеснув спирта на рану. Фетюков изо всех сил сжал зубы, чтобы не застонать.

***

      Через некоторое время в дверь палаты постучали. Палата была двухместная, но в данный момент Фетюков располагался один: его сосед, Пантелеев, уже ушёл в барак. Ужин недавно кончился, кто бы это мог быть? А зашёл тот, кого Фетюков менее всего ожидал и хотел увидеть - Буйновский, язва проклятая! - Ты чего это опять за мной по всей зоне тягаешься? - недовольно спросил Фетюков. - Нужен ты мне! - возмущённо фыркнул кавторанг. - Вот, хлеб твой по результатам сегодняшней выработки.       Небольшой совсем кусочек, граммов сто пятьдесят. - Почему снова тебя послали? - Как будто у бригадира нет другой работы, кроме как тебя нянчить, - кавторанг повернулся к дверям, но его остановил голос Фетюкова. - А ты врёшь, кавторанг... Был бы не нужен, не донимал бы ты меня, не следил бы за каждым моим шагом и действием! Не можешь без меня, Буйновский! - Ты что несёшь, счас как дам в зубы! Я могу, ты знаешь, и на порез твой не посмотрю, болезный наш! Не хочу слышать больше этот бред! - и Буйновский поспешно покинул палату, прикрыв, тем не менее, дверь аккуратно, не хлопая.

***

      Цезарь Маркович знал, что Буйновского скоро отправят в карцер, и старался накормить друга посильнее, поминутно предлагая ему то копчёную жирную рыбу, то ещё один бутерброд с колбасой, а то и сладкое печенье. Но Буйновский не решался взять лишний кусок: ему самому посылки не шли, и казалось неудобным много есть, не имея возможности отплатить соседу по нарам тем же. Даже чай у Цезаря - не чета тюремному! Настоящий, ароматный, и сахар не нужен. С удовольствием прихлебывая горячий напиток, кавторанг продолжал рассказ о лондонских буднях: - Знаете, однажды зимой был такой случай...       Приятную беседу нарушило появление надзирателя. Разноголосый гул утих, напряжённая тишина, казалось, повисла в воздухе, как туман. - Эс - триста одиннадцать тут? - Да разве упомнишь эти номера дурацкие? Это сверяться надо в ведомости, - бригадир надеется хотя бы лишнюю ночку выторговать кавторангу. ("Ну спасибо, Андрей Прокофьич, душа-человек!") - Буйновский - есть? - Что? Я! - вскинулся кавторанг. - Ты? Ну да, С-311. Собирайся, Буйновский. В карцер.       В бараке по-прежнему стояла гробовая тишина. Да и что тут скажешь? Цезарь Маркович резко притянул кавторанга к себе, как бы обнимая друга на прощание, а сам незаметно сунул ему пару папирос в карман. - Чай, чай допейте! Уже не горячий, - сказал он, протягивая кружку. Кавторанг залпом выпил; не пропадать же добру! - Не теряйся, Буйновский! - раздался голос из дальнего угла. - Десять суток быстро пролетят! - Крепитесь, все там будем! - Ну... Прощайте, - неуверенно проговорил Буйновский, и в этом раздавленном человеке с тусклым голосом никто бы не смог признать прежнего бойкого кавторанга. Шухов, отвернувшись к стене, вытирал внезапно набежавшую слезу.

***

      По двору шли недолго, но каждый шаг казался Буйновскому вечностью. Как ни бодрился он, а от рассказов старожилов о карцере было не по себе.       Это была ледяная клетка пяти-шести шагов в длину и столько же - в ширину. Под потолком висела тусклая лампочка, белесая, как луна. Стены покрыты инеем, в дальнем углу была встроена параша. Посреди стоял деревянный узкий топчан, который надзиратель выносил поутру, оставляя взамен табуретку. - Снимай бушлат, - бесстрастно сказал надзиратель. - Шапку и шарф можешь оставить.       И на том спасибо! От шарфа проку немного, узкая шёлковая полоска из прежней заграничной жизни не согревала, но хоть уши не отморозит. - Как только лампочка замигает три раза - отбой, - объяснил надзиратель, поворачиваясь к двери и звонко щёлкая ключом.       Это произошло почти сразу, и капитан опустился на лежанку. Для высокого кавторанга топчан оказался коротковат. Настоящее прокрустово ложе! Остаётся надеяться, что оскорблённый Волковой не подрубит ему ступни ночью...       Было холодно, и сон долго не шёл к Буйновскому. Кавторанг вспомнил свой дневной разговор с Фетюковым, то, что он говорил о желании выжить любой ценой. Жалкое приспособленчество! Греется под ватным одеялом, выпросил, небось, за ужином лишнюю порцию чаю или каши у безотказного фельдшера! И ради чего? Чтобы на следующий же день опять собирать за всем лагерем недокурки, унижаться ради двух ложек баланды, кем-то недоеденных? Фетюков утверждал, что в зоне все равны. Нет, он - капитан второго ранга Борис Васильевич Буйновский, и именно этот факт помогает ему держаться, не броситься долизывать тарелки. Выписанный черной краской на белой тряпице номер С-311 не уничтожил его личности. Он, в отличие от Фетюкова, хотя бы попытался как-то бороться, заявить о себе, не опуститься так сразу! Хотя... Почему же "сразу", тот, если верить, восемь лет отсидел. Фетюков на воле тоже ведь не последним человеком был. Быть может, ходил с женой в оперу или на фильмы с Орловой; дома, возможно, держал какую-нибудь живопись... Партийная интеллигенция! Холодно... Кажется, промерзли насквозь все его внутренности, и вместо сердца - камень, как в какой-то из европейских сказок...       ...Противная, вязкая слабость одолевает... Почему это Фетюков говорил "Себя пожалей?" Никогда Буйновский не жалел себя, даже гордился своим умением спокойно встречать трудности. А жалость - она разрушает человека, расклеивает, это вредное чувство... Но почему ему так хочется вернутся обратно в тёплый барак и продолжить разговор с Цезарем, и чтобы их мирный вечер не прерывал надзиратель?..

***

      Девятые сутки.       Не помнил Буйновский, как он пережил всё это время. Баланда - только на третий, шестой и девятый дни. Кружка пустого кипятку утром, в обед и вечером, и "штрафные" триста граммов хлеба, на которых необходимо продержаться до следующих суток. Иногда в карцере становилось чуть теплее: это значило, что в коридоре топили печку - для того, чтобы прихваченная морозом дверь не клинила при закрывании. Но этого было недостаточно, и приходилось почти всё время двигаться, чтобы согреться (и чтобы не одолевали крамольные пугающие мысли).       Наконец звонко лязгнул ключ в замочной скважине, и дверь распахнулась. Надзиратель швырнул на пол бушлат, прямо под ноги арестанту. - Выходи, - коротко бросил он.       Не веря своему счастью, кавторанг кое-как набросил на себя верхнюю одежду. Замёрзшие пальцы не слушались его.       На небе искрились редкие звёзды. Был поздний вечер, как и в начале его наказания. - Ну что, не захочешь теперь повторения, - удовлетворённо проговорил надзиратель, запирая дверь карцера. - Видишь, что значит критиковать органы госбезопасности!       Буйновский не ответил.

***

      В бараке заключённые смотрели на него и радостно, и сочувственно. Кавторанга в бригаде уважали, несмотря на его резкие высказывания об окружающих и непростой характер. Буйновского воспринимали как средоточие некоей незыблемой силы, на которой держится моральный дух всей бригады. А десять суток карцера - это верный удар по здоровью, особенно если человек пашет на совесть, каким бы богатырём он ни был.       Цезарь Маркович крепко, по-братски, обнял кавторанга, усадил на своей кровати. Со всех сторон заключённые протягивали ему кто папиросы, кто кусочки сахара или хлеба. Бригадир из недавно полученной посылки отсыпал горсть сухофруктов. - Витамины сейчас - первое дело, - авторитетно заявил Тюрин. - Чаю ему крепкого заварите, чего дымить-то на пустой желудок! - Ну что вы, братцы, не стоит, - Буйновский был тронут, широкая улыбка, которая так редко появлялась на его лице, совершенно преобразила сурового кавторанга.       Внезапно из дальнего угла выбрался и подошел к кровати Цезаря тот, кого Буйновский как-то не ожидал увидеть - Фетюков. Он положил на колени кавторангу двухсотграммовку, которую получил, видимо, на ужин.       Стало тихо-тихо. - Ты что, не надо! - смутился Буйновский, прямо как в то́т день. - Зачем отрываешь от себя? - Бери, - внушительно сказал Фетюков. - Обратно не возьму.       Буйновский понял: не взять будет нельзя, он обидит Фетюкова, который пересилил себя, предложив то немногое, чем располагал. А они даже не друзья. Но и объедать кого бы то ни было, а тем более Фетюкова, не хотелось. Тогда Буйновский разломал пайку, половину тут же съел, а вторую протянул обратно. - Спасибо тебе, - просто сказал он, - да только с голодухи столько не съешь, сколько тут предлагают. Летальный исход, и пятнадцати суток не потребуется!       Цезарь рассмеялся, а за ним и вся бригада. Раз шутит кавторанг, то и хорошо, имеет, значит, силы пошутить. - Оставишь на утро, - ответил Фетюков и вернулся в свой угол. - А завтра между прочим, воскресенье, - заговорил Цезарь, обращаясь непосредственно к кавторангу. - Как раз отдохнёте. И правы наши друзья-эстонцы, горячий чай вам сейчас - самое то.       Буйновский снова улыбнулся. Всё хорошо, что хорошо кончается! Тот вечер как будто и не прерывался... - Ну, завтра будет завтра, а отбой никто не отменял, - бригадир поставил точку в разговоре. - Чаевничайте там потише, господа-интеллигенты.

***

      На следующее утро кавторанга вновь отступила толпа любопытствующих однобригадников, но вскоре тема карцера себя исчерпала, и каждый занялся своим делом. Цезарь ушел в соседний барак к приятелю Х-123, а Буйновский понял, что больше всего хотел бы поговорить с тем, кто после вчерашнего добровольно не решится подойти к нему. Подошёл бы кавторанг и сам, но почему ему так трудно начать разговор с заключённым, который странно-понимающе смотрит на него?..