Самая холодная ночь в году

Она боится темноты и холода. Многие боятся, но у Йованки все иначе: стоит тени дотронуться до ее босых лап и она начинает дрожать. Темнота и холод забрали ее семью — они легли спать все вместе, но когда Йованка проснулась, остальные были мертвы: мама, папа, сестра — все они сгрудились вместе, защищая ее от самой холодной ночи в году. Теплое темное одеяло из черно-белой шерсти и горячей плоти спасло Йованке жизнь, она даже уши не обморозила. И каждую зиму она возвращается к своим старым кошмарам, каждую ночь, каждый день: небо темнеет слишком рано, снег заметает все следы, каждый день все становится только хуже, даже привычный стрекот пулемета больше не успокаивает Йованку. Подручные Архимеда предлагают ей молиться Древу и Солнцу с ними вместе, но ее вера давно рассыпалась, возможно, задолго до того, как потеряла семью. Солдаты Беллафида медленно отступают в леса, где тьма еще гуще, и Йованка знает, что как только они доберутся до чащи — она сбежит. Или, закрыв глаза, замрет у какого-нибудь поваленного дерева, ожидая смерти. Взвод белок-самогонщиков, взятый в плен, бесполезен, Собирателям Зубов не удается выудить из них ничего ценного, только общие слова и то, что церкви давно известно. Даже от пыток никакого толка. Они не смогут даже съесть мясо этих белок, проспиртованное, отравленное дешевым самогоном, поэтому Собиратели Зубов предлагают их сжечь — может быть, потому что они тоже устали от зимнего холода, пробирающегося под чешую, а, может быть — потому что это должно запугать остальных. Йованке все равно. Она поддерживает эту мысль хотя бы потому, что огонь — единственное, что может хоть как-то отогнать тьму. И она смотрит, как их жгут живьем. Жирный запах горящей плоти забивает нос, хриплые крики, превращающиеся в кашель, и рев пламени забивают все остальные звуки. Обгоревшие шкуры слезают клочьями с почерневших тел, уродливо скрючивающихся у обожженных столбов — мало кто решается смотреть на эту отвратительную, слишком долгую, слишком зловонную казнь. Даже Собиратели Зубов брезгливо отворачиваются. Но только не Йованка. Она лишь обнимает свой пулемет и смотрит, не мигая, прямо перед собой, будто всерьез надеясь углядеть край черной рясы самой Смерти. Но дело не в Смерти, вовсе нет. Смерть ей не интересна. Йованка смотрит на то, как сворачивается от жара рыжий беличий мех, как облезает с мяса лопающаяся кожа, но все, о чем она может думать — это непроглядная зимняя тьма за высокими, оранжевыми сполохами оня. Сколько бы света они ни пытались принести, кого бы ни бросали в пламя, чтобы отогнать холод и мрак, все равно те рано или поздно доберутся до каждого, сожрут каждого, как сожрали ее семью. Может быть, лучше сгореть, так же как горят отчаянно кричащие белки. Йованка протягивает лапы вперед, к огню, ей кажется, что шерсть на кончиках пальцев тоже начинает сворачиваться плотными комками, и, первые за долгое время, она чувствует себя спокойно. Ненадолго, но большего она и не заслужила.