узы

(1)       Бен нашел его в старом сарае.       Дверь была заперта снаружи на толстую цепь, но некоторые доски в стене прогнили достаточно, чтобы он мог выломать их несколькими ударами ботинка. Боль прострелила его колено, но он даже не заметил этого, стремясь как можно скорее пробраться внутрь. Он боялся, что опоздал, боялся, что ошибся. В его жизни было много неправильных решений, итогом которых становилась смерть дорогих ему людей, но он не верил, что не существует никакого предела для человеческой души. Он знал, что эту смерть не сможет себе простить никогда, она станет границей, за которой Бена Мейрса больше не будет, останется лишь его телесная оболочка, полная жажды методично и хладнокровно убивать монстров.       Марк, сидящий на земле, даже не вздрогнул. Только медленно, как в трансе, поднял голову, и Бен с замирающим сердцем заметил, что стекла его очков были покрыты кровью так, что он вряд ли мог что-то ясно видеть. Кровь была на его волосах, щеках, куртке, на джинсах с истертыми коленками. К пятнадцати годам Марк сильно прибавил в росте, но тогда, сгорбившись на куче соломы, он казался маленьким и раненым, прямо как давным-давно, когда безутешно плакал, заикаясь, на груди старого Мэтта, плакал о своих родителях и о своей беспомощности перед злом.       Теперь он был сильнее, чем тогда. И все же зло часто побеждало.       — Это я, — предупредил Бен, прежде чем опуститься рядом с ним и осторожно притянуть в объятия, заодно проверяя, не ранен ли он. Марк сначала никак не отреагировал, привалившись к нему, словно кукла, но затем он весь как-то напрягся и резко вцепился в Бена твердыми руками, вжался в его объятие полно и сильно, как если бы сумел таким образом сбежать от опасности. Он не дрожал, но был жестким, как дерево, и Бен понял, что он был в ужасе. Вот что делает страх, когда ты не в силах ему сопротивляться, — оставляет тебя застывшим.       В паре метров от них лежало тело, совсем юное, но уже изуродованное смертью, настолько неестественно бледное, что едва не светилось в предрассветных сумерках. Бен мельком пробежал по нему взглядом, отмечая кол, воткнутый в грудь, раззявленный зубастый рот и большую лужу крови. Больше он на вампира не смотрел — достаточно было знать, что тварь мертва и не встанет.       — Давай, идем отсюда, — сказал Бен, поднимаясь и поднимая Марка за собой. Тот больше не был таким худым и легким, как когда-то, но все же он едва доставал Бену до плеча даже в пятнадцать.       Они вдвоем вышли из сарая, и тогда Марк оттолкнул его, упал на траву, и его вырвало. Бен гладил его по спине, ощущая, как под его ладонью тело мальчика начало дрожать. Наступал худший момент, когда уходило все: страх, напряжение, отчаянная решительность и ярость борьбы за жизнь — и оставалась только слабость вместе с какой-то необъяснимой внутренней болью. Не физической, даже не ощутимой, просто горящей где-то внутри, как адово пламя, и давящей слезы, несмотря на то, что ни одной эмоции на душе не осталось. Это была боль существования в ужасном мире. Словно пробуждение за пробуждением внутри кошмара и осознание, что этот кошмар — реальный.       Лучи восходящего солнца пробивались сквозь серые облака. Любая угроза для них отступила. Пришло время зализывать раны.       Бен помог Марку сесть в машину и дал ему салфетку, чтобы он протер очки. До этого Марк, казалось, даже не замечал брызг крови. Когда он снял очки, его лицо скривилось в гримасе горечи и отвращения одновременно.       Это был пасмурный рассвет 11 апреля в Брансуике, штат Мэн. Большая часть снегов сошла в марте, но на полях и в лесах еще встречались небольшие белые лужицы снега, сквозь которые торчала желтоватая трава. Направляясь к заброшенной ферме, Бен держался дороги ближе к реке, но теперь он ехал вдоль низеньких зеленеющих деревьев, окруживших старую дорогу в город. Машину время от времени потряхивало на выбоинах — асфальт никто не чинил, потому как ферма была заброшена уже около десятка лет, и там давненько никто не бывал, кроме подростков, которые приезжали туда на велосипедах, чтобы напиться или покурить травки.       Некоторое время они ехали в тишине. Марк больше не плакал — он вообще редко лил слезы, несмотря на то, что его ум и проницательность также делали его очень чувствительным к вещам, которые были несправедливы, таким вещам, как смерть хороших людей, — и все же он был тих и задумчив, глубоко погружен в себя. Бен поглядывал на него иногда, но заговорить решился только через пятнадцать минут. Он не хотел признаваться себе в этом, но на самом деле последний год его преследовали опасения, что Марк, такой юный, всего лишь подросток, хотя и не по годам развитый, однажды повесит на все свои мысли столь большой замок, что Бен не сумеет сломать его. Он никогда не был отцом, даже несмотря на то, как близко подошел к этому однажды. Когда Миранда была еще жива.       — Поговори со мной, — попросил Бен.       Марк смотрел на свои руки, спрятанные между коленей.       — Я не знаю, что сказать, — ответил он.       — Что угодно, правда. Все, что у тебя на уме. Просто… не зарывай это в яму в своем мозгу, ладно? Никогда так не делай. Оно там сгниет и навсегда останется разлагаться.       — Я не хотел убивать его, — после короткого молчания сказал Марк.       — Да, — мягко согласился Бен. Он не говорил «я знаю», потому что Марку это ничем бы не помогло.       — Но я был обязан.       — Да.       — Он даже не был моим другом.       Бен промолчал. Марк ковырял засохшую кровь под ногтями.       — Все было бы проще, если бы он просто оказался жертвой. Как все остальные. Но его специально обратили, чтобы натравить на меня. Приманить. Показать силу. Почти как с родителями.       Когда он больше ничего не сказал, Бен твердо ответил:       — Ты знаешь, что это не твоя вина. Ты знал, что это Барлоу убил твоих родителей, и ты знаешь, что это наш вампир убил мальчика Томпсонов. То, что ты хотел сделать, — правильно. То, что делают они, — чудовищно. Ты не виноват и в том, что в мире так много зла, Марк. Мы можем только бороться или закрывать глаза. Что бы ты ни решил, я соглашусь с тобой. Но я думаю, что ты уже давно сделал свой выбор и отступать не собираешься.       На этот раз, когда Бен взглянул на него, Марк выглядел более живым: он сцепил пальцы так, что возле костяшек проступила краснота, и его взгляд был острым и осмысленным.       — Разве это не ловушка разума, Бен? — спросил он. — Я знаю, что должен отступить, но я не могу. Я сам иду в пасть монстра.       — Как бы то ни было, ты идешь не один.       Марк немного расслабился и опустил голову на оконное стекло. Такое лицо, как у него — изможденное, осунувшееся, — могло бы принадлежать человеку, который потратил тридцать лет жизни на ненавистный труд. Это напоминало медленное приближение смерти.       Но Бен знал его. Знал, что Марк сильный, сильнее, чем сам Бен, и ему просто нужно немного передохнуть, прежде чем он с новой решимостью вступит в бой. Словно он привык бороться с самого детства.       — Он издавал звуки, — неожиданно произнес Марк, нарушая повисшую тишину. — Когда я проткнул его, у него был голос. (2)       Они прибыли в Брансуик холодным вечером 5 апреля и остановились в туристическом местечке под названием «Съемные комнаты Хэла» на окраине города, за огромным полем, которое принадлежало городскому гольф-клубу и которое еще только начинали приводить в порядок после зимы. Не так далеко протекала река, хотя из-за полосы деревьев ее почти не было видно на протяжении пути.       Пока Бен оплачивал им комнату и, пользуясь возможностью, расспрашивал об округе, Марк сидел на потрепанном темно-зеленом диване и вертел в руках небольшую статуэтку Франкенштейна. Это была та самая фигурка, которую он собрал четыре года назад в Салемс-Лот, последняя фигурка, которую он смастерил своими руками. Когда они наконец вернулись в Лот, чтобы завершить начатое, Бен забрал для него эту фигурку из его старого дома в качестве подарка. Марк был тронут, хотя в то же время и огорчен. Он понимал, что эта горечь никогда не уйдет, даже время не сотрет ее, только превратит во что-то другое, менее жалящее, менее ядовитое.       Пока он рассматривал фигурку, которая посерела и больше не светилась в темноте, он не заметил, как рядом с ним появился кое-кто еще. Когда он поднял глаза, то увидел мальчика лет десяти-одиннадцати, невысокого, смуглого, с большими любопытными глазами, направленными на Франкенштейна. Вопреки всякой логике, Марк почувствовал необходимость спрятать фигурку в карман куртки, но остановил себя со странной растерянностью, словно перестал понимать, что и зачем делает.       Мальчик, увидев, что Марк смотрит на него, настороженно сделал шаг назад. У него были необычные черты лица, внешность выдавала в нем не местного, возможно, не американца, но Марк не встречал достаточно иностранцев, чтобы сказать точно. Он оглянулся на Бена. Тот все еще находился у стойки, но теперь беседовал с молодой женщиной, на плечах которой висела длинная шаль из блестящих нитей. Они улыбались, но Марк видел, что Бен, несмотря на все дружелюбие, держался слегка отстраненно. Он редко подпускал к себе людей.       Марк снова взглянул на мальчика.       — Тебе нравится? — спросил он, поставив фигурку Франкенштейна на ладонь.       Лицо мальчика, прежде нахмуренное, разгладилось, когда он понял, что Марк — не злобный придурок-подросток, и закивал с улыбкой на губах.       — Вот, посмотри, если хочешь.       Марк протянул ему фигурку, и мальчик с трепетом взял ее, вертя в руках и с интересом разглядывая.       В этот момент к ним подошла женщина в шали и положила руку на плечо мальчика. У нее тоже было очень выразительное лицо, густо подчеркнутое косметикой (матери Марка она бы не понравилась с первого взгляда), длинный нос с горбинкой, скорее украшающий ее, и миндалевидные карие глаза. Она улыбнулась Марку.       — Мой сын тебя беспокоит, юноша?       Слово «сын» она произнесла не по-английски, но очень похоже.       — Все в порядке, — ответил Марк.       Бен вернулся и молчаливым присутствием встал за спинкой кресла, где сидел Марк.       — Кали, верни юноше его вещь, ладно? — сказала женщина. Она ярко улыбнулась. — Мой Кали немой, пожалуйста, простите, если он доставил кому-нибудь неприятности.       Мальчик поджал губы с досадой, которая только у детей может быть столь серьезна. Он не поднимал глаз, сжимая Франкенштейна в руках.       Марк на мгновение почувствовал застарелую боль, но знал, что эта боль была мало связана с фигуркой, которую он закончил собирать четыре года назад, в ту ночь, когда Сьюзен Нортон появилась у окна его комнаты. Это была боль прошлого, которую не прогонишь и не утешишь.       — Ты можешь взять ее, — сказал Марк. — Когда-то я любил собирать такие фигурки. У меня их было много.       Мальчик вскинул голову и посмотрел на Марка глазами, в которых от счастья сияли звезды. Марк улыбнулся. Это было приятное зрелище.       — Вы уверены? — спросила женщина. — Кали тот еще попрошайка, не покупайтесь на его красивые глаза.       Тем не менее, она нежно взъерошила густые волосы мальчика.       — Конечно. Если ему нравится, я буду рад отдать.       — Дорогуша, — произнесла женщина, обращаясь к сыну, — отблагодари этого юношу.       Мальчик посмотрел на нее, затем на Марка. Он протянул руку и, когда Марк взял ее, совершил очень крепкое и яростное рукопожатие, двумя своими маленькими руками сжимая его ладонь, после чего столь же резко отстранился, словно обжегшись. Но он продолжал смущенно улыбаться Марку, прижимая к себе фигурку.       Женщина посмотрела поверх Марка, туда, где стоял Бен.       — У вас добрый сын, мистер Мейрс. Вы, должно быть, гордый отец.       — Так и есть, — ответил Бен, и Марк, даже не видя его, услышал в его голосе улыбку.       — Надеюсь, нам еще удастся увидеться. Идем, Кали, — женщина подтолкнула мальчика к открытому коридору, где висела табличка с нумерацией комнат.       Кали пошел за своей матерью, но обернулся, чтобы помахать Марку рукой. Марк махнул в ответ, чувствуя умиление, но в то же время ощущая себя некомфортно, словно ступил за круг соли в доме с привидениями. Он так редко общался с кем-либо, кроме Бена и других взрослых, что почти забыл, каково это. Он давно не испытывал нужды в дружбе, но только теперь почувствовал это как какую-то потерю, что-то еще, чего лишила его жизнь охотника.       Бен коснулся его плеча, ощутимо, ободряюще, но в то же время мягко. Он был необыкновенен в том, как выражал свои эмоции взглядами, жестами, словами, всегда вкладывая что-то гораздо большее, чем можно было ожидать от таких простых и ясных вещей. Вот и тогда Марк ощутил поддержку, сочувствие, понимание, призыв к решимости, напоминание о силе и долгом пути, на котором он выстоял, и все через одно прикосновение.       Бен взял одну сумку, а Марк — другую, и они вместе направились к лестнице.       — Кто они? — спросил Марк.       — Такие же постояльцы, как и мы, я думаю. Линн и Кали Томпсоны. Кочуют с места на место, это у них принято.       — Принято?       — Они цыгане, — ответил Бен и, бросив на удивленного Марка взгляд, усмехнулся уголком губ. — Хотя, думаю, они значительно отстали от общины. Мать и ребенок вне своего народа — здесь определенно есть история. (3)       Бен, как и следовало ожидать, не ошибался (ведь он был писателем и имел нюх на такие вещи) — там действительно была история, пусть и небольшая. Предки Алины «Линн» Томпсон, а именно бабушки и прабабушки, принадлежали к той части цыган, которая в конце девятнадцатого века переселилась в Америку из Словакии. Все группы цыган, существующие в Америке к 1979-му году, в большинстве своем вели обособленный образ жизни, кто-то в большей степени, кто-то в меньшей, но Алина принадлежала к тем, которые имели довольно тесные связи с американской культурой и американским обществом. В том числе возможность выйти замуж за кого-то вне своей общины.       Как и многим культурным явлениям славян, браку, столь древнему ритуалу, в восточной части Европы уделялось большое значение, и требований к нему было столь же много. Семья цыган представляла собой чисто патриархальную единицу, где женщины содержались в строгости и стерильности, хотя и с некоторыми свободами в зависимости от национальной группы. Выйти замуж было единственным способом для женщины покинуть общину.       Алина любила Америку. Она была очарована атмосферой вседозволенности, дерзости, самолюбия, идеями свободы, живущими в каждой женщине, и галантностью некоторых мужчин. Конечно, было в Америке и много отвратительного, но, проживши до двадцати лет в обособлении от мира западной культуры, она находила все в ней, и хорошее, и плохое, крайне захватывающим. Ей вовсе не хотелось иметь семейную жизнь, ее восхищали идеалы соблазнительных красавиц на страницах журналов, недоступных, но в то же время всегда ведущих за собой.       За месяц до того, как ей исполнился двадцать один год, она сбежала. И с тех пор она никогда не жалела о своем выборе. Даже в самые темные времена, когда приходилось есть помои, терпеть домогательства, наблюдать за разложением и гниением своих прежних наивных мечтаний, она знала, что ни за что не вернулась бы в свою общину.       В двадцать три она встретила Джека Томпсона, владельца небольшого старомодного бара с живой музыкой. Они познакомились, когда она пришла на прослушивание и попросила выступать соло четыре дня в неделю, чтобы иметь немного лишних денег и хоть какую-то свободу от своей основной работы и мерзкого босса, который ходил в промокшей от пота полосатой рубашке, словно гангстер, и блестел своими маленькими глазками на всех женщин в заведении.       Джек Томпсон был обыкновенным американцем из среднего класса, с помятой машиной и не цветущим, но и не умирающим маленьким бизнесом. Что в нем было не похоже на типичного американца, так это его абсолютная влюбленность в то, кем и какой была Алина, его терпеливость и уважение к культурным различиям между ними и совершенно нормальное отношение к нежеланию брака.       Их роман был бурным, страстным и счастливым для них обоих, и через два года, вопреки всем своим принципам, Алина, которую Джек с любовью называл Линн, вышла за него замуж. Это было решение, принятое с желанием и уверенностью. Ей казалось, она никогда не была так уверена в чем-то, как она была уверена в Джеке и их совместной жизни. Через несколько месяцев после свадьбы она забеременела.       Редким людям достается редкое счастье жить беззаботной, наполненной стабильностью и радостью жизнью. Конечно, к такому счастью не приходишь легко, оно не возникает спонтанно и не длится вечно. Те, кто пережил большое потрясение, сильную горечь и печаль, для них жизнь играет особыми красками, когда они находят что-то, что украшает их жизнь положительными эмоциями. Для Линн Томпсон, которая сначала жила в ограничениях, а затем в лишениях и унижениях, такими источниками счастья стали ее муж Джек и ее сын Колин. И это счастье длилось годами. Однажды, когда она уже свыклась с тем, что жизнь не может быть другой, ее муж погиб в аварии на автомагистрали I-90 по пути в штат Нью-Йорк.       Это был семейный переезд, надежды на новое будущее. Их машина, полная сумок и чемоданов, врезалась в грузовой автомобиль, внезапно развернувшийся посреди дороги прямо перед ними. Линн получила только сотрясение мозга. Кали, который сидел вместе с ней на заднем сиденье, перебросило вперед. Когда Линн очнулась, она увидела, как ее ребенок, со страшной кровоточащей раной в голове, смотрел на смятую фигуру мертвого отца. Это был момент, когда она должна была закричать изо всех сил, но не закричала, и этот крик засядет в ее горле, невыразимый, на всю жизнь. (4)       Это было то, что Бен записал в своих мемуарах, — он продолжал писать, пусть и не оглядываясь на какое-либо писательское мастерство, которого старался придерживаться раньше, — с разрешения, конечно же, Линн Томпсон. За неделю, что он и Марк пробыли в Брансуике, Бен лучше узнал ее и с удивлением для самого себя обнаружил, что нашел в ее обществе какую-то отдушину. Она была всего лишь мимо идущей, одним лицом из множества тех, кого он встретил и еще встретит, и все же в чем-то они были похожи, понимали друг друга — это проявлялось в них, как только они начинали говорить, и они оба знали это. Линн Томпсон полюбила один раз на всю жизнь, а теперь единственной ее любовью остался ее ребенок, которого она будет защищать, несмотря ни на что. Бен же дважды потерял своих возлюбленных, и теперь единственный человек, которого он мог любить, был Марк. Вампиры или пьяные водители — потеря была потерей, и они оба теряли.       В тот момент, когда первые частные дома начали появляться на окраине Брансуика, а солнце уже почти полностью поднялось над горизонтом, Бен вспоминал о том, как Линн рассказывала ему о своей жизни, и думал о ее ребенке, чей труп лежал в старом сарае. Он думал о том, как двадцать часов назад она сидела рядом с ним и не могла сдержать слез, спрашивая, не видел ли он Кали, говоря о том, что ее ребенок никогда не уходил без предупреждения, о том, что он умный мальчик, но он нем, а жестоких людей вокруг очень много. Она боялась, что ее сын выйдет на дорогу и попадет под машину.       Бен знал, что Кали Томпсон не потерялся, не доверился плохому незнакомцу, не попал под машину. Он стал вампиром и лежал, пронзенный колом, в заброшенном сарае, где никто его не найдет. Конечно, то уже не был Кали Томпсон, но для такой женщины и такой матери, как Линн, он, будучи мертвым, будучи чудовищем, все равно останется ее сыном.       Пока машина ехала по дороге, Бен чувствовал, что начинает леденеть внутри. Лишние эмоции уходили из него, как воздух из дырявого шарика, и в то же время под этой маской где-то внутри свернулись напряжение и адреналин, готовые выстрелить, словно пружина. Он выстраивал координаты своих действий. На самом деле он был зол.       Марк дремал и проснулся только тогда, когда машина остановилась перед «Съемными комнатами» Хэла Маршалла.       — Ты вернешься туда? — спросил Марк у Бена.       — Да. Но сначала я прослежу, чтобы ты пошел в комнату, смыл с себя кровь и лег спать. Ты отдохнешь, а я позабочусь об остальном.       Марк молчал некоторое время, затем кивнул и выбрался из машины. Бен направился следом.       В такой час холл «Съемных комнат» пустовал, за исключением семнадцатилетнего Гарри Маршалла, сына Хэла, который стоял за стойкой и зевал над комиксом про Бэтмена. Увидев Бена и Марка, входящих в дверь, он лениво моргнул на них, приоткрыл рот, собираясь что-то сказать, но затем, словно обретя какую-то благоразумность и решив, что не хочет знать, снова уставился в свой комикс.       Бен проводил Марка до их комнаты, подождал, пока Марк примет душ и переоденется, а затем, напоследок коротко сжав его плечо, ушел. Он знал, что с Марком все будет хорошо, мальчик переживал гораздо более серьезные потери и эмоциональные потрясения, и все же не мог не опасаться. Некоторые вещи пугают сильнее, чем другие. Например, убийство взрослого вампира и вампира-ребенка, которому ты отдал какую-то свою вещь, — из них первое может не значить почти ничего, а второе может значить все. Просто потому что Кали Томпсону было столько же лет, сколько и Марку, когда Марк потерял своих родителей, свое детство и свою хрупкую веру в безопасный мир. Только из-за своей доброты и наивности, из-за того, что для него не было никаких монстров в шкафу, из-за того, что его мать опекала его, как Фригг своего Бальдра, — из-за этого Кали Томпсон был менее готов, менее защищен перед лицом зла. Линн Томпсон могла бы уберечь сына от всего, что было ей знакомо, но она не знала о вампирах.       Но даже беспокойство за Марка спряталось куда-то в подкорку, где Бен едва мог обратить на него внимание. С каждой минутой он ощущал себя все более собранным, чувствовал нарастающую решимость и какое-то эмоциональное оцепенение. Его тело двигалось четко, уверенно, он мог бы провести хирургическую операцию своими твердыми руками.       Он спустился в холл, прошел мимо стойки с сопящим на комиксе лицом Гарри Маршалла и свернул в один из двух коридоров. В комнате номер четыре проживали Линн и Кали Томпсоны, в их дверь он и постучал. Линн открыла ему почти сразу, словно караулила приход сына. Как, наверное, и было. Она выглядела измученной, в полном смысле этого слова. Кудри ее каштаново-медных волос развились, лицо осунулось, но в то же время припухло от слез, глаза налились кровью, губы были искусаны до раздраженной красноты. Вся она походила на вампира, но если в вампирах был только ужас смерти, то в ней цвел ужас жизни — самое худшее, что мог испытать живой, чувствующий человек.       — Бен? — спросила она. — Что-то случилось? Ты ничего не слышал о Кали? Я уже позвонила в местную газету, они сказали, что напечатают его фотографию…       Она тараторила, глядя на него с надеждой, и на мгновение Бен испытал желание сказать ей, что ничего не знает, захотел предложить ей снова помочь в поисках, утешить ее. Но это желание лишь болезненно укололо его, а затем исчезло там же, где исчезли все остальные его эмоции — под гневом, холодным, как лед.       — Линн, мне нужно, чтобы ты поехала со мной. Сейчас.       Линн нахмурилась.       — Куда? Я не могу, а если Кали…       — Мы попросим Хэла, чтобы он позаботился о Кали, если тот вернется. Но сейчас ты должна поехать со мной. Пожалуйста. Это не займет больше двух часов, я клянусь тебе.       Взгляд Линн из отчаянного становился настороженным.       — В чем дело, Бен? Это как-то связано с моим сыном?       — Я думаю, что да.       — Тогда мы должны позвонить в…       — Линн, — он взял ее за плечи и слегка встряхнул, глядя прямо в ее большие влажные глаза. — Полиция ничего с этим не сделает. Они даже не послушают тебя. Они будут добираться сюда не менее двух часов. А после того, как они посмотрят на тебя, думаешь, они не будут подозрительны, как все эти расистские свиньи, которые думают, что такие, как ты, способны только обманывать и воровать?       Ее губы затряслись. Бен смягчился.       — Тебе нужно увидеть кое-что, прежде чем звонить в полицию, или журналистам, или соседям.       — Ты меня пугаешь, Бен.       — Пожалуйста, Линн.       — Ладно. Ладно, поехали… Я не знаю, что тебе нужно, но потом ты поможешь мне найти сына. Ты поможешь, пообещай.       — Я обещаю.       Они отправили сонного Гарри разбудить своего отца, и, когда Хэл явился, предупредили его о Кали. Хэл был мужчиной за пятьдесят, с большим животом, густыми усами и любовью к клетчатым рубашкам. Раньше он работал на лесопилке во Фрипорте, но из-за развода с женой уехал оттуда и обосновался в зеленой зоне на окраине Брансуика, где вместе с другими владельцами недвижимости сдавал жилье в аренду туристам. Когда он узнал о пропаже ребенка, то был одним из первых, кто организовал поиски в лесу, в которых участвовал и Бен. Результатов это не дало, и в четыре утра, примерно в то время, когда Марк Петри на украденном велосипеде отправился к заброшенной ферме, где оставили обращенного Кали Томпсона, все разошлись по домам. Хэл пообещал дать знать, если увидит ребенка.       Затем Бен посадил Линн в машину и отвез ее к зданию старого конного клуба, в котором едва можно было признать место, еще пятьдесят лет назад популярное среди интеллигенции того времени. Крыша с одного угла почти совсем развалилась, сквозь черепицу, покрытую кое-где серым мхом, пробивалась ранняя весенняя трава. Деревянные ограды покосились или были сломаны, а площадка для скачек заросла травой и кустарниками. Табличка над входом с каллиграфически вырезанной надписью «Веселый Джек» — клуб был назван в честь первого коня Джона Смита, владельца, — покосилась и повисла так, что могла ударить любого входящего по голове.       Линн сидела, закутавшись в свою шаль, и смотрела острым взглядом на место, куда они приехали. Всю дорогу она держалась тихо, закрыто и настороженно, как держатся женщины, которые подозревают, что связались с маньяками. Дружеское доверие, которое они разделили за последние несколько дней, теперь обратилось в подозрительность, сомнение. Это была хорошая реакция, здравая. Бен знал, что их пути начали расходиться, как только ее сын обратился в чудовище. Он отчетливо понял это, когда увидел, что его сын убил ее сына.       — Где мы, Бен? — спросила Линн, оглядывая деревья, высящиеся вокруг небольшой поляны, на которой они остановились.       — Старый конный клуб, — коротко объяснил Бен, затем выбрался из машины и направился к багажнику.       Весной природа быстро расцветала. Ей не составляло труда отойти от холодов, точно так же, как и люди после горя и траура тянулись к свету возрождения духа, к жизни. Но в этом конкретном месте не было никакой весны. Стояла только леденящая душу мертвая тишина. Лес был безмолвен.       Бен достал сверток с кольями и сунул один в специальную петлю на своем ремне. Тяжелый фонарь, похожий на дубинку, был кое-как закреплен за пазухой. Он также протянул Линн, неловко топчущейся возле машины, бутылку со святой водой.       — Умой лицо и шею, — проинструктировал он. На непонимающий взгляд Линн он сказал: — Пожалуйста.       Линн так и сделала, после чего резко сунула ему бутылку и с нарастающим недоверием посмотрела на кол у его бедра.       — Что за шутки? — дрожащим от возмущения, даже злобы голосом спросила Линн. — Что происходит, Бен? Зачем мы здесь? Ты хочешь убить меня? Ты спрятал здесь чье-то тело?       «Чье-то тело спряталось здесь», — подумал Бен, но вслух, конечно же, ничего подобного не сказал.       — Ничего из этого. — Он постарался, чтобы его голос звучал успокаивающе. — Поверь мне, мы войдем туда, я покажу тебе кое-что, а потом ты сможешь сесть в машину, и я отвезу тебя обратно к Хэлу. Ничего больше. Ты здесь, чтобы просто посмотреть. Ничего преступного не будет, и я не убью тебя, я клянусь, если ты поверишь в мою клятву.       Он безоружно поднял руки перед собой и большим пальцем подцепил цепочку с деревянным крестом, который вырезал для него старый священник из Лос-Сапатос, отец Гракон, благословивший его и Марка на возвращение в Салемс-Лот годы назад.       Линн смотрела на него, сжимая концы своей шали белыми от напряжения пальцами.       — Тогда идем и покончим с этим побыстрее. Надеюсь, твой Бог слышал эти слова, Бен Мейрс, и жестоко покарает тебя, если они были обманом.       Бен отогнул свисающую над входом табличку и пропустил Линн вперед. Она с опасением нырнула под его рукой, но выглядела уже гораздо менее напряженной, чем прежде. Внутри было темно, некоторые окна были заколочены досками, другие закрыты плотными шторами. Бен попросил Линн открыть шторы, а сам оторвал доски там, где они сильно прогнили. Пыль металась по воздуху от их движений и играла в тусклом дневном свете.       Кроме конного клуба в здании, очевидно, находился бар, если несколько столиков и деревянная стойка с пустующими полками о чем-то говорили. На покрытом пятнами полу были разбросаны осколки стекла, окурки, обрывки старых газет и прочий мусор, занесенный кем-то не так давно, вроде упаковок из-под сэндвичей и смятых банок колы. Какие-то бунтари против правил пожарной безопасности, похоже, даже разводили когда-то посреди комнаты костер — об этом свидетельствовали кирпичный круг и опаленное чернотой дерево, измазанное пеплом.       И запах. Запах стоял ужасный. Не совсем такой, какой вы ожидаете услышать в старых помещениях, не просто гниль, пыль и застарелый мусор, но смрад смерти, пусть и отдаленный.       Бен проверил все двери, пока не нашел ту, что вела в подвал. В первую очередь он пошел туда, потому как знал, что вампиры любили быть как можно ближе к земле. Они старались окружить себя ею, если могли, потому как именно в земле они должны были спать вечно. Но по какой-то причине просыпались, может быть, от голода, а может быть, их поднимало что-то еще. Месть, ненависть, несправедливость смерти.       Когда они спускались в подвал, запах становился сильнее. Линн, до этого молчавшая, спросила:       — Чем это пахнет?       Бен подумал, что это запах настоящего зла. Отвратительный, мерзкий, пугающий. Так должно пахнуть зло.       В подвале не было света, поэтому Бен достал фонарик и осветил просторное, но сильно захламленное помещение. Тут были полки для хранения вина, наполовину опустевшие шкафы с папками и деловой документацией, автомобильные шины, различные элементы лошадиной сбруи, развешанные на специальной стене с крючками; седла, пончо и покрывала, оленья шкура и рога, дырявые мешки с гнилым овсом. Громоздкий рабочий стол примостился в углу среди всего этого хаоса. Но первой вещью, на которую Бен действительно посмотрел, был длинный деревянный ящик, скромно лежавший возле стены, как что-то забытое, пустое, ненужное. Из этого ящика высовывался огрызок какой-то ткани, видимо, импровизированного савана для воссоздания гроба.       Первые сведения о подозрительных исчезновениях туристов в Брансуике Бен услышал по радио, когда они с Марком перебирались в новый город. Им нравилось путешествовать, правда, недалеко — к большим расстояниям они пока не были готовы, хотя однажды, несомненно, они обязательно отправились бы куда-нибудь дальше злополучного штата Мэн. Просто им нравилось это место. Мэн был их домом. Ни один другой штат не будет похож на этот, леса не будут теми же лесами, реки и холмы изменятся, воспоминания о близких станут еще дальше, чем дальше они уедут. Они хотели побыть в Мэне еще немного. Они послушали передачу о пропавших туристах, а потом поехали в Брансуик.       «После этого отправимся к океану», — пообещал Бен.       Пропажа туристов не обязательно была связана с вампирами, но они каждый год устраивали большую облаву и могли уловить знакомые признаки. Они исследовали газеты, познакомились с новостями и свидетельствами знакомых и родственников, описывающих исчезновения. Тем казалось, будто бы спустя день или два исчезнувшие люди возвращались — их тени видели за окном, в лесах, в городских переулках, но розыски полиции или заинтересованных лиц ни к чему не приводили.       С тех пор, как они приехали в Брансуик, Бен и Марк не теряли времени даром. Бен подрабатывал механиком в половину смены в центре города и пользовался этим, чтобы расспросить местных о самых разных местах в округе. Конечно, лучше всего было расспрашивать коренных жителей, но самым верным вариантом стали владельцы частных территорий в лесной части города, те, кто предоставлял услуги по пребыванию в различных парках или туристических домах. Ими и занялся Марк.       Что было самым важным для вампира? Место. Отдаленное от людей, близкое к земле, не вызывающее подозрений. Новорожденные вампиры редко имели сильный запах, но вампиры, живущие несколько лет, а то и несколько десятков лет, могли пахнуть так, что их чуяла вся округа. Поэтому зачастую им было важно найти такое место, где их запах не привлечет внимания. Все животные обычно держались подальше от обиталищ вампиров, кроме разве что волков, которые отчего-то чувствовали родство с этими монстрами и иногда могли бродить вокруг заброшенных домов или пещер, помеченных вампирским смрадом.       Дом конного клуба, как и заброшенная ферма, были вариантами обиталища, которые Бен и Марк отметили для себя и собирались проверить. Но потом все пошло не так.       Вампир, за которым они охотились, был хитер и крепко обосновался на своей территории, то есть был готов бороться за нее. Судя по поведению и образу действий, он не был молод, но и не был стар. Когда-то в Салемс-Лот Бен и Марк встретили, вероятно, одного из самых древних вампиров на свете, и сравниться с ним не мог никто. Но с тех пор прошло много времени, и они узнали, что кроме Барлоу существовало немало умных, злобных и сильных вампиров, пусть и гораздо более молодых. Даже едва выйдя из возраста новорожденного, едва обретя самосознание и способность действовать отдельно от своего создателя, даже тогда они могут проявить удивительную способность скрываться и выживать. Вампиры, прожившие не менее десятка лет, уже требовали большой осторожности, но чаще всего они все еще были молоды и неразумны. Те, чей возраст пересек границу ста, уже назывались хищниками, были опасны, как звери. Более старые, но оттого и более редкие вампиры представляли собой нечто куда страшнее — они маскировались под людей. У них развивались способности, позволяющие подчинять и убивать одним только взглядом. Они были монстрами, но увидеть в них этих монстров уже было гораздо труднее.       Их вампир был умен, мстителен и злобен. Однако он никогда прежде не имел дела с охотниками, никогда не был загнан в угол. Он знал, что его ищут, но не умел и не хотел прятаться, ибо не ведал, что такое опасность. Ему удалось отвлечь Марка, забрав Кали Томпсона и разбросав хлебные крошки. Ему удалось причинить Марку боль.       Но был также Бен. И Бен ни за что не простит боли, причиненной его сыну. Он не простит боли, которую этот вампир, это отродье причинило Линн Томпсон. Боль возлюбленного, теряющего свою любовь, боль родителя, теряющего своего ребенка, — это покушение на самые глубокие человеческие чувства, на основу его бытия, на его душу. Нет ничего более святого и более древнего, ни один вампир никогда не будет столь же стар, как человеческая любовь, как семья, как забота.       Этот вампир — и все вампиры, которые будут после него, — узнают об этом. Бен вобьет им это в их гнилые сердца.       Когда он отодвинул крышку деревянного ящика, оттуда разнесся такой смрад, что он и Линн отшатнулись в сторону. Линн натянула на нос свою шаль и глазами, большими от ужаса, уставилась на тварь, лежащую внутри.       — Что это такое? — прошептала она едва слышно.       Солнце — настолько враждебная для вампиров сила, что с тех пор, как оно восходит, и до тех пор, пока не скроется за горизонтом, они погружаются в неподвижное, стылое состояние летаргии, а может, даже комы. Они способны чувствовать запахи, способны ощущать чужое присутствие. Иногда их глаза открыты, даже шевелятся в глазницах и видят, но они не способны пошевелиться. Они лежат в своих гробах, в деревянных ящиках, на сырых полах, на брезентах, под землей — они лежат, беспомощные, неподвижные, мертвые, бледные, но в то же время болезненно румяные и раздутые от крови.       Именно это увидела Линн Томпсон. Она не кричала, как не кричала после страшной аварии, унесшей жизнь ее мужа и голос ее сына, но застыла в оцепенении перед разверзнувшейся истиной: в мире существовало необъяснимое зло, и обитало оно прямо там, под землей, по которой ходили люди.       — Упырь, — вырвалось у нее в порыве страшного отчаяния. — Это существо… это упырь.       Бен взглянул на нее, бледную, глубоко дышащую и смотрящую прямо на вампира внутри ящика.       — Упырь, — подтвердил он. — Твои предки, возможно, слышали об этих существах. Рассказывали истории…       — Да, я знаю, — напряженным голосом ответила Линн. — Я помню их. На берегах Тисы… — тут она замолчала и больше ничего не сказала.       — Я собираюсь убить это.       Линн ничего не сказала.       — Линн, ты со мной?       — Да, я… я здесь, — словно издалека ответила она.       — Возьми это, — он взял ее руки (пальцы были сжаты твердо, как у скелета), втиснул в них фонарь и сжал, направляя луч света на тело вампира.       Затем он опустился на колени, достал из петли на поясе кол и прижал острие к груди вампира. Та содрогнулась, словно ощущая приближение смерти.       — А теперь, Линн, — сказал Бен, — вбей в него кол.       Линн медленно подошла и опустилась рядом с ним на колени. Ее длинная юбка до середины икр зашуршала вокруг ее ног. Она стала похожа на призрака, кожа натянулась на бледных скулах, бисеринки пота блестели на ее лице, как капли уходящей жизни. Она словно прямо тогда переживала свою старость.       Тем не менее, она замахнулась хорошо: высоко и сильно, со вздохом. Рукоятка фонаря опустилась на кол с силой, слишком великой для этой ослабевшей женщины. Затем последовал еще один удар. Бен поморщился, когда кровь брызнула ему на лицо, но Линн даже не обратила на это внимание, несмотря на то, что все ее лицо походило на кровавую радугу — с криком, полным ярости, она в последний раз ударила по колу.       Рот вампира открылся широко и неестественно, оголяя длинные зубы и острые клыки. Взгляд замер, уставившись в никуда. Остатки воздуха вырвались из его тела мерзкой вонью, и на этом тело вампира больше не шевелилось, утратив всякую жизнь: смертную и посмертную.       Линн дышала тяжело и шумно, и Бен сделал для нее то же самое, что еще час назад сделал для Марка. Он обхватил ее руками и притянул в крепкое объятие, пока она не расслабилась, потеряв остатки адреналина, и не повисла на нем без сил.       Через несколько секунд она задрожала, и в то же мгновение, как Бен понял, что она плачет, из ее горла вырвалось рыдание, столь громкое, что эхом разнеслось по подвалу.       — Он убил моего мальчика, — задыхаясь, произнесла она. — Он убил моего мальчика, так ведь?       — Да, — ответил Бен, чувствуя, как в горле нарастал ком. — Мне очень жаль.       Она зарыдала еще громче, вцепившись в Бена, как в единственно живое существо на свете. (5)       Они подъехали к сараю, где лежало тело Кали Томпсона, в 7:40 утра. Туманные облака на сером небе быстро мчались по ветру, который становился все сильнее, — в тишине казалось, что он выл. Линн Томпсон продолжала дрожать, тем не менее, казалось, к ней вернулась часть ее обыкновенного мужества. Перед дверью сарая она остановилась, снова заплакала, и все же вошла внутрь. Бен вошел за ней и почти сразу же остановился, потому как Линн отказалась двигаться дальше.       — Что с ним произошло? О, что с ним произошло, Бен? Что эта тварь с ним сделала?       Она подошла к телу сына и опустилась на колени, едва не упав. Ее рука потянулась к окровавленному колу, торчащему из груди, — пробить грудь ребенка гораздо легче, чем грудь взрослого, — но так и не коснулась его. Линн долгое время собиралась с духом, чтобы что-то сказать, и в конце концов спросила:       — Ты сделал это? — и она все-таки прикоснулась к колу. Но тут же отдернула руку.       — Это сделал Марк, — ответил Бен. — Марк очень умен, но иногда поступает опрометчиво. Он догадался искать Кали там, где не искали мы… и нашел здесь то, во что Кали обратили.       Линн всхлипнула и провела пальцами по темным волосам Кали.       — Ты убила эту тварь, Линн, — сказал Бен. — Те, кто нам дорог, никогда не возвращаются. Но ты отомстила за своего ребенка.       — Я просто… я не могу избавиться от мысли, что мой Кали, его просто… схватила эта тварь. Убила его, беззащитного мальчика. Моего мальчика. Ему было больно? Он умирал в страданиях? Его душа теперь навсегда опорочена, грязна? Будет ли мой сын теперь спокоен на той стороне, Бен? Или он умер монстром?       — Линн, — он присел рядом и положил руку на ее спину в мягком, утешающем жесте. — Они никогда не доберутся до наших душ. Мы умираем, когда они обращают нас, а те, кто возвращается после, это только разумная, безвольная плоть, стремящаяся ко злу, которого в них никогда не было заложено природой. Это что-то настолько неестественное, древнее, иррациональное для человека, что ему не способен поддаться смертный человек с его смертной душой. Кали погиб тем, кем и был всегда — добрым, любимым ребенком. Даже если это так несправедливо.       Линн снова плакала, но беззвучно.       — Они могут ломать нас смертями наших близких, — продолжил Бен, — могут соблазнять грехом порочных, пользоваться слабостями слабых, но кем бы мы ни были, мы все равно встаем и идем дальше. Пусть это будет дорога, опороченная местью, дорога злости и боли. Но пока мы люди, мы хотим идти дальше, как бы невыносимо это ни было. И однажды мы можем исцелиться.       Он позволил Линн успокоиться, просто поддерживая ее своим присутствием, понимая ее боль, но не имея возможности сделать для нее что-то большее. Ничто из того, что произошло с ней за последние сутки, никогда не заживет полностью, отголоски этого дня будут преследовать ее до конца жизни, короткой или длинной. Тем не менее, он будет с ней рядом, потому что с ним рядом тоже кое-кто был: Мэтт утешал его, давая ему смысл жить и действовать, Джим поддерживал его, когда они шли к цели, Марк был тем, кто остался с ним в самом конце, его друг, его сын. Если бы не они, едва ли он сейчас был бы жив и даже вздыхал иногда полной грудью.       После того, как она утерла слезы, они решили похоронить Кали. Обычно люди, если Бену приходилось иметь с ними дело, относились к этому вопросу с чувствительностью, но Линн сказала в своей обыкновенно дерзкой, уверенной манере:       — Это неважно, где будет его тело, здесь или в другом месте. Он был моим сыном, а значит, сыном со свободным духом. Имей он возможность в смерти отправиться куда угодно, он остался бы со мной, как и я осталась бы с ним. (6)       Люди в «Съемных комнатах» либо уже давно встали, либо, не имея никаких дел, продолжали спать в этот ранний час. Когда Бен, придержав дверь для Линн, вошел следом за ней в холл, он увидел Марка, который в джинсах и футболке сидел на том же кресле, что и в тот день, когда они только приехали в Брансуик. Увидев их двоих, Марк быстро встал, подошел к ним, но остановился на некотором расстоянии, напряженный и озабоченный. Его волосы были всклокочены, что было хорошим знаком — вероятно, ему все-таки удалось немного поспать или поворочаться в постели, — а очки сидели низко на носу и, главное, были чистыми.       — Все кончено? — спросил он.       Бен одолел последние шаги между ними и похлопал его по плечу.       — Да, все кончено.       Марк, тем не менее, не расслабился от этой новости. Он посмотрел мимо Бена на Линн, которая тоже смотрела на него покрасневшими, но спокойными глазами.       — Мне очень жаль, — сказал Марк, серьезно и искренне.       Она кивнула, подошла к нему и погладила по волосам, так, как гладила Кали. Марк был выше, но ее движение выглядело таким же естественным и ласковым. Тем не менее, взгляд ее, устремленный на Марка, не был взглядом матери, обращенным к любимому ребенку. Это был взгляд женщины, потерявшей любимого ребенка.       — Я знаю. Мы оба будем жить с нашими потерями.       Линн неожиданно протянула ему руку, и там, на ее ладони, лежала фигурка Франкенштейна. У него не хватало одной руки, той самой, что была поднята кверху когда-то, и на пластике запеклась кровь. Но Марк все равно принял ее и прижал к груди. Наблюдая за этим жестом, таким детским, Бен почувствовал боль: по ребенку, которого у него никогда не было, по ребенку, которого убили, и по ребенку, который стоял перед ним и которого он любил больше всего на свете.       — Мне нужно отдохнуть, — сказала Линн.       Не добавив больше ни слова, она развернулась и медленным шагом направилась по коридору к своей — теперь уже только своей — комнате, все в которой будет напоминать ей об утрате. Ее юбка обвивалась вокруг ее белых лодыжек.       Бен и Марк некоторое время смотрели ей вслед. Затем Марк обнял Бена, и Бен обнял его в ответ. (7)       Следующим утром, собираясь покинуть Брансуик, они нашли на полу комнаты письмо, просунутое в щель под дверью. Это была одна вырванная из альбома страница размашистого, кривоватого текста, в котором Линн сообщала, что уже собрала вещи и уехала. Она благодарила их обоих за все: за то, что не стали скрывать от нее правду, за возможность отомстить, за сказанные слова, за работу, которую они выполняли. Она также пожелала им удачи и оставила внизу алый поцелуй. От бумаги сильно пахло парфюмом, как и от самой Линн.       — С ней все будет в порядке? — спросил Марк. Его лицо было пустым, как будто он знал ответ на свой вопрос.       — Я не знаю, — честно ответил Бен. Он боялся узнать ответ.       Они поехали к океану.