Post—Apocalyptic life

Раздельного существования больше не было. Были мысли, но чьи — нельзя было понять. Были воспоминания — одни на двоих, еле заметные образы, которые терялись во всеобщем ажиотаже победы, потерь и запаха пота с кровью. Понимание пришло позже. Германн вдруг понял, что знает о Ньютоне все — как погибли его родители, как он копил деньги на учебу, как сделал первую татуировку, и зачем они вообще нужны были, эти нелепые яркие пятна на коже. Гейшлер хотел помнить — чужую боль, свою. Хотел понять, хотел верить, что на все есть причины, что кадзю убивают потому, что так надо, что нельзя иначе. Но выходило, что не было ни причин, ни обстоятельств. Была лишь ненависть окружающих к ненормальному интересу все время лохматого пацана с перекошенными очками. А ведь он имел полное право на этот интерес. — Оно сожрало моих родителей, оно сожрало моего брата и чуть не сожрало меня, но я схватил сестру и бежал, бежал, бежал, бежал, пока не забился в угол, прижимая теплый доверчивый комочек к себе, — мог бы сказать он, и тогда уже никто бы не спорил. — Они разумные существа, — вместо этого говорил он, — и если бы их только можно было понять!.. Его ненавидели, потому что надо было ненавидеть хоть кого-то. Германн не понимал этого. Сам он учился в элитной закрытой школе, где ненавидели только предателей и ябед. Но Готтлиб не был ни тем, ни другим, тихо сидя за первой партой и прилежно записывая то, что диктовал учитель. А потом ему снились сны, связанные в какой-то узел из самых худших воспоминаний Ньютона. Он словно был на месте биолога — ощущал его страх, плохо видел его глазами, потому что студент на бегу потерял очки и теперь пытался их нашарить, в то время как его обступали одногруппники и просто те, кто ненавидел расторопного ученого. — Ты так любишь монстров, Гейшлер, — говорил кто-то, а Германн—Ньютон не мог рассмотреть, потому что перед глазами все плыло. — Я просто хочу их понять, — ответил в пустоту Ньютон, буквально ощущая нависшую над ним угрозу. — Может, ты поймешь лучше, если станешь с ними одним целым? — пропели где-то над ухом. — Что?.. — но Гейшлера уже куда-то тащили, потом была темнота, его к чему-то привязывали, а потом во рту был вкус чего-то вязкого и соленого с медным привкусом. Что-то текло по подбородку, скатываясь по шее и вызывая нервную дрожь. Кровь. Кажется, он мотал головой, пытаясь вырваться; кажется его заставили глотать кровь кадзю снова и снова, запрокидывая ему голову; кажется, это длилось вечность. А потом его отпустили и вернули очки. И Ньютон никому тогда ничего не сказал, только на медицинских обследованиях результаты показывали странные отклонения от нормы, на которые закрыли глаза, ведь Гейшлер — ученый, а не рейнджер, в конце концов. Тогда он понял, что дело не в причинах, их может попросту не существовать. Второй татуировкой стал кадзю, кровь которого еще долго чувствовалась на языке. *** Не в силах лежать еще хоть несколько минут, Германн сел на постели настолько резко, насколько это позволяла больная нога. Сквозь плотные стены очень хорошо проникали звуки, и математик отчетливо слышал мерное гудение, которое доносилось из лаборатории. Часы показывали три утра, а это значило, что Ньютон еще не ложился. Он тоже не может понять, чьи воспоминания кому принадлежат? Германн медленно подошел к ученому сзади и почти прошептал хриплым голосом: — Покажи мне вторую татуировку. Гейшлер удивился, но послушно протянул правую руку — на внутренней стороне локтя красовался монстр, который безусловно смотрелся бы по-другому, если бы математик не знал, что случилось. Но он знал, а потому кадзю казался еще более омерзительным, чем, возможно, был на самом деле. Готтлиб хотел спросить и спросил, совсем не заботясь о последствиях, ведь биолог тоже увидел одинокого ребенка, которому не с кем было поговорить. — Как ты узнал, что кровь была именно этого кадзю? — спросил он. Ньютон резко отшатнулся и испуганно посмотрел на коллегу. — Как ты..? — только и смог выдавить он. — А чего ты ждал, входя в дрифт? — уставился на него математик, ожидая ответа. — Это был единственный образец в институте, — тихо ответил биолог, поворачиваясь к другу спиной. — У тебя с каждой татуировкой связаны воспоминания? — Готтлиб уже не мог остановиться — ему хотелось узнать больше, понять лучше, изучить глубже, и его совсем не волновало, что предметом его изучений оказался человек, с которым он долгое время проработал в непосредственной близи. — Да, — донеслось в ответ. — Я не хочу забывать. — Я хочу видеть все твои воспоминания, — заявил Германн, за плечо разворачивая к себе собеседника. — Германн, — тихо произнес тот. Слишком тихо. Ученым уже завладел интерес, его поглотило желание узнать, изучить, сравнить, облечь живое существо в рамки формул, и он даже не заметил, как расстегнул все пуговицы на рубашке Гейшлера, стягивая тонкую материю с напряженных плеч. Если каждое тату — это плохое воспоминание, то жизнь Ньютона Гейшлера состояла из боли и желания всем доказать, что он нормальный, потому что никто не был виноват в смерти его семьи и в том, что даже в его генетике теперь были отклонения, да такие, что, узнай кто их причину, биолог сам бы оказался предметом исследований. Германн водил по линиям, которые охватывали весь торс Ньютона, и не замечал рисунка. Он видел только движение мышц под кожей и выплеснутую наружу боль, которой внутри было слишком тесно. То же чертово одиночество, та же неспособность вписаться в общество. Еще не совсем отошедший от дрифта мозг с готовностью подхватывал чужие эмоции. Сожаление. Ну, конечно же. За стенами Шаттердома у Ньютона не было ничего, кроме одиночества, ненависти и зависти бывших одногруппников. Здесь же, в этом каменном мешке, у него был относительный авторитет и хоть какое-то подобие общения. Здесь у него был Германн. У них было одно тело на двоих, поэтому не важно — кто начал поцелуй, а кто продолжил. Германн только помнил, что смахнул все со стола — расчеты, доклады, пробирки, реактивы, — усаживая на него биолога и не разрывая поцелуя. Ньютон цеплялся за него ледяными пальцами, потому что так близко он еще ни с кем ни разу не был. И Готтлиб знал: еще никто не оставался с Гейшлером так долго, еще никто не спорил с ним только потому, что интерес в споре действительно был. Еще никто не поддерживал его идеи, какими бы бредовыми они ни звучали. Математик плохо помнил, как стягивал джинсы Ньюта, как стаскивал с себя одежду. Он помнил только ощущения — горячо, кожа к коже, так близко, что ближе уже невозможно. Он помнил, что Гейшлер не сопротивлялся, выгибаясь от непривычных приятных ощущений и тихо стонал, умоляя не останавливаться. Готтлиб исследовал каждый дюйм распростертого под ним тела так, словно от этого зависели жизни миллионов, и не смог удержаться: — Попроси, Ньютон. Я знаю, что ты хочешь, но я хочу услышать это от тебя. И, черт возьми, он хотел, хотел до боли, чтобы этот гордый ученый, который совсем ничего не видел без очков, умолял его — прямо сейчас и прямо здесь. — Пожалуйста, Гер, — простонал биолог. — Просто сделай это. — Сделать что? — победно ухмыльнулся математик. Власть была на его стороне. — Просто трахни меня, придурок, — прошипел ученый, и Германну снесло крышу. Он впивался губами в соленую кожу, исследовал языком каждую яркую линию, вжимаясь в податливое тело, потому что им двигал аналогичный интерес — понять, достучаться до разума, который был так близко, но оставался недоступным. Ко всему этому примешивалось еще одно желание: обладать. Искать смазку не было времени, поэтому он просто облизал пальцы и предупредил, осторожно обводя вход: — Просто расслабься, Ньют. Тот хотел что-то сказать, но вскрикнул от боли, когда математик ввел один палец. Ньютон что-то пробормотал и сжался, когда Германн добавил еще один. Дав привыкнуть к ощущениям, Готтлиб добавил третий палец. Гейшлер простонал что-то вроде: "О, да, не останавливайся, продолжай, это так хорошо". Биолог протестующе что-то промычал, когда пальцы исчезли, а во вход уперся уже возбужденный член. — Пожалуйста, Германн, — простонал он. Резким движением Готтлиб вошел на всю длину, заставляя любовника вскрикнуть от неожиданной боли. Постепенно Германн подобрал такой темп, что Ньютон не морщился от того, как сводило спину в неудобном положении, и вскоре стоны боли сменились стонами удовольствия. Биолог цеплялся за пиджак коллеги, и тот сквозь ткань чувствовал холод пальцев. Ньютон словно боялся, что Германн куда-нибудь исчезнет и оставит ученого в одиночестве, но математик и не думал исчезать. Он стоял на месте, вдалбливаясь в Гейшлера и неистово вцепляясь ему в губы, вдыхая каждый его стон. — Я не могу больше... — почти прошептал Ньютон, кончая. Германн последовал прямо за ним. Они не помнили, как добрались до кровати Германна, по пути натягивая штаны, как устроились эдаким переплетением рук и ног на узкой кровати. Впервые за долгое время они ощущали тепло, которое никто не в силах был отнять. Они вместе пережили Апокалипсис, а большего для подтверждения чувств и не нужно.