Медвежья постель

— Разве это справедливо? Вы работаете на благо людей, спасаете их день за днем, но они продолжают совершать те же ошибки. Вы будто рассказываете сказки, а все, кто ее слушал, просто идут и ложатся в медвежью постель. *** Питер Страм видел много серийных убийц и точно знает: каким бы громким ни было имя, за ним всегда скрывается обычный человек. Даже Чарльз Мэнсон в реальной жизни похож не на сатанинского Иисуса, а на эдакого крутого дедулю, который хочет понравиться внукам, но никак не может запомнить, что эпоха скейтбордов кончилась еще до их рождения. Джон Крамер — не исключение. Он выглядит как обычный пациент хосписа: бесцветная кожа, бесцветные глаза, бесцветные волосы, отросшие после химиотерапии какими-то странными клочками. У него спокойный взгляд человека, который знает конец собственной истории, поэтому ему совершенно не интересно, что именно случится — развязка уже записана в его медицинской карте и все, что ему остается — просто лежать на больничной койке, глядя в потолок. Но Страм здесь не ради истории Крамера, а ради истории тех, кто за ним последовал, тех, кто доигрывает партию за ним. На Крамере нет даже наручников, болезнь и так сковала его по рукам и ногам, смерть стоит у его изголовья. Скорее всего, можно было бы обойтись даже без охраны — если бы Крамеру и удалось подняться с койки, вытащив из вен иглы, отсоединив все трубки, вряд ли ему хватит сил на побег или на то, чтобы причинить хоть кому-нибудь вред, он сам умрет быстрее, чем его последняя жертва — но, все же, у двери стоит здоровенный тюремный охранник, способный выбить из Крамера дух одним ударом. Таковы правила, а пока все по правилам, люди чувствуют себя в безопасности: серийный убийца под охраной, террористы не пронесут газировку на борт самолета, ничего плохого не случится. Это — дешевая и хрупкая вера, но она все еще лучше, чем ничего и Страм старается не осуждать тех, кто за нее хватается. — Уйдите, пожалуйста, — говорит он охраннику, даже не глядя в его сторону. — Это — частный разговор. Он не произносит слова «допрос», как будто это поможет сгладить углы и Крамер охотнее пойдет на сотрудничество, поверив, что речь о простом разговоре. Охранник молча выходит — судя по тени, даже не развернувшись, просто открывает дверь и пятится, не сводя взгляда с Крамера и тот усмехается в ответ: — Знаете, ко мне не пустили даже мою бывшую жену, — слова выползают у него изо рта цепочкой муравьев, — хотя, мне кажется, я заслуживал награды за примерное поведение. Заслужил право увидеть в последний раз женщину, которую любил. Возможно, он действительно думает о себе в прошедшем времени, но Страм скорее поставит на то, что, даже умирая, Крамер хочет произвести правильное впечатление, выглядеть гуру, познавшим жизнь и смерть. Компромисс между предыдущими вариантами: Крамер так долго умирает, уже успел забыть, каково это — быть нормальным человеком. — Я хочу знать имена ваших последователей, мистер Крамер. — И вы думаете, что я вам их назову? Мне казалось, нужно быть умным человеком, чтобы стать специальным агентом. Вы меня разочаровываете. У него нет сил даже на усмешку, звук выходит больше похожим на шорох выброшенного мимо урны комка бумаги. — Облегчите душу. Вам станет легче. Крамер снова сухо усмехается — или тихо кашляет: — Простите, но не думаю, что мне может стать легче. И я не верю в силу исповеди. Он закрывает глаза и притворяется спящим. Он победил в каждой из своих игр, и победа была окончательной, ему больше не к чему стремиться. Страм стоит еще несколько секунд, глядя на него. Конечно, Крамер не заговорил бы в первую же встречу. Любому, нужно время, чтобы открыться, даже влюбленные в собственный голос безумцы не начинают говорить сразу же, а Крамер явно не один из них. Но времени у Страма нет. Пожалуй, это единственное, чего ему сейчас не хватает. *** — Каждая секунда нашей жизни бесценна, не стоит тратить их на то, во что не веришь сам. *** Он возвращается на следующий день. А потом снова. Он сидит у кровати Крамера, будто блудный сын, тщетно ожидающий прощения отца. У него есть план, и Страм надеется, что он сработает, потому что запасные планы всегда начинаются с катастроф. Крамер хочет говорить, нужно лишь найти правильный путь к нему, правильно услышать его, задать именно тот вопрос, на который он захочет ответить. Подобрать ключ, открыть дверь, войти внутрь. — Вы не боитесь, что те, кому вы доверили продолжение вашей работы, все испортят? Улыбка Крамера похожа на трещину, его слова сыплются как песок: — Именно поэтому у меня нет продолжателей. Если кто-то принял мои идеи близко к сердцу и решил последовать им — это лишь его выбор. Я лишь рассказал им то, что знаю сам. Всего лишь делал то, во что верил. А вы? Страм кивает: да, он делает то, во что верит, иначе не выживет. Они знают об Аманде Янг, но этого слишком мало. Она не могла все устроить в одиночку, ей, тощей как щепка наркоманке с сожжеными сотнями доз мозгами не хватило бы на это ни сил, ни ума. Их хватило только на самоубийство — Янг заколола себя столовым ножом в день ареста Крамера. Хороший способ убить себя, если под рукой нет пушки: почти гарантированно либо умрешь, либо отправишься в кому, а когда вынырнешь на свет — если вообще вынырнешь — половина твоих проблем уже исчезнет. — В лучшем случае они присвоят ваши идеи, в худшем — исказят. Знаете, — Страм придвигает складной стул ближе к кровати Крамера, — мне знакомо подобное чувство разочарования. Ты ведешь дело месяцами, может быть даже годами, а потом оказывается, что какому-нибудь племяннику сенатора или выскочке, работавшей раньше в АНБ, срочно нужно повышение — и кто-то наверху делает рокировку. У него мало времени и с каждым часом остается все меньше, поэтому агент Страм понимает: придется играть по-крупному. Он часто играет по-крупному, потому что это — единственный шанс сорвать куш. Иногда ему везет, иногда — не очень, но побед больше, чем поражений, и, именно поэтому, он здесь. — Вам было бы проще на это смотреть, если бы вы тоже были мертвы, — трещина-улыбка становится длиннее и шире, но на этот раз Страм улыбается в ответ. — Я не думаю, что вы мертвы. Мне кажется, Джон, вы собираетесь жить вечно. Страм не станет говорить об этом, но он тоже хочет жить вечно. Помогать людям — красивая, приятная цель, о которой можно рассказать за общим столом, в кое-то веки приехав на День Благодарения к старшему брату, но, в конце концов, Страм хочет быть героем, из тех, о ком помнят десятилетиями. И вот почему он здесь. Он часто играет по-крупному, но на этот раз ставит все: свою жизнь, карьеру и черт знает, что еще, стараясь не думать о том, как мал шанс победы. В конце концов важен только выигрыш, жизни других людей против его жизни, против жизней всех, кто вовлечен в расследование. — Возможно. И, возможно, я буду жить вечно. — Сухие белые зубы у него во рту — будто обнажившиеся кости, и Страм не может не думать о древних могилах, открывшихся после того, как земля осыпалась, непристойно выставляя останки напоказ. — Не думаю, что вы сможете помешать или помочь. Ему нравится говорить, но все это — пустой перебор слов, ни в одной фразе нет смысла, за который Страм мог бы зацепиться. Но это — не единственное оружие, которое у Бюро есть. Старая добрая ловля на живца все еще работает. Страм не в первый раз играет в эту игру, они так накрыли одну банду психов на Среднем Западе: если переговорщик не успевает добраться до правды, может быть, кто-нибудь доберется до него самого. Это — большой риск, но Страм готов на него пойти, он сам предложил этот вариант, хоть Перез и называла его сумасшедшим, но лучше быть сумасшедшим, чем упустить, возможно, самого опасного серийного убийцу Америки. Именно поэтому Страм ночует в дешевой гостинице и паркует свою машину в переулке: если ты оставляешь приманку, рано или поздно кто-нибудь придет, чтобы ее съесть; главное — чтобы это был именно тот зверь, на которого они охотятся. Даже если самому Страму не победить, это не значит, что не может победить Бюро. Страм верит в ученика — или учеников — Крамера, может быть, больше, чем тот сам. *** — Преступники-рецидивисты, люди, неспособные избавиться от зависимостей, пары, остающиеся вместе только потому, что оба человека превратились в дурные привычки друг для друга. Наше общество полно доказательств того, что людям нужны потрясения, нужна боль, здесь и сейчас, в их жизни, а не в телерепортажах, которые можно выключить в любой момент. Если бы каждый пережил то, что пережил я, мир стал бы гораздо безопаснее. — Этого вы хотите? — Я знаю, что этого не случится, а желать недостижимого — довольно болезненно. Мне вполне хватает боли наяву. Но если бы идеальный мир существовал, каждый в нем бы ценил свою жизнь. Это — все, что я хочу сказать. *** Это срабатывает, потому что хоть что-то должно было сработать. Нападение в машине, темнота, инъекция, похищение — если бы Страм мог сейчас думать, он бы легко выстроил последовательность событий. Но он не может думать. Все, что у него есть — чувство страха, медленно поднимающееся снизу вверх, чтобы залить все его тело. Прежде чем открыть глаза, он вспоминает все записи игр, которые посмотрел столько раз, что может вспомнить каждый кадр: скорее всего, до тех пор, пока он не пошевелится, игра не начнется. У него еще есть время, если, конечно, похититель играет по тем же правилам, что и Крамер. Страм знает, что случится дальше, по крайней мере, думает что знает. Он понимает, что сидит, его голова и шея не зафиксированы, он чувствует тянущую боль — в правой руке, которой почти не может пошевелить, в коже спины. Страм пытается представить себе ловушку, в которой находится, но вариантов слишком много. Он открывает глаза. Страм не видит источников света, но в комнате достаточно светло, чтобы разглядеть пустые пивные банки в углу и граффити на стене. Массивную металлическую дверь, похоже, оббитую чем-то для изоляции. И телевизор, по экрану которого бегут помехи — но несколько секунд спустя они сменяются уродливой красно-белой куклой, которую Крамер использовал в своих видео. Кукла смотрит на Страма своими стеклянными глазами и ему кажется, что она улыбается, хотя грубо вырезанный рот на такое неспособен. — Привет, Питер, — говорит кукла на экране. — Думаю, ты знаешь, почему оказался здесь. Это так похоже на сцену из фильма, что Страм не может сдержать усмешку, но потом сквозь тянущую боль неожиданно прорывается новая, острая, и она мгновенно приводит его в чувства. Держа в голове, что все резкие движения опасны, он смотрит на свою правую руку, но видит только массивный металлический короб, скрывающий все ниже локтя, пытается пошевелить ей и ощущает вбитые в ладонь твердые стержни. Чувство странное, боль снова становится отдаленной, приглушенной, будто до нее тысяча миль. Что-то будто тянет за его нервы и пальцы начинают подергиваться. Онемение поднимается по руке вверх, до плеча. Левая рука тоже спрятана в металлическом коробе, но ей Страм может двигать свободно, возможно, сумел бы даже вытащить, если бы не боятся привстать или отодвинуться. Это опасно. Опасно любое резкое движение. Страм переводит взгляд на экран, с которого на него все так же таращится стеклянными глазами кукла. — Ты привык быть бравым агентом, — кукла приближается к камере, будто наклоняясь ближе к Страму, — привык решать чужие проблемы, но сегодня тебе придется решить свою собственную. Посмотри наверх. Страм медленно поднимает взгляд, и, запрокинув голову, видит край металлического баллона. Он мог бы попытаться разглядеть, есть ли на нем какие-то маркировки, но не хочет слишком сильно менять позу, это может активировать ловушку; он изо всех сил старается держать себя в руках, но он чувствует, как все вокруг размывается, ускользая прочь. Паника набрасывается на него внезапно, точно бешеный пес. Страм чувствует, как вдруг его сердце начинает биться отчаянно быстро, и он почти готов попытаться сорваться с места и броситься к приоткрытой двери, но знает, что не сделает этого. Не сейчас. Не теперь. — Через полторы минуты после того, как эта запись закончится, комната заполнится ядовитым газом. Ты можешь сбежать и мне не нужно объяснять, как именно это сделать, верно? Захлопни за собой дверь и ты окажешься в безопасности. Кукла молчит несколько секунд — тот, кто делал это видео, наверное, наслаждался властью. Страм легко может представить себе, как тот усмехается: я дам ему немного времени подумать, так ли сильно он хочет выжить. — Левой рукой ты можешь подцепить пружину. Потяни за нее, и лезвия, находящиеся сверху и снизу правой руки, сомкнутся. Тебе вряд ли удастся разрубить кость, но, думаю, ты сумеешь найти правильный угол, чтобы они добрались до запястья. Это больно. Но боль можно пережить. Еще несколько секунд молчания. Страм нащупывает пальцами левой руки пружину, медленно за нее тянет и чувствует прикосновение лезвий к правой руке. Он знает, что условия игр, устроенных последователями Крамера, не всегда честны, но сейчас не чувствует подвоха, и знает, что не может позволить себе тратить время на попытки его нащупать. Страм привык играть по-крупному, но это всегда была игра за Бюро. Теперь он играет только сам за себя. — Удачи, Питер. — Кукла медленно отворачивается от камеры, и, спустя пару секунд, запись заканчивается. Здесь нет таймера, он может полагаться только на собственное ощущение времени. Сейчас Страм почти не чувствует боли, но страх застывает в его жилах, как воск, он парализован, он не может даже пошевелиться, пульс грохочет в его висках, тошнота подкатывает к горлу. Страм прекрасно осознает все происходящее, несмотря на страх, он знает, что если прямо сейчас не отрубит себе руку, то умрет — а если отрубит, то всему, к чему он привык, его карьере полевого агента конец, и, в любом случае, он проиграет. Лампа, которую он не видит, раздражающе мерцает — или, может быть, дело в нем, в его глазах, в препарате, который ему ввели, в чем угодно. Страм снова дергает рукой, надеясь ее высвободить, и в то же время понимая, что эта надежда — полное дерьмо, ничего не выйдет, если бы последователи Крамера допускали глупые ошибки, то он сам бы здесь сейчас не оказался. С каждой секундой времени остается все меньше. Страм тянет за пружину изо всех сил — и боль разом обваривает всю руку, отдается эхом по телу, прогоняя последнюю сонливость. Но он знает, что не может остановится. Он чувствует, как кровь быстрым потоком стекает вниз, как сердце начинает колотиться быстрее. Все наконец-то по-настоящему, все наяву, никакой отстраненности. Стиснув зубы, он чуть сдвигает правую руку, чувствуя, как пальцы снова начинают подергиваться, когда он задевает какие-то жилы, и это ощущение почему-то гораздо острее любой боли. Страм снова тянет за пружину, и на этот раз чувствует — или слышит — как хрустят хрящи, в которые вгрызаются лезвия. Голос у него в голове говорит, что он потеряет не слишком много, всего лишь руку до запястья — но этого будет достаточно, чтобы все изменилось. Он тянет снова, чувствуя, как упругие витки впиваются в кожу его пальцев, ощущает запах собственной крови, уже не просто текущей, а выплескивающейся на пол, и все эти мелкие ощущения отвлекают его от главного. Наконец, Страм понимает, что лезвия столкнулись — и только тогда решается сдвинуть правую руку. Он свободен. Это — единственное, что действительно важно. Поднимаясь со стула, Страм с силой стискивает пальцами культю, тщетно стараясь не думать о том, что вся его жизнь покатилась к чертям, и кидается к выходу — несколько шагов кажутся ему бесконечно долгими. Он захлопывает дверь так плотно, как только может, и бросается прочь; ему кажется, что он бежит изо всех сил — вряд ли изоляция достаточно надежна, чтобы в здании было безопасно. Ему кажется, что он слышит что-то, какой-то рокочущий звук, но не уверен ни в чем. Все кажется фальшивым, даже биение собственного сердца или звук шагов. Он на ходу стаскивает с шеи галстук, обматывает им руку. Теперь ему уже кажется, что звук за дверью ему померещился, потому что вокруг — одна мертвая тишина, его дыхание кажется похожим на шелест, и почему-то Страм отчетливо вспоминает дыхание Крамера, перемежающееся хрипами. Из-за потери крови у него кружится голова, сосредоточить взгляд на чем-то слишком сложно, ему кажется, что зрачки сжимаются и раскрываются, будто диафрагма фотоаппарата, то превращая все вокруг в бесформенные серые пятна, то делая каждую трещину в старом бетоне пугающе отчетливой. Страм спускается по лестнице, стараясь не думать, что кто-то может быть сейчас с ним рядом; ступеньки старые, потертые, дважды он едва не подворачивает на выбоине лодыжку и успевает рассмеяться, представив, как падает и ломает себе шею, сейчас, когда спасение так близко. На первом этаже тишина кажется еще более пугающей, еще более пустой. Страм озирается, пытаясь понять, где он находится, но здание выглядит заброшенным, как и ведущая к нему дорога; потрескавшиеся бетонные плиты, еще больше граффити, пятна на полу. Он видит открытую дверь, в которую проникает теплый солнечный свет и, чувствуя, как кровь сочится через его пальцы, выходит наружу, стараясь не задумываться о том, что ему делать, если похититель не подготовил ему путь для спасения. Судя по всему, некоторые жертвы именно так и умерли — своевременная госпитализация могла бы их спасти, но они остались истекать кровью в каком-нибудь всеми забытом подвале. У самого выхода лежит вчерашняя газета, на которой Страм видит телефон, а рядом — вытащенный аккумулятор. Это — его телефон; когда зрение снова становится пугающе острым, Страм узнает небольшую трещину на корпусе. Дрожащими пальцами Страм вставляет аккумулятор в телефон — делать это одной рукой непривычно, слишком сложно, но потом ему все же удается справиться со всем, и он нажимает на кнопку включения. Ему кажется, что он все еще слышит тиканье часов, и шаги у себя за спиной, и грохот выскакивающего из груди сердца. Затягивая узел на галстуке туже, Страм дважды нажимает на кнопку вызова — не важно, чей там номер, Перез, Эриксона, кого угодно еще из бюро — и молится богу, в которого никогда не верил, умоляя его о том, чтобы связь здесь была достаточно стабильной. Он не слышит собственных слов, не слышит ничего, кроме сердцебиения, и просто повторяет, точно автоответчик: — Я был похищен. Ранен. Истекаю кровью. Не знаю точного местонахождения. Я похищен. Ранен. Истекаю кровью. Потом у Страма пересыхает в горле, но он продолжает говорить. А потом он падает на землю и вокруг не остается ничего, кроме темноты. *** — Люди, жизнь которых бессмысленна, как правило, даже не понимают этого до тех пор, пока не станет слишком поздно. *** Лежа на больничной койке Страм — больше не полевой агент, хочет он в это верить или нет — узнает две вещи. Во-первых, его похититель сдался полиции еще до того, как он сам позвонил Эриксону. Марк Хоффман, какой-то грязный коп: одной из жертв Пилы был парень, изнасиловавший и убивший сестру Хоффмана, и это вполне могло привести того к Крамеру. Тут не нужны сложные умозаключения, все настолько очевидно, что это похоже на серию дешевого сериала. Во-вторых, Крамер мертв — мирно скончался во сне, пока Страм корчился в луже собственной крови. Все было зря, все ставки полетели к черту. Игра проиграна. Убийства продолжатся. Он знает об этом лучше, чем кто бы то ни было другой: кто бы ни устроил его ловушку, он точно был не один, запись явно включилась не автоматически и наверняка они намеренно провернули все так, чтобы он это понял. Никаких улик на месте, к тому моменту, как приехали копы, кто-то поджег здание, уничтожая последние улики. Перез рассказывает ему обо всем случившемся, глядя прямо в глаза, и Страм думает, что, наверное, должен быть в ярости, должен жалеть, что не умер в том заброшенном здании — но не чувствует ничего. Не сейчас. Он накачан обезболивающими и успокоительными, наверное, даже конец света не показался бы ему заслуживающим внимания событием. А, может быть, конец света уже произошел. Он уверен, что знает конец собственной истории и понимает Крамера, смотревшего на него пустым взглядом: вот, на что это похоже: развязка осталась за кадром, он никогда не получит возможности спокойно досмотреть титры до конца. Его не задерживают в больнице надолго, хотя самому Страму кажется, что это занимает целую вечность. Каждый день похож на тысячу лет, и он уже не чувствует ничего, кроме усталости, независимо от того, что происходит вокруг. Люди приходят и уходят, брат звонит ему каждый день, спрашивая, не стоит ли приехать, но Страм не хочет его видеть. Он не хочет видеть больше никого. Эриксон похлопывает его по плечу, рассыпая обычные клишированные фразы, из тех, что можно услышать в телесериалах: «Отличная работа» и так далее. Как будто Страм не разрушил собственную жизнь ради этого момента. Это была самая большая ставка, которую он когда-либо делал, и даже если бы это была настоящая победа, он все равно бы остался в проигыше. Все, что его интересует — правда, с каждым днем отдаляющаяся все сильнее. Страму кажется, что он все-таки не смог выиграть, так и остался там, в заброшенном здании. Тело увезли в морг, а душа осталась заперта в ящике письменного стола Эриксона, вместе со всеми документами по делу последователей, обреченному навсегда остаться нераскрытым. У него нет таймера, но Страм знает, что время истекло. Официально он все еще числится в бюро, у него есть доступ ко всем документам по делу Пилы и его последователей, но ни в одном из них нет ответа. Страм читал протоколы допроса столько раз, что ему кажется, будто они выжжены на внутренней стороне его черепа и останутся там навсегда, даже когда его мясо полностью сгниет. Его собственная игра ничего не добавляет к картине — здание было заброшено уже несколько лет, судя по следам от шин, к нему подъезжали две машины, одна из них — внедорожник, но камеры не подсказывают ничего толкового. Страм бесконечно просматривает запись из полицейского участка, куда пришел Хоффман, чтобы сообщить о похищении, а потом, вытащив пистолет, выстрелить себе в висок. Страм надеется рассмотреть в глазах мертвеца хоть какую-нибудь подсказку, но все, что он видит — вера, такая же как у Янг, и усталость, такая же как у него самого. В своих снах он и есть — детектив Хоффман, человек, заявивший о похищении и убивший себя раньше, чем кто-нибудь успел задать хоть один вопрос. Он мог бы спровоцировать остальных копов его застрелить, но вместо этого выбрал свою смерть сам. Страму почти кажется, что он чувствует к нему уважение. Смешанное с ненавистью, и с каждым просмотром ненависти становится чуть меньше. *** — Вы можете пережить вещи, которые неспособны даже представить. Мы все можем. *** Ему снится, что он — каждая жертва, не справившаяся со своим заданием или оказавшаяся в нечестной ловушке. И он же — Крамер, Хоффман, Янг, все его ученики, оставшиеся безымянными. Страм чувствует как с его рук стекает кровь, как он давится очередным вдохом, тонет в измельченных свиных тушах, а резко натянувшиеся цепи вырывают его ребра. Принято считать, что во сне невозможно ощутить настоящую боль — но он ее чувствует, и с каждым новым убийством она становится все более сильной. И проснувшись, Страм машинально ощупывает обрубок своей руки, будто проверяя, не приснилась ли ему собственная игра. Нет, это было по-настоящему, он действительно смог отрубить себе руку с помощью этого непомерно усложненного механизма — ведь ему могли бы оставить обычную ножовку, такую же как у Лоуренса Гордона, одной из первых жертв. Глядя в потолок, Страм думает о том, что ему повезло: игра была простой, ему почти не дали времени на размышления, не предоставили настоящего выбора. Будь все чуть сложнее чем "отрежь себе руку или сдохни", возможно, он бы не смог выбрать. Перед самым пробуждением он обычно слышит голос Крамера, но никогда не может толком разобрать слова, они будто тонут в помехах. *** — Если бы вы могли что-то изменить в своей жизни, Питер, что бы вы изменили? Я не думаю, что вы выбрали бы женитьбу и заботу о детях, или стали бы дантистом. Вы любите охоту. Поэтому вы здесь. Вам не важно, как именно вы охотитесь: с оружием или за разговорами, значение имеет только сама охота. *** Он чувствует зуд в руке. Наверное, это лучше, чем фантомные боли, но Страм предпочел бы их: по крайней мере, он знает, что делать с болью: он сталкивался с ней много раз, он знает — рано или поздно она уйдет, а если нет — можно выпить обезболивающие таблетки, подключить капельницу, представить, что ты находишься где-то очень далеко от собственного тела. Зуд — слишком примитивное явление. Страм пробовал принимать лекарства, но ничего не изменилось, поэтому он и решил попробовать другую терапию. И вот он здесь: стулья расставлены кругом, в воздухе чувствуется затхлый запах подозрений, недоверия, тщетной, дешевой последней надежды. Он машинально водит пальцами по пластику протеза, надеясь, что это поможет прогнать зуд, но становится только хуже. Каждый раз только хуже, но он продолжает это делать. Он всегда продолжает. Страм не из тех, кто умеет вовремя остановиться. Именно поэтому он приходит на собрание жертв Пилы. Люди, которых Крамер и его последователи покалечили, люди, которые пережили самое плохое, что могло с ними случиться, и пошли дальше, только не знают, куда и зачем. Да, именно с ними рядом ему самое место. Люди, которые калечили себя и убивали других, чтобы выжить, собираются здесь, и они делятся своими историями, в надежде, что, рано или поздно, бесконечно повторенные, они помогут найти какой-нибудь путь к свободе, который они все упускали раньше. — Как я вижу, у нас сегодня новый гость, — говорит Лоуренс Гордон. Страм не допрашивал сам никого из этих людей, но он знает их слова, их истории; каждая жертва, каждая капля крови, каждый отрезанный от костей кусочек мяса. — Вы хотите что-нибудь рассказать, или предпочтете просто слушать? Страм не знает. Его рука мучительно зудит, когда он наконец-то произносит вслух: — Меня зовут Питер, и я был одним из следователей по делу Пилы. Это — рискованные слова, но если Страм не расскажет свою историю здесь, то она прорвет его голову своими острыми краями. Он чувствует, как она царапает его изнутри. К тому же, он не может отделаться от мысли о том, что если кто-то еще из последователей здесь — лучше не пытаться их обмануть, правда подтолкнет их в нужном направлении быстрее. Все собравшиеся смотрят на него, и Страм пытается угадать, что происходит в их головах. В комнате очень пусто, здесь нет ничего, кроме чужой старой боли. Ее толстый липкий слой покрывает пол, стены, лица, глаза. Все кажется серым и пустым. И Страм знает: если сейчас поднести к нему зеркало, он увидит, что ничем не отличается от остальных. — Меня похитили и заставили отрубить себе руку. И я больше не могу заниматься делом всей своей жизни. Вот и все. Конечно, в Бюро хватает бумажной работы, но Страм знает, что это не для него, и еще лучше это знал Эриксон. Он даже не стал предлагать что-то подобное, заранее зная, что услышит отказ. Страм — пес, которого не научить новым трюкам, он создан для оперативной работы и его жизнь будет пустой без нее, независимо от того, останется ли он в бюро. То, что он умеет вытаскивать правду на свет из бесконечных разговоров — всего лишь побочный эффект. Его место — в военных комнатах, перед доской с материалами расследования, и, в первую очередь, там, где стрельба на поражение — не фантазия сумасшедших, пересмотревших ковбойских фильмов, а необходимость. — Добро пожаловать, Питер. Надеюсь, здесь вы сможете найти покой. — Спасибо, — говорит он, только чтобы не молчать, хотя именно этого ему сейчас и хочется больше всего. Лоуренс Гордон кивает ему с вежливой улыбкой. Он выглядит как человек, у которого все хорошо, который смог пройти через боль, скользнуть вдоль самого края смерти, а потом развернуться и пойти дальше. Как будто отпилить себе ногу — это то же самое, что выплатить кредит за дом. Страму не нравятся люди, смотрящие на мир вокруг со слишком большой долей уверенности. Они — либо просто лжецы, либо социопаты, и еще неизвестно, что хуже. Он улыбается Гордону в ответ, чувствуя, как его собственное лицо немеет. Старая боль душит его. Ему кажется, что еще немного и он услышит треск собственных крошащихся хрящей так же отчетливо, как в момент, когда отрубал себе руку. Зуд становится острее. *** — Вам случалось испытывать настоящее отчаянье? — А вам? — Когда-то давно, в другой жизни. Когда я думал, что неоперабельная опухоль — это точка, которую поставила в моей истории сама судьба. Но с тех пор я понял, что судьбы нет, и нет окончательных точек, мы сами выбираем, продолжать историю или нет. *** Сны, в которых Страм становится жертвой, постепенно уходят, но это не значит, что ему становится лучше. Наоборот, он только проваливается глубже с каждой встречей группы поддержки: он медленно спускается по спирали вниз: услышанные чужие слова, сказанные свои собственные, все складывается в одну картину, но увидеть ее никак не получается. Страму снова снится, как он убивает людей, снова и снова. Теперь это даже не похоже на настоящий кошмар, скорее просто на обломки старых воспоминаний, неуклюже слипшиеся друг с другом: гильотины, стреляющие ружья, ванны с кислотой, которые он видел столько раз, что смог бы воспроизвести каждое устройство по памяти. Он скучает по снам, в которых был жертвой. В чем был смысл его собственной игры? Чему он должен был научиться, что понять? Страм сомневается, что у него есть ответ. В какой-то момент ему почти удалось ухватить за хвост какую-то правду, подойти к ней вплотную, но она снова от него ускользнула. Страм больше не надеется, что, рано или поздно, все последователи Крамера будут пойманы. Его собственная игра никогда не кончится, Крамер был прав: они сами выбирают, продолжать ли историю, и те, кому он ее передал, выбрали продолжение. В новостях ничего нет, но это вопрос времени, рано или поздно все снова выйдет на свет. Рано или поздно они продолжат убивать. Он знает, потому что он бы продолжил. *** — Вам никогда не казалось, что вы мало отличаетесь от тех, на кого охотитесь? — Что-то подобное всегда говорят серийные убийцы в плохих фильмах. — Потому что люди всегда задаются этим вопросом: в чем разница между охотником и хищником? Есть ли она на самом деле? *** Встречи тянутся одна за другой, одинаковые как больничные дни, как разговоры с Крамером: бесконечные отражения, вкладывающиеся друг в друга. Страм рассказывает все, что может, постепенно, фраза за фразой раскручивая свою историю, в надежде, что она приоткроет хоть небольшую часть общей правды, а все остальные — слушают его, думая о собственной боли, о том, как именно могла бы продолжиться их жизнь, если бы они не столкнулись с Крамером или его последователями. Каждый из них — победитель. Каждый наверняка думает, что предпочел бы проиграть, только бы не оказаться здесь и сейчас. Крамер наверняка тоже жалел, что оказался в конце пути там, на больничной койке: не самое глянцевое завершение истории. Едва ли он хотел бы остаться в памяти своих последователей умирающим стариком, с трудом способным даже дышать. Наверное. Он не знал, что у Крамера в голове, хотя вряд ли кто-нибудь еще говорил с ним столько же, сколько Страм — разве что те, кто устроил ему игру, но он не уверен даже в этом. Не исключено, что Крамер не солгал, он просто рассказал о своих идеях и оставил все остальное решать им самим. — Вам никогда не приходило в голову, что он мог быть в чем-то прав? Это — не тот вопрос, который Страм ожидал услышать от Гордона, но он не может сказать, что шокирован: наверное, рано или поздно, им задается каждая жертва, некоторые прямо выкладывают его на собраниях, но Гордон предпочел поймать Страма у кофейного автомата, после того, как все исповеди закончились: жертвы еще не разошлись по домам, но уже остались наедине с собственными историями, бьющимися в головах мыслями, фантомными болями. И паршивым кофе. В таких местах всегда стоят кофейные автоматы, будто присланные прямиком из ада, чтобы сделать человеческую жизнь еще отвратительнее. — Вы говорите о Крамере? — Мы все говорим только о нем, верно? Ради этого мы и приходим сюда. У Гордона взгляд того, кто привык к чужой боли — неудивительно для онколога — и улыбка проповедника, человеку вроде него очень хочется поверить, и, может быть, в этом весь смысл: именно кто-то вроде него может вести за собой людей, превращать обывателей в убийц, ради идеи, которая еще вчера показалась бы им абсурдной. И в его голосе всегда звучит насмешка. Страм вспоминает слова куклы, обратившейся к нему с экрана: Крамер любил сложные, тяжеловесные фразы, но это "мне не нужно объяснять, как именно это сделать" ничуть не похоже на его обычные слова. А вот на что-то, что сказал бы Гордон — вполне. Страм чувствует, как его рука снова начинает чесаться. Иногда ему кажется, что именно это — самая худшая часть, все остальное понятно, объяснимо, более или менее вписывается в границы привычного мира. Врачи говорили, что это относительно скоро закончится или хотя бы постепенно начнет сходить на нет, но Страму кажется, что зуд возвращается каждый раз, когда хоть немного слабеют кошмары и уходит, когда они опять разворачиваются в полную силу. Интересно, снятся ли кошмары Гордону, и если да, то на что они похожи. Страм знает его историю, и знает, что история — еще не все. Гордон все равно не смог сохранить семью, ради которой отрезал себе ногу, и теперь оказался заперт в этой комнате вместе со всеми остальными. — Возможно, — говорит Страм, вытаскивая из автомата стаканчик черного кофе — такого горячего, что пальцы сразу же начинают ныть. Он впивается ногтями в пластик протеза и начинает его чесать в надежде, что это поможет, но становится только хуже. Страм помнит, что он — специалист по допросам, переговорам, по поискам, которые кажутся обреченными на провал. Он умеет вытаскивать правду из любого, разгадывать загадки, которые другой бы даже не увидел. Страм занимался этим всю жизнь и готов продолжить. Для этого не нужны две руки. Крамер сказал, что он любит саму охоту, не оружие, не капканы, а просто охоту. Даже когда та превращается в ощупывание палкой дна мутного пруда в попытках нашарить что-то утонувшее очень давно. — Вам бы хотелось, чтобы он оказался прав? — Страм смотрит Гордону в глаза. Его улыбка выглядит непробиваемо спокойной, но это не значит, что за ней ничего не прячется. Это — обратная сторона того, что убийцы всегда выглядят как нормальные люди. — А вам? Страм вспоминает взгляд детектива Хоффмана, за секунду до выстрела: как будто тот знал ответы на все вопросы, и знал, что мир развалится на куски, если он их кому-нибудь расскажет. Самодовольный сукин сын. Кусок ненависти, покрытый человеческим мясом, обтянутый кожей и запакованный в дешевый костюм. Вряд ли сам Страм так уж сильно от него отличается, только костюм получше. И теперь он вряд ли сможет застрелиться — Страм стопроцентный правша, пальцы его левой руки не полезнее пальцев протеза. Он научился с более или менее сносной скоростью набирать текст на клавиатуре, но вряд ли снова научится писать от руки. — Это сделало бы то, что я пережил — то, что мы пережили — чуть менее бессмысленным, не так ли? Серийные убийцы похожи на обычных людей и обычные люди похожи на серийных убийц. Ты никогда не сможешь угадать. Но если бы Страм пытался, он бы сказал, что Лоуренс Гордон вполне может быть таким же, как Аманда Янг: человеком, решившим принять сторону Крамера чтобы справиться с тем, что ему пришлось пережить. Страм почти уверен, что не станет их осуждать: боль действительно заставляет смотреть на вещи иначе. Гордон не спрашивает, связан ли Страм с расследованием дела последователей, даже не спрашивает, продолжается ли расследование после самоубийства Хоффмана. Просто улыбается снова и кивает, прижимая к себе стакан кофе с грязного оттенка молочной пеной. Одна из причин, по которым следствие давно подозревало, что Крамер работает не только с Янг: многие из поздних ловушек были не просто сложными, их мог создать только тот, кто достаточно хорошо разбирается в анатомии, чтобы определить, какие именно повреждения человек в состоянии пережить. Не обязательно медик — но это бы многое объяснило. Гордон знает, что Страм обо всем догадывается — по крайней мере, если тот сам прав. Это напоминает разговор с Крамером: напряженные взгляды, короткие фразы, каждая из которых больше похожа на попытку уйти от ответа. Страм делает большой глоток кофе, обжигая губы, и спрашивает себя, насколько высока вероятность того, что его предчувствия — не просто следствие надвигающегося все ближе безумия. Они проверяли Гордона — как и всех остальных жертв. На время большей части игр у него было алиби, но это не имеет никакого значения: если он занимался подготовкой, ему не нужно было участвовать в похищении. Страм легко может представить себе его сидящим среди ночи за чертежами, набрасывая очертания человеческих тел на полупрозрачном листе шелковой бумаги, чтобы наложить их на схемы ловушек. Страм легко может представить себе его наблюдающим за монитором, в грязной комнате заброшенного здания: жертва приходит в себя, жертва досматривает запись, жертва выбегает из комнаты. Гордон кивает ему, точно соглашаясь с мыслями, которые Страм не выскажет вслух, и уходит, чтобы поговорить с другими жертвами. Весь следующий день Страм ждет, что его снова похитят и отвезут в какое-нибудь пустое здание, где ему придется резать себя на части, только бы не сдохнуть как собака прямо там. Хотя сдохнуть — это хорошее простое решение, наверняка многие выжившие выбрали бы его. Им не хватает смелости это признать, не хватает смелости убить себя, чтобы выбраться из бесконечных пустых комнат и пустых разговоров. Гордон — не один из них. Его боль выглядит иначе, если только он вообще чувствует боль. Страм представляет себе, каково это — наступать на протез, с каждым шагом ощущая границу между своим телом и пластиком. Постоянное напоминание о случившемся, от которого невозможно сбежать. Единственный вариант — смириться, признать, что это действительно с тобой произошло, и двигаться дальше. *** — Вам не приходило в голову, что люди умнее, чем это кажется вам, Джон? — Я не считаю людей глупыми. Ограниченными, неспособными понять ряд важных вещей, но едва ли глупыми. Всего лишь принимающими неверные решения. *** Страм почти уверен, что его подозрения — не просто результат стресса и не плод одержимости делом Крамера. Он звонит Эриксону, надеясь, что тот еще не сменил номер. Конечно, он не берет трубку — слишком много неотложных дел, слишком много жизней, которые он еще пытается спасти, а, может быть, слишком много усталости, от которой он тщетно пытается сбежать, но Страм не оставляет попыток: он звонит спустя пятнадцать минут, и еще раз, и еще. Эриксон ненавидит голосовую почту, избегает ее изо всех сил, но вид пропущенных звонков должен заставить его обратить внимание на оставленные сообщения. Страм хочет сказать, что нужно еще раз проверить Лоуренса Гордона, прощупать его алиби, если потребуется — установить слежку. Он — то самое продолжение истории, от которого их отвлекал Хоффман. Но догадки — просто догадки. Больше у него ничего нет. — Лоуренс Гордон, — говорит Страм. — Одна из первых жертв. Проверьте его. И он не знает, хочет ли на самом деле остановить последователей Крамера. Даже после всего, что случилось с ним самим. — Он может быть в опасности. Его вызовут на допрос еще раз или два, возможно — помешают новому убийству, но едва ли это будет настолько серьезно, чтобы Гордон и те, кто ему помогает — вряд ли он один, он не слишком похож на того, кто будет возиться с постройкой сложных устройств сам — решили избавиться от Страма. Он должен забыть обо всех догадках, похоронить их. Потому что единственный способ выжить — двигаться дальше. Страм много раз слышал эту фразу и много раз говорил ее сам, но только сейчас он понимает ее по-настоящему, чувствует всей кожей: иногда нужно обрубить свое прошлое и бежать, иначе останется только смерть. Перестать раскапывать дело, обреченное остаться мертвым, не пытаться больше дотянуться до правды, которая откусит тебе пальцы и оставить истекать кровью. Страм откладывает телефон на тумбу, потом он выпивает две таблетки снотворного и ложится спать, только бы не оставаться наедине со своими мыслями. Впервые за пару месяцев Страму не снится, как он натягивает пружину, проводя металлический канат за спинкой грубо сколоченного кресла, чтобы прикрепить свободный конец к лезвиям, достаточно тяжелым, чтобы крошить хрящ, но неспособным разрубить кость. *** — Я не знаю, правильный выбор ли я сделал. Вы тоже не знаете, Питер. Все, что у вас есть — это надежда, и вряд ли можно прожить жизнь, держась за нее одну. *** Страм знает, что расследование продолжается. Они не могли все бросить. Эриксон будет сражаться до последнего, он создан из сухого, черствого упрямства и будет искать правду, пока кто-нибудь сверху не намекнет ему, что есть дела поважнее серийного убийцы, о котором никто не помнит, который, может быть, даже не существует. Страма, конечно же, не держат в курсе расследования и он понимает, почему, но раньше это все равно его злило, он из из тех, кто всегда должен знать, что происходит. Но он заставляет себя отдалиться от этих мыслей. Может, все и к лучшему. Даже кошмарные сны, приходящие все реже, становятся невнятными, и Страм старается зацепиться за это ощущение: все ускользает, все уходит, и это правильно. Жизнь продолжается. Он начинает понимать, что именно заставило Хоффмана застрелиться в полицейском участке: иногда нет никакого смысла в том, что случится дальше. Особенно если ты спивающийся одинокий коп, которому дважды садился на хвост отдел внутренних расследований. Страм понимает Хоффмана, вероятно, гораздо лучше, чем хотел бы. Кто-то ставит точку сам, кто-то позволяет истории продолжиться без него, и ни один выбор нельзя назвать правильным или ошибочным. *** — Разве вам не хочется, чтобы все было на своих местах, Питер? Разве вы никогда не чувствовали, что все эти люди вокруг вас принимают неправильные решения, снова и снова? Разве вы никогда не хотели хоть раз показать по-настоящему наглядный пример? *** Он больше не ходит на встречи группы взаимопомощи. Все, чего Страм хочет — уехать как можно дальше. Он больше никому не нужен здесь и может отправиться на юг. Конечно, Эриксон снова предлагает ему остаться в Бюро и коротать оставшиеся дни за бумажной работой, но Страм отказывается снова — по многим причинам: он больше не хочет искать правду, не хочет заниматься тем, что раньше казалось таким важным, но теперь скорее напоминает продолжение его хрупких кошмарных снов. Он покупает небольшой дом на окраине маленького городка: что угодно, только бы не возвращаться туда, где слишком много людей, и улицы кажутся бесконечно длинными. Не сейчас. Он пока к этому не готов. Маленький город, маленькие грехи. Страм покупает себе новый протез, учится улыбаться соседям, изображая уверенность, которая так раздражала его в Лоуренсе Гордоне. В доме большой подвал, в самый раз для того, чтобы продолжить историю. Потому что, может быть, Крамер был прав: единственный способ стать по-настоящему бессмертным — делать то, во что веришь. И теперь Страм верит в слова Крамера: в конце концов, он отрезал себе руку, чтобы выжить, и знает, на что похожа подступающая вплотную смерть, а еще лучше знает, как ощущается жизнь после: как будто счистил всю лишнюю кожуру. Теперь, наконец-то, Страм готов принять правду, выпить ее до дна и перевернуть стакан. Он не может отделаться от мысли о том, что в доме большой подвал, который можно было бы использовать, чтобы продолжить историю, принять предложение, которое он предпочел пропустить мимо ушей. Те, чей удел — маленькие грехи, тоже заслуживают наказания, и он вполне мог бы поймать пару грязных стариков, подглядывающих за молодыми соседками, спивающихся домохозяек или мужей, мошенничающих со страховкой; большого подвала вполне достаточно, чтобы повторить игру Лоуренса Гордона и Адама Стэнхейта. Он не сделает этого. Каждый раз, когда он говорит себе, что не сделает этого, его отрубленная рука снова начинает чесаться. Людям нужны наглядные уроки. За ним будут присматривать в ближайшее время, Страм это понимает — он бы сам на таком настоял, и Эриксон наверняка бы с ним согласился. Тот, кто только что пережил подобное, легко может попасть в капкан чужих рассуждений, стать одним из тех, на кого привык охотиться. Но теперь он ценит свою жизнь. *** — Все мы время от времени принимаем неверные решения. Заблуждаемся. Спим в медвежьих постелях. Важно не это, Питер. Важно — успеешь ли ты проснуться до того, как станет слишком поздно.