Pet names, pet peeves

                           Иногда на него находит. Не то чтобы каждый раз.       Ты знаешь его достаточно хорошо, чтобы безоговорочно верить в то, что зла он тебе не причинит даже тогда, когда на него находит что-то поистине дикое.       Чаще всего это неудачный день, провалившаяся сделка, чья-то разбитая черепушка, кровавая вмятина на капоте или спущенное колесо, тогда как ты — вне зависимости от степени тяжести злоключений — доступный метод снятия напряжения, ведь ты рядом практически каждый вечер, если, конечно, сам он решает остаться на ночь.       Иногда ты можешь прочесть настрой по тому, как проворачивается ключ.       Друг от друга вас ещё отделяет дверь, замок, порог и несколько метров гостиной, а ты уже подтягиваешь край ночнушки повыше, обнажая тонкую змейку татуировки на бедре.       По осанке, по шагу, по взгляду — определить несложно. Ему даже не нужно говорить — ты читаешь сама.       Кивок головой он ловит на ходу, отвечая тем же.       Чёрная кожанка, чёрная рубашка, яркий, но не едкий парфюм на шее и запястьях.       Стоя у трельяжа, он один за другим стягивает перстни, выставляя их в ряд. Те звучно цокают, едва касаясь дна хрустальной тары.       По четыре печатки на каждом пальце — филигранные кольца, исключительно 960-й пробы. Серебро и сталь, никакого золота.       Последний перстень ложится на салфетку — не глядя, ты видишь багровые пятна. Это не ново.       Он не смотрит в зеркалá, не ищет твоих глаз, даже когда ты подходишь со спины, устраивая руки на его плечах.       Твои ногти отливают чёрным. Никаких когтей, никаких острых углов. На мизинце искрит мелкий камушек.       Когда ты тянешься к его груди, он кивает повторно, давая согласие. Выпрашивать пояснений ещё не время.       Чья кровь облепила перстень — вопрос на потом. Несрочный. Несущественный.       Ты снимаешь с него рубашку, вдыхая нотки парфюма, осевшего на волосах. Обходишь, вешая руки на шею, позволяешь ему повертеть тебя, как фарфоровую статуэтку, решая где и как он хочет видеть твои бёдра, манящие сразу из трёх зеркал.       Финальное решение остаётся при нём.       В гостиной достаточно любопытных уголков, но Док-су выбирает диван.             — Разденься для меня.       Лёгкая хрипотца скребёт тишину наждачкой.       Ты послушно садишься перед ним, оказываясь на высоте его живота, одну за другой сбрасываешь бретельки, позволяя им скатиться по плечам.       Закрытые глаза лишают возможности видеть, но ты вслепую находишь молнию на боку — достаточно потянуть, и рубашка оседает, мимолётным касанием махнув по коленям.       Вместо слов твои действия подхватывают крепкие руки.       Он усаживает тебя сверху. Водит пальцами по спине, наслаждаясь видом.       В тусклом свете в зрачках плещется усталость. Ты гладишь его по щеке, но тут же одёргиваешь себя — нежности остаются на потом.       Ты знаешь его слабые места — знаешь, как подышать в шею так, чтобы он засопел в ответ.       Ты знаешь, где нужно прикусить. Как сильно, как долго. Знаешь, что сделать потом. И прекрасно, прекрасно знаешь, что подтолкнёт его к тому, чтобы заставить тебя пожалеть о том, что две пунктирные линии под шеей оставила ты, а не он.       Таковая расстановка ролей. Ты — послушная девочка.       Он не позволяет тебе трогать его волосы, когда рывком проникает внутрь.       Волосы — слабое место, а слабости обнажаются только тогда, когда он решит, что момент настал.       Твоё слабое место — эти руки, толчками подбрасывающие вверх, задающие темп твоим бедрам, пачкающие розовеющими отпечатками кожу.       Твоё слабое место — приоткрытые губы. Мягкие, сочные, нежные, самые сладкие, но недоступные до тех пор, пока он не позволит.       Прищур поблёскивающих глаз, подрагивающая тату, лентой вьющаяся от угла челюсти вниз до лопатки, выразительные морщинки у глаз, гладко выбритые щёки, расползающиеся по предплечьям жилы, тонкий шрам у ребра, едва заметный в тени…              — Повернись спиной.       Ты повинуешься.       Млеешь от командного тона, от того, как он разглядывает тебя, обмасливая глазами каждый сантиметр, но не касаясь — дразня.       Твоё слабое место — этот сдержанный, но такой голодный взгляд, выдающий контроль разума над телом. Абсолютный, безоговорочный.       Он входит плавно, размеренно, но лишь для того, чтобы тут же ускориться до трёх толчков в секунду.       Выдох рвётся на выходе, почти распадаясь на стон. Ты зажимаешь губы зубами, прищипываешь, но не кусаешь.       Док-су видит слишком много крови, чтобы любить кровавые поцелуи.       Медный вкус раздражает его, а тебя раздражает ощущение превращающихся в мочалку щёк, если ты, увлёкшись, искусываешь сама себя.       Самоконтроль — не твоя сильная сторона, но как послушная девочка ты учишься быстро: не кусаешь губы, не трогаешь его волосы, не стонешь без разрешения.       Он хорошо тебя воспитал.       Безупречная дрессура.             — На колени. Прижмись ко мне.       Каждое слово хватается на лету.       Ты чувствуешь теплоту его живота своим позвоночником — выпрямляешься, расширяя площадь соприкосновения ваших тел. Прижимаешься плотно, почти срастаясь.             — Подними подбородок.       Вслед за движением подбородка затылок опускается на его плечо.       В панорамном окне напротив прекрасно видно твоё обнажённое отражение, стискивающее спинку дивана, видно надменный взгляд из-под опущенных ресниц и его ухмылку над твоим ухом.       Вы оба смотрите — смакуя, упиваясь.       Широкие ладони оглаживают твою талию — снизу вверх и обратно. Ещё раз, и ещё…       Как волны морского прибоя — очаровывающе плавно, одна за другой. Накатывающие, убывающие — непрерывный, завораживающий цикл.       Отражение в окне приковывает взгляды.       Он сжимает твою грудь, с лёгкостью умещая её в одной ладони, и отпускает, позволяя следам его пальцев расплыться по коже.       Он нагибает тебя вперёд, устраивая ладонь поудобнее — сначала между лопаток, затем выше — к шее.       Большой палец давит с одной стороны, остальные — с противоположной. Надёжно, но небольно, сдавливая лишь слегка — в напоминание по чьим правилам ты играешь.       Ты зачарованно отслеживаешь каждый его жест — то, как он сплёвывает на ладонь, за секунду до того, как влажные пальцы погружаются в тебя до упора; то, как он отклоняется назад, выбирая лучший угол; то, как он смахивает волосы с лица, не давая тебе сдвинуться с места.       Свободная ладонь, лавируя между толчками, стискивает бедро, смещаясь на внутреннюю сторону.       Подушечка большого пальца накрывает клитор целиком.       Надавливает, тормозя кровоток, отрывается резко, в унисон с выскользнувшим членом, теперь расположившимся в ложбинке промеж ягодиц. Напором поступательных движений разводит их в стороны и размазывает по коже липкую смазку.       Он трётся, скользя, жмётся сильнее — до болезненного торможения кожи о кожу.             — Хорошая девочка.       Подушечка пальца кружит по периметру клитора, не оставляя тебя без внимания.             — Спой для меня. — дыхание щекочет шею.       Твои стоны — услада для ушей. Музыка, продукт чистейшей импровизации.       Ты сдавленно стонешь, когда указательный палец разводит трепещущие губы, проникая почти беззвучно. Гладко. Беспрепятственно.       Он ласкает тебя изнутри и снаружи, омываясь томными вздохами как святой водой.       В такие дни любое проявление нежности клеймится подозрительным, ведь в такие дни он не привык церемониться. Он сдирает одежду, швыряет тебя на любые крепкие поверхности, но сегодня…       Сегодня он играет не по правилам, сегодня его удовольствие — не цель, а средство, а ты — не инструмент, а участник.       Осознание выбивает из тебя усмешку.       Он вновь проникает внутрь, срываясь на агрессивные, глубокие рывки. В горле зарождается стон.       С ним каждый раз — как первый.       Как глоток чистого адреналина, прыжок со скалы, свободное падение в бездну, хождение по ножам — опасное, безвозвратное; ведь, попробовав лишь раз, ты своими руками самоотверженно рубишь по концам возможности потенциальных отношений без клинка у горла.       Тебе нравится этот риск. Нравится дикое, первобытное рычание, едва походящее на звучание твоего имени. Нравится бешеный темп, нравится крепкость хватки на твоей шее — вот-вот разлетятся в ошмётья сосуды, хлынет кровь из артерий. Вот-вот, почти… Но всё ещё нет.       Он отпускает тебя, позволяя прочувствовать грань момента — жадно глотать воздух, роняя слезинки с глаз. Он отпускает тебя, усмехаясь в ответ на твою ухмылку.       Вот он — скалькулированный риск, твоя очередная слабость. И вот он — в который раз искрящий проводок в хитросплетении микросхем твоей груди.       Ты знаешь, что он не навредит тебе даже тогда, когда душит до синяков. Даже тогда, когда, срывая тормоза, отбойным молотком сотрясает все твои внутренности. Даже тогда, когда, сквозь зубы шипя твоё имя, изливается внутрь, особенно остро резанув зубами по любому участку, до которого только сможет дотянуться.       Ты знаешь, что уже через полчаса, стоит телу обсохнуть, а танцующему пульсу сравняться с привычной нормой, он сам попросит твоих рук у себя на голове и губ на своих губах.       И всего через час, спустив в слив душевой кабины свою запятнанную честь, ты будешь, нежно улыбаясь, слушать обо всех тягостях и невзгодах, посмевших довести до ручки и омрачить очередной день из жизни твоего любовника.       А проснувшись под позднее утро в полумраке заботливо зашторенного окна с чашкой кофе и свежей выпечкой у кровати, будешь всё с той же улыбкой гадать, вернётся ли к вечеру необузданная, непредсказуемая в масштабах порождаемого беспорядка буря по имени Чан Док-Су, и если вернётся — то что на него найдёт?