Вечное и нерушимое

Табби просыпается и видит потолок, он сложен из досок, из каких сложен и пол. Если хорошо присмотреться, то можно обнаружить брызги крови, там, по углам, побледневшие следы жестокости да плесень. Сон был мутным и беспокойным, Табби казалось, что она в нём тонет, что она не может дышать. Сон обрывочный, как наркотический приход, во время которого наблюдаешь смутные образы и психоделические видения, мозг разлагающие быстро и болезненно. Что там происходило, она не могла запомнить. Разве это вообще было сном? Разве она всё ещё не спит? Ведь она снова здесь, снова в этой комнате с бледно-зелёными стенами. Телевизор всё также стоит на тумбочке, маленькая коробка с антенами, не показывающая ничего, кроме гудящего белого шума. От него болят уши, на него сложно смотреть - начинают слезиться глаза. Воспаляются, краснеют. Табби интересно, если бы она смотрела в завешанный помехами экран достаточно долго, лопнули бы её глаза? Она до сих не решилась проверить. Не смотря ни на что, она всё ещё ненавидит боль, всё ещё боится её, хотя далеко не так сильно как раньше. Теперь то она стала обычным делом, едва ли не родным чувством было захлёбываться болью, дёргаться в страшной агонии, всем разорванным телом ощущая прибытие смерти. А она ведь могла проверить. Привести сюда, допустим, маму, и заставить смотреть. Что бы она сказала ей тогда? Кричала бы она? Табби встаёт с постели резво, засовывает ноги в стоявшие рядом сапожки. Сапожки старые, как и всё в доме, невысокие и не жаркие, из коричневой кожи, в них мягко и удобно. Ничего не изменилось с последнего проведённого тут дня. На прикроватном столике та же лампа с розовым абажуром, которую она не помнила, когда в последний раз включала. Лампа стоит, пылится. Одинокая. На выцветшем ковре лежит её дневник - небольшая потрёпанная книжка. Там мало записей и все они короткие. Короткие и мутные, по ним невозможно понять, что она имела ввиду, если не знать о присходящем в доме. Табби берёт дневник в руки, открывает на случайной странице. Она пишет не после каждого дня, лишь после того, как откроет путь к новому исходу событий, чего не случалось вот уже целый месяц. Месяц состоит из одного и того же дня, повторённого много раз. Да и год тоже, не только месяц. Сколько уже лет она провела вот так, переживая один и тот же день, казавшийся странным кошмаром, от которого в любой момент можно проснуться? И она просыпалась, просыпалась и просыпалась в этой комнате, в своей маленькой спальне, и это никак не спасало её. Так сколько лет уже прошло? Времени так много, кажется, будто оно бесконечно, его так много, что оно становится материальным, удушающим, но бежит оно слишком быстро, водой сквозь пальцы утекает. Часы проходят за минуты, минуты за секунды. Табби не заправляет за собой одеяло, не обращает внимания на лежащую куклу. Кукла валяется на полу безвольно, её ничего не выражающие глаза-пуговицы слабо поблёскивают, отражая искусственный свет. Табби знает, эти глаза-пуговицы оживут, обретая во взгляде чёткую осмысленность. Две большие бежевые пуговицы, всего лишь пуговицы, но в них отображаются чувства. Впрочем, чувств у куклы немного. Глядит она на хозяйку лишь с игривой хитростью, либо с едкой издёвкой. Тряпичная игрушка в розовом платье, у неё короткие тёмные волосы из шерстяной пряжи, и Мелоди любит её больше, чем Табби. Только потому, что не знает её так, как знает её Табби. Наверное. Она может отнести куклу к сестре в кровать, чтобы та не так сильно грустила о потерянном пианино. Сестра действительно обожала своё пианино, а возможно видела в нём смысл жизни. Она с утра до ночи могла играть, ловко нажимая клавиши, и движения рук у неё были такие изящные, завораживающие красотой действия. Звуки покорно подчинялись ей, королеве музыки. Музыка - её всё, словно ради неё она была рождена. Имя, к слову, также подтверждало это. Мелоди. Как мелодия. В коридоре голубые стены и пол такой же дощатый, как в её комнате. Коридор длинный и просторный, в нём хорошо играть в догонялки или ещё какие-нибудь активные игры. Когда они с сестрой были помладше, то так и поступали. Места придостаточно, и им весело, им хорошо. Мелоди не сумела обогнать её ни разу, как бы не старалась, гоняя себя до бешено стучащего сердца и боли в боку. Её обычно бледные щёки становились пунцовые, длинные чёрные локоны липли ко вспотевшему лбу, а она улыбалась радостно, по-озороному. Со стены, с равешенных на них фотопортретах следили за ними они сами, запечетлённые камерой лица. Мелоди, она сама, мама, отец. Это было так невообразимо давно, кажется, это происходило в совсем другой реальности, не имеющей к ним никакого отношения, далёкой и недосягаемой, превратившейся в абстрактный сгусток запутанных воспоминаний. Теперь Мелоди ненавидит догонялки. И впринципе играть во что-то, кроме как на пианино. Больше ничего. Она ненавидит их дом, ненавидит их отца и мать, ненавидит эти стены, ненавидит свою комнату, ненавидит утренние сендвичи, и, должно быть, Табби ненавидит тоже. Табби может понять. Табби и сама от ненависти выгорала, всё внутри неё кричало и выло от невыносимого презрения ко всему и ко всем, выворачивающего наизнанку, дающего сил. Подпитываемая гневом, ненависть росла и гноилась, вонзилась в её душу, подобно раковой опухоли выпивало её до дна, пока не оставила хладнокровную пустую оболочку. Табби не способна более ненавидеть, даже страх перестал мучать её, раздирая на части. Табби привыкла. Ужасные, абсолютно отватительные вещи, что она совершала, это оказалось не так трудно сделать, как она думала. Со временем они перестали казаться такими уж ужасными. Да и не имели они значения, ведь что вообще имеет смысл в зацикленном мире? Всё уходит в никуда, ничто не важно, ничто не ценно. Они её родные, её семья? О нет. Давно уже нет с ней её семьи, это лишь подмена, это лишь искалеченные, искарёженные проклятьем призраки. Мать заколачивает дверь в свою комнату досками. У неё в комнате проход в подвал, а в подвале старый труп. Мерзотная вонь обвалакивает всё вокруг, её ничем не заглушить, ничем. У трупа длинные тощие конечности, напоминающие иссохшие сосиски, на нём зелёные шорты и белая майка. Над ним мухи летают, жужжат. Крови нет, и следов повреждений нет, если Табби не ударит его топором. Мертвец выглядит живым, просто спящим, лишь отвратный смрад выдаёт его, к которому Табби научилась не поддаваться, отстраняться от него. Её давно перестало от этого тошнить. Табби не знает кто этот человек и как он попал сюда. Не знает, как он умер. Она думает, что отец убил его. Может, отравил. Хотя отравление не его стиль. Папочка любит нож, любит всадить его ей в лицо по рукоятку, любит вспороть им живот. Готовить папочка не любит. Мама вот любит. Но их она не травила. Впрочем, бесполезно гадать о том что случилось с несчастным. Впрочем, если быть честной, Табби до него и дело то нет. Раньше было. Мама говорит о том, чтобы она уходила. Мама говорит о том, что здесь плохо пахнет, так что не нужно ходить поблизости и нюхать. Разве она не чувствует, что запах везде? Он невидимым туманом заполнил проклятый дом, обволок вуалью, накрыв собой всё, слился с воздухом, как будто так всегда и было, как будто воздух всегда так пах. Благоуханьем смерти. Табби знает, что она не чувствует. Должно быть, совсем уже никаких запахов не различает, только говорит автоматически, неосознанно, со стеклянными тупыми глазами, как у рыбы. У её куклы глаза намного живее. Её мама такой же труп, как и тот, что лежит в подвале. Разве что способна передвигаться, рот открывать, но это иллюзия, это напускное. Она мертва, пусть над ней и не летают мухи. Безразлична, слаба, она движется неестественно. Она зомби, вот и всё. Табби не может воспринимать её нормально, не теперь, после того как видела её свёрнутым телом в холодильнике. Скрученное, поломанное тело, его запихнули в морозилку. Оно посинело, иней покрыл холодную кожу, холод сделал её жёсткой. Кровь вытекает обильно, пачкает дверцу. У неё выколатый глаз, она безвольнее куклы. Табби может убить её без сожалений, это всё равно что прихлопнуть насекомое. Убийства стали рутиной, не вызывающей каких либо эмоций. Табби смотрит на часы. Большие, напольные, они громко тикают, отсчитывая секунды. Когда-то она верила, что разбив их, сможет выбраться отсюда, сбежав от монстров и заклятий в солнечный спокойный день, даже если придётся потерять руку, даже если придётся потерять семью. Она опять проснулась в своей комнате. Дом - не сон, дом - единственная существующая реальность, всё остальное - недолговечный мираж, что бысстро рассеится к очередному утру. Табби в холле, Табби спешит. Столько всего нужно успеть сделать до прихода отца, и сегодня он встретит её хорошо, он встретит её правильно и скажет, что она была хорошей девочкой. Ей так хочется слышать это хоть иногда, хоть немного. Она же хорошая девочка, да? Она так старается. Ей так тяжело. Шар для боулинга убивает кота легко. Он настолько тяжёлый, что даже удивительно. На лежанке кровь, она берёт ключ, пачкая рукава кофты алым. Рукава широки, длинные, прячут целиком её руки, да и вся кофта широкая, мешковатая. Она смотрит на останки кота и ничего не чувствует. Когда-то она любила его. Когда-то она могла любить. Там, где проклятье, нет места любви. Табби не сводят с ума преследующие тени, ей всё равно. Всё равно на гигантскую голодную крысу, так и норовящую откусить голову, проглотить, ни о чём не жалея, облезлую крысу, чем-то схожую с муравьём по строению. Призрак заколет её насмерть, разорвёт её пополам, будто тряпку - это ничего. Она проснётся в своей постели и начнёт заново. Она уже сошла с ума, потеряла всякий намёк на рассудок. Её не гложет вина за грехи, она не испытавает сострадания, у неё нет надежд, у неё ничего нет. Может, она и сама уже не человек, только что рассуждать ей о человечности? Вопрос далеко уже не о выживании. До выживания ей дела нет, ей бы наоборот умереть хотелось бы, но смерть здесь тоже не имеет значения и веса.