В страхе больше зла, чем в самом предмете, которого боятся. Цицерон
Время от времени в особняке Умного Вампира собиралась высшая знать и устраивала оргии. Это было помпезно, возвышенно и нередко заканчивалось чьей-нибудь смертью от потери крови, потому что вампиры дурели от похоти и не отличали одного голода от другого. Поэт во всем этом не участвовал — было неинтересно. К тому же, он не имел желания видеть своих братьев раздетыми. Оргии в борделе были более грязными и бесхитростными. Никакой классической музыки на фоне, никаких высоких признаний, ароматических свечей, тонких одежд и заглядываний в головы друг друга. Люди здесь, словно животные, стремились как можно быстрее насытить собственную плоть, не задумываясь о тонких чувствах. Они сходились на одну ночь, не зная друг друга и не желая принести друг другу радости. Одни продавали свое тело, словно товар, другие пользовали его на время, ошибочно считая, что смогут получить стоящий аналог реальных эмоций. Поэт наблюдал. Входил в чужие комнаты, которые проститутки называли кабинетами или будуарами, и, оставаясь незамеченным, прятался в тени. Сознание проституток и их клиентов в этот момент было крайне незащищенным — проскальзывать в него получалось быстро и безболезненно. Его мысли — о жене, которая только что родила и не давала, ее — о новых сережках. Еще одна девушка могла думать только о том, как сильно ей хочется в туалет, и как бы не обделаться у всех на глазах. Пока в Главном особняке возносились под пение ангелов, вкушая божественный нектар, в борделе утопали в болотах собственных нечистот и становились все ближе к животным. Среди них Поэт лишь раз почувствовал искреннюю страсть и поначалу даже удивился ей. Только Джессике было по-настоящему хорошо, только она постигла истину Наслаждения и была ближе к ангелам, чем все они, вместе взятые. Поэт не думал, что будет учиться у своего врага. Он впитывал ее дыхание и ее стоны, запоминал позы и эмоции, отражающиеся на лице. В отличие от других, она не была слепа. — Хей, кровосос, — протянула она, не слезая со своего клиента; приглашающе выгнула тонкую шейку, стряхнув с нее черные, тяжелые от пота локоны. — Я смотрю, ты все еще не передумал? Она была волчицей, что могла превращаться лишь в полнолуние. Обративший ее был слаб, и, судя по всему, уже мертв, раз она не оказалась в его стае. Одна мысль мучила Поэта: насколько волки могут быть для него опасны? Неужели рабы-вампиры, к которым любили наведываться оборотни, не выживали именно из-за яда? — Я просто смотрю, — ответил он, ведь больше не было смысла скрываться. Клиент закряхтел — сильнейший оргазм настолько вскружил ему голову, что присутствие Поэта перестало его смущать. Мужчина грудой безвольного мяса скатился с Джессики и принялся восстанавливать дыхание — она его, кажется, совсем укатала. А вот девушка нисколько не выглядела утомленной. Она присела, пошарила на прикроватной тумбочке и быстро закинула конфету себе в рот. Поэт ее манипуляций не понял, пока она не схватила его за плечи и не притянула к себе. Поцелуй получился сладковатым, но не из-за конфеты, а из-за небольшой ранки у девушки на языке — в порыве страсти она слегка его прикусила. — За счет заведения, — буркнула Джессика, отстраняясь. — Выеби Кризалиса как следует, понял? Его недотрах только слепой не заметит. От поцелуя ничего не произошло. Ни через пять минут, ни через час, ни через сутки. Чем слабее особь, тем слабее ее яд, теперь он в этом убедился. У кого же яд самый сильный? Разумеется, у вожаков. Поцелуй с Волком мог убить Поэта… Вампиру противно от одного только воспоминания о том, как тот к нему прикоснулся. Стоило только ему выйти из ванны, в которой он не менее часа отмокал, предаваясь воспоминаниям и смывая с себя въевшийся глубоко под кожу отраву, как его подхватили сильные руки и — понесли. Поэт закрывает глаза. Крепко стискивает чужие плечи, подгибает ноги, чтобы не удариться ими об стену. Отстраненно думает о том, что и сам мог бы поднять льва, но тому пришлось бы слишком долго отходить от потрясения, а у Поэта нет цели его шокировать. Пока что. Вампир давит в себе неуверенность и тревогу. Молчит, пока его несут. Молчит, пока укладывают, вгрызаясь в него зубами — не до крови, разумеется, заносить яд прямо в раны слишком опасно. Затем обхватывает лицо льва ладонями, заглядывает в ничего не смыслящие, угольно-черные глаза и первым предлагает: — Давай займемся раббингом. — Чем? — непонимающе переспрашивает тяжело дышащий Кризалис и мажет губами по щеке: каждый раз так сильно хочется урвать настоящий поцелуй, но и этого им нельзя… — Это связано с регби? Тихий смех — немного даже истеричный. Смех Поэта никогда не походит на чистый, веселый звук, но Кризалис не понимает, почему так происходит. Его мышка очень недоверчив и злопамятен, удивительно, как он спокоен сейчас и позволяет без всяких возражений с силой сжать свое хрупкое с виду тело. — Это непроникающий секс. Ты трешься об определенную часть тела партнера и таким образом добиваешься разрядки. Есть еще драй-хампинг — это раббинг в одежде. — Напридумывают всяких названий, — ворчит лев, а сам стягивает с Поэта полотенце, под которое тот не стал ничего надевать. Кризалис охватывает белую фигуру изучающим, собственническим взглядом и останавливается на бедре. Оно шире, чем остальная часть тонкой ножки, к тому же, ближе к заветному месту, что не может не будоражить. Кризалис помечает свой выбор поцелуем, а затем вопросительно заглядывает в колдовские глаза в поисках одобрения. Поэт откидывается на подушку, отстраненно наблюдая за ним; погружает длинные пальцы в рыжие волосы и склоняет зверя ниже, призывая поцеловать еще. Поэт все еще тих — странный смех был единственной эмоцией, что он выдал, и ориентироваться на это не так-то просто, но Кризалис старается. Стройное бедро манит, Кризалис облизывает его и покусывает, как будто мечтает съесть. Согревает своим дыханием, поражается неестественной для людей и оборотней твердости, как будто Поэт весь выточен из камня. Последние элементы одежды слетают на пол, Кризалис подтягивается вверх на руках, чтобы взглянуть на Поэта и подобрать лучшую позу для дальнейшего трения. — Значит, тебе все-таки нравится? — скалится лев, предвкушая пиршество. Проводит языком по шее, шепчет в заостренное ушко: — Ты мне должен. Львы могут от трех до пяти дней подряд, помнишь? Взгляд Поэта как будто бы рассеянный, но на мгновение Кризалис угадывает в нем вспышку злости. Показалось? Лев трется об вампира на пробу и, не услышав ответа, вновь проводит языком по манящей коже. — Прошу меня больше не облизывать, — требует Поэт излишне официально и морщится. Как будто не вампира, а монашку берешь. — Кожа зудит. Доставлять неудобства мышке не стоит: как бы сильно не хотелось его вылизать, он и так много времени проторчал в ванной, пытаясь все с себя смыть. Если так будет происходить каждый раз, думает Кризалис, то скоро можно будет заказывать себе надгробный камень с надписью «сдох от нетерпения». Вампир зажимается, когда оборотень тянется к его члену, чтобы доставить удовольствие и ему тоже. — Не обижу, — серьезно замечает лев. Пальцы его аккуратно оглаживают область рядом, побуждая расслабиться и довериться. Всего второй настоящий секс, торопиться не стоит. Недоверие мышки, увы, распространяется на все сферы его жизни. Хотелось бы Кризалису узнать, кто его так запугал… — Если обидишь, твои кишки будут обмотаны вокруг люстры, а в твою задницу я запихну здоровенный серебряный прут… «Оу, — удивляется Кризалис. — Это что-то новенькое». Оборотень уже слышал угрозы от вампира, но они всегда были наивными и невинными: «Я пожалуюсь ученым, я пожалуюсь Умному Вампиру, я не буду с тобой разговаривать»… Хотя последнее, и впрямь, было мукой для запертого в клетке зверя. Чего-то откровенно кровавого Поэт еще не говорил. — Я предпочел бы кое-что другое в своей заднице. В перспективе. Кризалис не успевает понять, как это происходит, только чувствует, с какой силой его переворачивают, подминая под себя. Теперь Поэт сам трется об его бедро и придавливает к кровати, не позволяя пошевелиться. Для сохранения устойчивости он даже вцепляется Кризалису в плечо зубами! — Мне начинать бояться? — шутит лев. — Потому что, определенно, моя задница к этому еще не готова. — Не обижу, — возвращает Поэт его же слова и облизывается — немного крови от укуса остается на губах, но желания высосать ее всю не следует. Вампир неплохо научился держаться… Кризалис рычит — предупреждающе. Толкается нижней частью тела вперед, стараясь как можно ощутимее проехаться членом по твердому бедру. Даже такие почти невинные — по сравнению с проникновением, — вещи сносят крышу, а уж когда Поэт обхватывает его член бедрами, опираясь на плечи, и начинает двигаться, усиливая темп, Кризалис вообще теряет контроль, кончая и пачкая его мышиное величество. Этого лев уже не замечает. Схватить. Овладеть. Сделать навсегда своим. Удлинившиеся когти распарывают кожу, и из бледной она превращается в темно-красную, если не черную, покрываясь вампирской кровью. Вампир дерет в ответ, но это сладкая боль, которая превращает стон из болезненного в желающий. Переворот — вампир снова снизу. Скребет когтями по плечам, оставляя глубокие борозды, подставляет открытую шею, утыкается ею в губы, признавая чужое превосходство. Но этого мало. Хочется… больше. Обращение начинает бить по мозгам, хочется только тело рядом. Кожа утолщается, вампир больше не сможет прокусить ее, как в первый раз, его зубы вместе с потоком каких-то слов застревают в подшерстке и не доносятся до сознания. Слишком горячо, хочется поскорее сбросить с себя последние остатки человеческого и растерзать этот лакомый кусочек, которому уже некуда спрятаться… К морде словно прикладывают лед — две маленькие ручки стискивают ее и подавляют чужеродной энергией. Что-то стучит отбойным молотком, требуя своего внимания… Лев уже более аккуратно оглаживает молочное тело, вслушивается в красивый дрожащий голос: — Опиши свои мысли словами, мотылек. Что ты хочешь со мной сделать? Непривычное ласковое обращение заставляет улыбнуться и игриво боднуть в плечо. Руки на висках уже и не ощущаются, но говорить выходит легче, с хриплым порыкиванием: — А тебя это заводит, а? — Еще как, — уверяют пронзительно. — Скажи, что сделал бы со мной, если бы тебя ничего не останавливало. Зверь облизывает пересохшие губы. Ощущает, с какой силой вампир продолжает бедрами сжимать его член — еще чуть-чуть, и раздавит в лепешку. Одновременно и больно, и приятно. Хах, все-таки мазохист… — Я бы целовал тебя бесконечно… — зверь проводит все еще когтистыми лапами по чужим волосам, сжимает пряди и уже не желает их отпускать. — Я бы брал тебя несколько дней подряд, так, что ты не встал бы с постели… Чтобы каждый миллиметр твоего тела пах мною… Чтобы ты не смотрел ни на кого другого… — Я не посмотрю, — голос опускается до едва различимого шепота. — Мне и тебя с головой хватает, с твоими-то фо́ртелями. — Что? — растерянно переспрашивает Кризалис и осознает, что обращение не только остановилось, но и пошло вспять. В голове — блаженная пустота, тело ужасно болит и ломит, Поэт выглядит слишком бледным даже для вампира, обессиленно лежа подо львом и награждая его хмурым, подсвеченным зеленым взглядом. Глаза, к счастью, не такие пугающие — на инопланетянина Поэт на этот раз не походит. — Как у тебя это получилось? — удивляется оборотень, поняв, что именно вампир не дал ему только что обратиться полностью, а к этому, кажется, все и шло. — Не знаю. Почувствовав, что от растерянности Кризалис ослабляет хватку, Поэт вырывается из нее и поворачивается к оборотню спиной. Благодаря этому раны, оставленные звериными когтями, не бросаются в глаза, но лев все равно слышит запах. Вампиры пахнут как мертвые тела, которые вот-вот начнут разлагаться, а при обильном кровотечении вообще попахивают гнилью, и не почувствовать это попросту невозможно. Лев начинает ощущать вину. Да, оставлять на Поэте раны было нормально — раньше, когда они остервенело рвали друг друга. Но любящие пары, если их можно отнести к таковым, так не поступают. Кризалис максимально осторожно пододвигается к нему, трется глупой головой о холодную спину, пытаясь вымолить прощение. — Мне показалось, или в какой-то момент ты закричал? — тихо спрашивает лев и пальчиками крадется по телу вампира, ощупывая повреждения. У вампиров все раны затягиваются гораздо быстрее, поэтому ничего, кроме липкой крови на месте бывших ран, почувствовать не удается. Раны не затягиваются лишь тогда, когда вампир полностью обессилен и уже не может бороться. Осознание этого заставляет льва немного расслабиться. — Все в порядке, — голос звучит бесстрастно. — Давай спать. — Но тебе даже не надо спать!.. Поэт не отвечает. — Мышка… — Кризалис на пробу прижимает Поэта спиной к своей груди. Тот не сопротивляется. — Прости, что напугал. И спасибо, что остановил. — Пóлно. От Поэта пахнет чем-то еще, очень сильно… Это не его собственный запах и не запах его ран, это… Страх? Настолько глубинный и животный ужас, что он изо всех сил пытается скрыть его от Кризалиса, но лев все равно его чувствует. Раньше подавление Поэтом собственных чувств было не так заметно... — Расскажешь, что случилось? По-моему, ты плачешь. Совсем все плохо, да? Кризалис нащупывает его руку и сжимает, успокаивая. Поэт ответно вцепляется в него настолько сильно, словно хочет все ему переломать. Вампир не плачет на самом деле, но Кризалис чувствует нечто схожее на уровне их глубинной связи. Чужие чувства фонят и мешают сосредоточиться на собственных, иногда от этого такая каша в голове. Но сегодня это помогло. Не сойти с ума. — Помоги мне… — Поэт останавливается, словно пытаясь осознать, о чем именно хочет попросить, — …кончить. — Уверен? — Еще одно слово, и я… — Ладно, ладно, — теперь Кризалис предельно осторожен и мягок, как будто держит в руках хрупкую вазу. Выпутавшись из хватки Поэта, он опускает руку ниже и обхватывает его член. Поэт выгибается от первого же прикосновения, прижимаясь к Кризалису сильнее, расслабляется, позволяя себе надрачивать, и слегка постанывает. Он не возражает, когда Кризалис вновь начинает толкаться между его бедрами, только пытается скоординировать их движения, чтобы удовольствие они получили одновременно. Общими усилиями им удается добиться разрядки, — для Кризалиса это уже вторая, и он умудряется не обратиться. Довольный этим, лев благодарно целует Поэта в висок. Но тот отворачивается, и у оборотня тут же пропадает настроение. — Ты правда этого хотел? Вампир не смотрит ему в глаза, сжимая пальцами простынь. Оргазм не принес ему облегчения. Он только сильнее почувствовал себя грязным. — Мышка?.. Кризалис осторожно трогает его за плечо, но Поэт вновь раздраженно отдергивается. Раздосадованный, лев садится на кровати, устраиваясь к нему спиной, и горбится, чувствуя себя побитым дворовым псом. Он снова налажал. И, кажется, потерял своего Ванюшу. — Пожалуйста, поговори со мной. Поэт не отвечает, не слыша. Стройный хор чужих голосов обволакивает его разум, пронизывая раскаленными иглами, и заставляет кричать внутри от бессильной ярости вперемешку с отчаянием, не позволяя ни единому звуку вырваться изо рта: «Ты не обязан отвечать на его чувства, Жан. Однако будет большим расточительством не использовать их в своих целях». «Будь с ним поласковее. Если ты понимаешь, о чем я». «Выеби Кризалиса как следует, понял? Его недотрах только слепой не заметит». «Ты мне должен. Львы могут от трех до пяти дней подряд». «Это самое унизительное, что полуразумное животное может сделать с тем, кто считал себя венцом творения». Лев утыкается взглядом в стену, чувствуя себя последним мерзавцем. Осознает, что нужно со всем разобраться раз и навсегда, надо говорить, говорить, говорить. Берет салфетку, чтобы занять чем-то руки, и начинает усиленно вытираться, словно желая содрать с себя кожу. Он не может выдерживать эту тягостную тишину, мучаясь непониманием. — Я знаю, ты меня ужасно боялся. С самого первого дня. Там, на улицах, ты так смотрел на меня... Но продолжал меня искать, где бы я ни был. Я тебе был нужен. Никто бы тебе не помог, и я не мог тебя бросить. Когда я превращался... Зверь перехватывал контроль над телом. Но ты всегда меня останавливал. Когда нас поймали и когда я вырвался из клетки... Мне кажется, я до конца своей жизни будут видеть сны о том, как меня запирали. Мне тоже бывает страшно. Я тоже боюсь быть таким и навредить тебе. Но я знаю, что ты меня остановишь. Потому что ты сильнее меня. Поэт не слушает. Он все еще внутри своего кошмара: вновь и вновь он видит, как Кризалис обращается. Осознание, что Зверь не услышит его мольбы, заставило Поэта схватиться за существо напротив и кричать, кричать, кричать… Кричать в себя, ведь он обещал себе, что будет терпеть. Потому что он не слабый. «Nous devons affronter nos peurs, cher garçon. Ou ils te détruiront». Страх превратился в Силу, а Сила пронзила животного, как копьем, ранила его и заставила спрятаться, наградив Поэта последним обиженным завыванием. Но Зверь в любой момент может вернуться. — Знаешь, я всегда завидовал Финну. Видел бы ты, какими глазами он смотрел на жену... Тогда у него их еще было два, хех. Помню, как она сломала ногу, и он носил ее на руках, даже когда у нее уже все зажило. Когда у нее был выходной, а у него нет, она все равно приходила к нам под руку с Крисом, приносила Финну собственноручно приготовленные чевапчичи, хотя он в любой момент мог спуститься в бар и бесплатно заказать себе идеально прожаренный стейк. Кризалис невесело усмехается, разрывая сразу несколько салфеток. Около кровати их накопилось уже с целую горочку, а он берет их снова и снова, нервно теребя в трясущихся пальцах. «Что я наделал», — думают в унисон. Поэт уверен, что все испортил. Не стерпел. Весь план провалится, если он будет думать только о своих чувствах... Он ощущает себя бракованным. Оглаживает пальцами простыню, пытаясь успокоиться. Рассеченная грудь болит, но он это не чувствует. Он слишком вымотался. Эмоционально. И даже физически. Ему ведь просто хотелось попробовать... Почему он не может? Почему Кризалис обманывает его, делая вид, что безобиден, а потом превращается в Зверя? Ему это нравится? Этого он хочет? — Он все время называл ее Anam Cara. Она так смеялась... Я подошел как-то к Мердоку и спросил, что это значит. Он сказал, они, ирландцы, верят, что у каждого человека есть родственная душа, которая перерождается вместе с ним снова и снова. Тот, кто идеально тебе подходит — лучший друг или... кто-то больший. И от него исходит... свет души, и от тебя тоже, и вместе вы светитесь, как лампочка, и жизнь становится ярче, лучше, счастливее... И я тоже хотел, чтобы у меня был кто-то, рядом с кем я бы «светился», понимаешь? Кого я носил бы на руках или кому бы готовил эти чертовы чевапчичи, да что угодно. Я хотел любить, но я не умел. Я хотел любить тебя. Поэт ощутимо вздрагивает, словно от удара током; медленно, неуверенно высвобождается из когтистых лап собственного кошмара и удивленно приподнимается, глядя на оборотня. «Каждое существо, мальчик мой, стремится найти родственную душу. За всю свою длинную жизнь вампир может испытать любовь лишь дважды: первая любовь — в юности. Ты еще молоденький вампир, не забывший о том, какого это — быть человеком. Ты думаешь, что вам обоим отмерено бесконечное количество времени и просто наслаждаешься им. А потом… твоя любовь умирает. И неважно, была ли она обычным человеком, или же ее убили охотники на нечисть. Ты всегда кого-нибудь переживаешь. Вторая любовь случается позже. Могут пройти сотни лет, даже тысячи. Ты можешь забыть о том, что такое чувства, превратившись в кусок плесневелого сухаря, а затем любовь приходит в твою жизнь, заставляя вновь почувствовать себя живым». Кризалис ощущает, как его начинают тихонько поглаживать по спине. Он не оборачивается, боясь спугнуть это мгновение. Не хочет, чтобы все закончилось вот так. — Я думал, что умру там, Вань. Каждый день я просыпался, веря, что этот день станет последним. И я пытался... Сказать тебе, что, хотя мы находимся в полной заднице... Я рад, что могу видеть тебя. Говорить с тобой. Мечтать о тебе... Меня избивали. Меня резали заживо. Они, черт возьми, вытаскивали из меня внутренности и показывали их мне, пока я находился в сознании. Но я держался, потому что знал: меня вернут в камеру, и там будешь ты. Я пытался тебя разговорить, но ты реагировал только тогда, когда смущался или обижался. Мне нужно было слышать твой голос. Черт возьми, как же это сейчас сопливо прозвучит... Но ты был моим светом во всей этой непроглядной тьме. Понимаешь? И я захотел... стать таким светом для тебя. Поэт прижимается к нему холодной грудью. Длинными, паучьими руками опутывает так, что не выберешься. Угрожающе щекочет клыками шею, ощущая нервное движение кадыка под ними. Но Кризалис все равно не останавливается, с каждым словом звуча все несчастнее: — Если ты чувствуешь, что больше не можешь... если я тебе противен и тебе приходится переступать через себя... Не надо, Вань. Не нужны мне такие жертвы. Мы в любой момент можем остановиться, ты только скажи. Наверное, мы должны остановиться, да? Ведь сейчас мы не у Рубинштейна. И за тобой больше не гонятся рассерженные вампиры. Совсем скоро ты всем докажешь, что не трогал тех ребят, и тебя примут обратно в клан, а я... останусь здесь, в прайде. И никто... и мы не сможем... Поэтому мы... всё, да? Мы всё? Салфетки кончаются, и становится нечем себя успокаивать. Пол усыпан бумажной крошкой, напоминая снег. В комнате так холодно... Нужно бы закрыть балконную дверь. Но крепкая хватка не позволяет пошевелиться. Кризалис заледенел, ожидая ответа и боясь его услышать. Терять то, что едва успел обрести после долгих месяцев мучений, всегда слишком больно. Томительные минуты ничего не происходит. А затем оцепенение разбивается медленным поцелуем. Мягким, трепетным, почти не ощутимым. По телу расползается приятная дрожь, и бешено колотящееся сердце постепенно замедляет свой ход. Тревога отступает. — Спроси. Голос низкий, хриплый. Просящий, и одновременно — требовательный. Кризалис задал уже так много вопросов. Но все они не о том. Не трогают главного. Он зажмуривается, не уверенный, что понимает Поэта правильно. Старается выровнять дыхание, вспоминая, как волновался перед важными соревнованиями. Каждый раз было страшно, как в первый, и каждый раз он справлялся, принося домой награды. Их стало настолько много, что трещала полка, не выдерживая их веса. Даже когда он давно всё и всем доказал, он не останавливался, хватаясь за все, что предлагали, боясь неизвестности, которая ожидала его, стоило только соскочить с этого поезда жизни. Тогда он еще мог позволить себе совершить ошибку. Сейчас — нет. Кризалис делает глубокий вдох, собираясь с мыслями. А затем задает самый важный и самый болезненный для них обоих вопрос: — Почему ты меня боишься? Поэт прижимается к нему щекой, орошая спину кровавыми слезами. А затем начинает рассказывать. Впервые за все эти долгие-долгие годы.***
О Собраниях при нем никогда не говорили, но он всегда догадывался, когда они начинались. Десятки вампиров стекались в особняк со всех концов города, а мальчика закрывали в его комнатах, намертво зашторивая окна и запирая двери. Поначалу его это очень обижало. Хотелось подслушать, о чем таком вампиры без него совещались. Придумывали новые законы? Делились впечатлениями о собственной жизни? Готовили план-захват оборотней? Потом, конечно, ему доходчиво объяснили, что не все вампиры будут беспрекословно слушаться главу клана. Сожрут любопытного ребенка и скажут, что так и было. Мальчик в тот раз умудрился открыть окно и пытался перелезть из него в соседнее, чтобы переместиться в пустую незапертую комнату, а уже через нее выскочить в коридор и броситься на поиски места, где проводились собрания. Только вот мальчик не рассчитал, что руки у него слабые. Сорвался вниз и ушиб обе ноги. Незнакомая вампирша его тогда и подняла. Устрашающе лязгнула зубами, но, на его счастье, не съела. Проводила к доктору. С тех пор мальчик просто прижимался ухом к двери, пытаясь расслышать хоть что-то. Так проходила вся ночь, а потом нужно было ложиться спать. В дни собраний и неформальных встреч о нем часто забывали. Ему было скучно — ни с кем не поговоришь и не поиграешь. Чтение не помогало отвлечься от мыслей о вампирах. Когда-нибудь он станет, как они! Когда-нибудь он обязательно вырастет! Рос мальчик, правда, странно. Он не видел других человеческих детей, так что ему не с чем было сравнивать. Другие вампиры тоже детей вблизи давненько не видели, так что странности мало кто замечал. А они были. Например, никто точно не смог бы назвать его возраста. Одни говорили, что ему пять, другие, что все десять. Но для бездетных взрослых это нормально, они и трехлетнего ребенка от незнания назовут младенцем, а прыщавого тринадцатилетнего подростка — ребенком. Еще одной странностью было то, что с годами он не менялся. Он менялся днями. Проходит целый год в одном и том же виде, а стоит ему лечь спать в его условный день рождения — точную дату никто не знал, — как вдруг на следующий день он просыпался выше ростом и с удлинившимися волосами. Объяснить это никак не могли, да никто и не пытался. Вампиры считали это нормой. Люди оправдывали увиденное собственной невнимательностью. Подвоха не заметил никто.Никто, кроме Умного Вампира.
В ту ночь мальчик услышал за дверью шаги. Звука поворота ключа в замочной скважине не последовало, но дверь все равно открылась, словно сама по себе. Мальчик отскочил, пытаясь сделать вид, что совсем не подслушивал и вообще занят делом, но, увидев, кто к нему пришел, понял, что спектакль одного актера отменяется. Один из братьев — самый любимый, потому что играл с ним чаще всех и никогда не давал заскучать, — прижал палец к губам, приказывая молчать. Хитро сверкнул карими глазами и исчез. Мальчик недоуменно похлопал длинными ресницами. Дверь все еще была открыта. Тогда мальчик осторожно выглянул в коридор. Сначала ему показалось, что в нем пусто, но затем в конце него он увидел темную фигуру брата. Тот заговорщически махал ему руками, но явно намекал, что стоит вести себя потише. Мальчик кивнул и закрыл за собой дверь. Раздался щелчок: замок почему-то сработал сам собой, запирая комнату. Возвращаться было некуда. Коцит любил такие игры. Они не для трусливых. Если ты согласился, то назад пути не будет. Это всегда будоражило, хотя редко хорошо заканчивалось. Только мальчик не помнил, почему. Зато начало всегда было веселое. Брат ничего ему не говорил. Только маячил где-то далеко впереди, не давая себя догнать. Он любил заводить его в самые темные места, а затем пугать. Пугал-то даже не он, а притаившийся во тьме Стикс, на которого мальчик натыкался и начинал кричать от неожиданности. Затем уже из-за спины Стикса неизменно выходил Коцит и смеялся. В Стиксе, в общем-то, не было ничего пугающего. Или мальчик просто не запоминал, что именно в кузене было не так. Он привык, что братья почти всегда действовали в паре, поэтому собирался с духом, ожидая, что наткнется на Стикса. Руки у того были слишком длинными и, казалось, могли дважды обернуться вокруг заходящегося плачем ребенка, когда Стикс отодвигал его от себя. Сам Стикс состоял из этой длины — макушка его стремилась ввысь, и как бы сильно мальчик не хотел подрасти, с каждым годом Стикс становился только все более недосягаемым. Но сегодня мальчику не была уготована встреча с ним. В коридорах было темно — кто-то задул все свечи. Мальчик не очень хорошо ориентировался в темноте, в этом он не отличался от простых людей. Путь Коцита приходилось определять по тихому постукиванию, которое издавали его каблуки. Мальчик осознал, что спускался по лестнице, все ниже и ниже. В особняке он ориентировался не очень хорошо, но в тайне надеялся, что брат приведет его к другим вампирам, и они вместе будут их подслушивать. Коцит, наверное, специально для мальчика с собрания сбежал. Сказал, что ему нужно выпить воды или что-то в этом роде. А сам сразу кинулся в комнату двоюродного брата. Вдалеке послышались голоса. На стене замелькали тени — за поворотом виднелся свет. Мальчик с удивлением обнаружил череду решеток. То, что это камеры узников, он понял сразу.Сижу за решеткой в темнице сырой. Вскормленный в неволе орел молодой, Мой грустный товарищ, махая крылом, Кровавую пищу клюет под окном…
Перед глазами — картина Ярошенко. Как она называлась? Узник?. На ней заключенный заглядывал в узкое окошко, глядя на волю. Здесь же первые несколько камер были пусты. Мальчик двинулся дальше. Помимо голосов было что-то еще. Как будто приглушенный плач. Вой, смешивающийся с постаныванием, звуки возни. Голоса были чуть в стороне. Их обладатели — судя по всему, мужчины, — переговаривались и смеялись. До воя им не было никакого дела. Он спрашивал себя, почему не ушел. И сам же отвечал — искал Коцита. Не просто же так тот его сюда привел. Надо было отыскать его, поговорить. Это была такая игра. Игры — это весело. Подумаешь, дядя запретил играть в прятки. От этого хотелось играть только сильнее. Шаг, второй. Четвертая по счету камера была не пуста. Плач и вой раздавались оттуда. Огромное страшное существо с серой вздыбленной шерстью. Сначала мальчик видел только его. Существо двигалось. Вперед-назад, вперед-назад. Наскоками. Иногда соскальзывало, но тут же забиралось на место. Задние лапы такие длинные, подумал мальчик. Шерсть на них была покрыта чем-то темным. Может, грязью. Может, кровью. «Оборотень», — родилась догадка. Под страшным существом было еще одно. Совсем не страшное. Оно почти не двигалось. Только тряслось и смотрело в сторону. Мальчика оно не замечало. Шерсти на хрупком существе не было. Его кожа была молочно-белой в тех местах, на которых не проступало кровоточащих полос, оставленных звериными когтями. У существа были зеленые глаза. Вместо слез из них текла кровь. Так мальчик понял, что это вампир. — Эй, — окликнул его строгий взрослый голос. Мальчик испуганно встрепенулся, поняв, что его обнаружили. Сбежать не успел — его поймали за руку и потянули назад. Перед ним стоял Ахерон — с трубкой во рту, с неизменным кольцом в ухе, которое отражало свет, привлекая внимание мальчика. — Что ты тут делаешь? — Ищу Коцита, — сказал мальчик честно. Он никогда не лгал. Брат усмехнулся и демонстративно огляделся по сторонам. Слева — стол, за которым устроились охранники. Они играли в карты и пили пиво. По крайней мере, мальчику показалось, что это было пиво. Справа — клетка. С огромным Зверем и существом, которое на фоне этого Зверя казалось маленьким. — Как видишь, его здесь нет. Зверь рыкнул и все же посмотрел в их сторону. Мальчик случайно встретился с ним взглядом. Именно в этот момент он по-настоящему испугался. И несколько раз дернул Ахерона за руку, без слов умоляя увести его отсюда. Больше мальчик не отводил взгляда от блестящей сережки. Даже когда из-за темноты коридора ее стало не видно. Ахерон отпустил его руку и пошел рядом, молча сопровождая до комнат. Мальчику хотелось вцепиться в него, но он не стал. Брел понуро и даже не заметил, как они оказались у нужной двери. Она все еще была заперта, но Ахерона это не остановило — так же, как и Коцита. Он просто достал ключи. У него их было много. Наверное, большинство ключей со связки открывали камеры. Замок поддался. Мальчик почувствовал, что и его сейчас запрут в клетке. — Почему волк залез на… вампира? — с трудом выдавил он из себя. Ему было страшно, но он не понимал, чего именно испугался. Неопределенность ему не нравилась. Дядя всегда учил, что у страха должны быть причины, и с ними надо бороться. Страх — защитный механизм, помогающий выжить. Выжить мальчик хотел. Поэтому и спросил. Ахерон отличался от остальных братьев тем, что прямо отвечал на заданные вопросы. Этим он мальчику и нравился, хотя тот его и опасался, потому что Ахерон был очень большим и сильным и мог сломать его напополам, если бы имел такое желание. Ахерон явно хотел уйти, заперев его снова, но передумал и вошел в комнату. Уселся прямо на пол, поверх здоровенного цветастого ковра — как уверяли слуги, персидского. Струи дыма поднимались вверх, образуя в комнате небольшой туман. Старший брат походил на древнего сказителя, который готовился рассказать историю. Правда, на деле он просто размышлял, стоит ли ему вообще что-то объяснять. — Ты уже не ребенок, Жан. Ты знаешь, что такое секс. И понимаешь, что не всегда секс бывает добровольным. — Это был секс? — переспросил мальчик. Немного подумав, он неуверенно сел напротив. Ахерона он видел редко — тот, как самый старший и ответственный из братьев, много работал. В отличие от других, он мог похвастаться густыми гусарскими усами, которые придавали ему вид разбойника с большой дороги. Закреплением данного образа служила длинная коса, которую Ахерон перекинул через плечо. Мальчик гадал, кем Ахерон был в прошлой жизни — торговцем пряностей, пиратом или цыганом-кочевником. А может, и тем, и другим, вместе. Старший вампир столетиями не видел солнца, но кожа его оставалась темной, будто еще вчера он бороздил моря и оглашал пространство радостным «ё-хо-хо!». — Изнасилование. Маленькие мальчики читают детские книжки про веселые приключения таких же маленьких мальчиков. Если они, конечно, обычные дети. — Как в «Бедной Лизе»? Она утопилась. — Скорее, как в «Бесах»… Ты Достоевского читал? — мальчик сначала кивнул, затем покачал головой. Читал, но не «Бесов». Все обычно начинают с «Преступления и наказания». Его он тоже изучил не до конца. Пока слишком сложно. — Прочитай исповедь Ставрогина. Может быть, даже поймешь. Ахерон не отрицал, что мальчик может понять серьезные взрослые вещи. Это маленькому Жану понравилось еще сильнее, и он придвинулся ближе. Мальчик хотел запечатлеть этот момент в своей памяти: он и Старший Брат, только вдвоем. Рядом не крутятся еще трое, с которыми его надо делить. Они, в конце концов, есть друг у друга, а у Жана — никого. Даже Коцит вечно его бросал. От Ахерона пахло благовониями. Он любил поджигать их в своей комнате. А Флегетон любил огонь, поэтому часто наведывался к нему и весело покачивал ногой в воздухе, сидя где-нибудь на тумбочке. Еще он рядился в богато обшитые тонкие ткани, доставая их из множества сундуков. Ткани были ему велики — он заворачивался в них, как в тогу, и ходил по воображаемому подиуму. Мальчик заметил светлый волосок на одежде Ахерона, и это испортило ему настроение. — Почему волк его изнасиловал? — не отставал Жан. Вообще-то, он уже не хотел этого знать. Но понимал, что если не спросит, то будет бояться еще сильнее, чем если услышит честный ответ. «Почему да почему. Обязательно тебе надо было именно в этот момент спуститься, мелочь? Рановато для хлеба и зрелищ. А теперь выкручивайся». Не отвечая сразу, Ахерон сконцентрировался на том, чтобы выдуть дым кольцами. Затем он прикурил еще раз, желая нарисовать в воздухе волчью фигуру. Он не был любителем детских страхов — это пища по части Стикса и Коцита. Ахерону гораздо больше нравилось пробовать на вкус детские улыбки. Но поулыбайся тут с такими братьями. Это возможно, только если свихнуться, но улыбки сумасшедших на вкус как протухшие объедки. Так их описывала Лета. — Ему же было больно! — заметил мальчик, сжав кулачки. Тогда он не понимал, как и зачем кто-то может причинять другим боль. Он был как чистый лист. Его стирали снова и снова. Больше всего мальчик, конечно, переживал за нижнего, хотя верхнему поначалу тоже досталось. Попробуй усмирить бешеного вампира, сражающегося за свою честь. Так и помереть недолго. Дело рисковое, но кто на него соглашается, не жалеет об этом ни дня и потом хвастается собратьям. Эмоции такого зверя на вкус как… экскременты. В общем, тут Ахерон тоже не любитель. — Дядя об этом знает?! — Происходило бы это, если бы Умный Вампир не знал? Этот вопрос застал мальчика врасплох. Ударил его в лицо. Ахерон понаблюдал за расцветающим разочарованием, которое Жану не удалось скрыть, и поспешил от него отделаться: — Когда два самца хотят показать, кто из них главный, один насилует другого, заявляя свои права на власть. Мы используем это как наказание преступников. Сегодня на общем собрании того вампира изгнали из клана. А это — прощальный ему подарок. — Зачем? — Чтобы сломать его. Это самое унизительное, что полуразумное животное может сделать с тем, кто считал себя венцом творения и чуть ли не богом. — Ахерон сделал вид, что не заметил дрожи в чужом голосе. — Ладно, хватит. Прости, дружище, но меня уже заждались. Только старший брат начал подниматься, как мальчик кинулся ему в объятья и заплакал. Этого Ахерон не ожидал. Слезы пахли страхом, печалью и бессилием. Не очень вкусно, но, в целом, сойдет. Зачем отказываться, когда перед тобой накрывают шведский стол? А Коцит сам виноват, что бросил ребенка одного. Может, сейчас вдоволь полакомился бы им. В устах Коцита объяснение происходящего наверняка выглядело бы гораздо страшнее, и ребенок икал бы следующие несколько дней. Впрочем, он ведь все равно все забудет. Ахерон поглощал угощение, и мальчик постепенно успокаивался, затихая. Мужчина аккуратно положил его на кровать, а затем обернулся, заметив кислую рожу Коцита. Ну конечно, старший ведь только что съел его ужин. — Сегодня ты зашел слишком далеко, — заметил Ахерон не без укоризны в голосе. — Не надо было его туда водить. — Пусть смотрит, — не согласился Коцит. — Пусть уже сейчас знает, что с ним будет, если он когда-нибудь перейдет нам дорогу! Маленький Жан боялся открыть глаза. Боялся выдать себя неровным дыханием или малейшим движением. Он знал, что если заснет, то снова все забудет. Ему нельзя было забывать. И он запомнил. Запомнил эти слова, запомнил огромного Зверя и потухший взгляд неизвестного ему узника, который вряд ли долго прожил после того, что с ним сделали. Умный Вампир не позволил братьям пустить к Поэту Зверя. Но Поэт знал, что рано или поздно все равно его встретит. А затем он осознал, что страшно не это. Страшно, когда с морды Зверя на тебя смотрят родные глаза.***
— Прости меня, я не знал... Господи. Сколько тебе тогда было лет? Кризалис не мог себе даже представить, как Поэт нашел в себе мужество довериться оборотню после того, что увидел в детстве. Поэтому он так настойчиво просил льва покрыть его своим запахом? Волки. Они приходили на праздник, устроенный в честь «возвращения» Кризалиса в прайд. Что, если названные сыновья Умного Вампира пообещали Поэта кому-нибудь из них? Что, если на него давно велась охота с целью уничтожить его не только физически, но и морально? — Столько же, сколько Кристоферу, возможно. Никто не знает моего точного возраста. Володя пытается представить Криса на месте вампира. Слишком рано... Нет, такое может травмировать в любом возрасте. Кризалис часто злился, когда Поэт называл оборотней грязными, тупыми животными. Принимал все на свой счет, начинал говорить гадости в ответ. Но причина крылась не в банальном высокомерии. А в страхе. — Ты не должен был этого видеть. Господи Боже... Володя не знает, что тут еще сказать. Как поддержать того, кто тебе безумно дорог? Того, кому опасно находиться с тобой рядом, кому ты всегда будешь напоминать об испытанном когда-то ужасе, просто являясь тем, кто ты есть? — Это продолжается, Кризалис. Здесь, в борделе. Волки делают это, — когти весьма болезненно впиваются в кожу. Володя ловит серьезный, твердый взгляд, не обращая внимания, как по руке начинает течь струйка крови. Поэт хочет наказать его. Хочет наказать всех, кто имеет ко всему этому хоть какое-то отношение. Но что Кризалис может сделать? Он тут не главная шишка, он даже не знал, что среди проституток есть вампиры. Их никогда не выпускают из их комнат. И они все время голодны. — Ты... смотрел? — Я не смог. Они хотели сделать это со мной. Но решили, что ты и сам справишься. Кризалис застывает в ужасе, сраженный догадкой. Неужели мышка все это время боялся, что лев окажется извращенцем-насильником, который возьмет свое в звериной форме, желая как можно сильнее унизить? Кризалис честен с собой: он представлял такое. И не раз. Представлял, как обращается в животное и вторгается в слишком маленькое для таких размеров тело, разрывая его на куски не только когтями и зубами. И в то же время он всегда вспоминал, как вожак бил его по морде посеребренной цепью и рычал: «Ты — человек, сукин ты сын. Никогда не забывай о том, что ты человек». Если ты поддашься зверю, то навсегда останешься зверем. Владимир зверем быть не хотел. — Пожалуйста, не говори так. Я никогда не поступлю так с тобой, — оборотень кладет руки вампира себе на шею и слегка сжимает. — Ты можешь убить меня, если не веришь. Я не буду сопротивляться. Лицо Поэта — абсолютно холодное и неподвижное. Его потухшие глаза кажутся мертвыми. Он надавливает, не прилагая никаких усилий, но у Владимира тут же заканчивается кислород. — Как я могу тебе верить после того, что чуть не произошло? — спрашивает вампир жестко, пристально наблюдая за тем, как жизнь медленно покидает оборотня. — Про...сти. Ты не... мож...ешь. Но я могу... все...гда быть... снизу… Поэт отпускает его за секунду до того, как оборотень потерял бы сознание. А затем стремительно хватает его за плечи и бросает на кровать с такой силой, что у Володи вышибает последний дух. Поэт ничего не говорит. Только наваливается сверху, крепко удерживая, и целует, как в последний раз, во все, до чего может дотянуться. Володя теряется от такой надломленной, болезненной и безумной ласки, боясь даже пошевелиться, и потому замирает, позволяя касаться себя везде… «Je n'ai plus peur, tonton», — слышит он шепот Поэта. Но не может разобрать ни слова.