Благословен плод чрева твоего

1. Алчность — Есть одна вещь, которую ты можешь сделать для меня и тогда я сделаю то, чего хочешь ты. Ангелы созданы безгрешными, но течение времени меняет все, и ничьи перья не остаются чистыми вечно. В конце концов, когда-то Люцифер был чистейшим из всех, и каждый знает, куда это его привело; вероятно, падение каждого из архангелов — всего лишь вопрос времени и усилий, при желании можно подтолкнуть к этому любого, даже тех, кто навсегда закрылся в верхних сферах. Но Вельзевул не особенно интересуется падениями. Есть вещи и поинтереснее, например — сотворение новой жизни; с самого зачатия Антихриста, Вельзевул снова и снова возвращается к мысли о том, что кто-то, чье потомство не столь разрушительно как у Люцифера, мог бы вывести их породу на новый уровень, открыть для них врата, которые прежде были закрыты. Многие демоны пробовали, конечно. Во все времена были ведьмы, соглашавшиеся в обмен на пару овец и мешок зерна, попытаться выносить дитя от демона, но все эти попытки заканчивались либо омерзительного вида выкидышами, либо несвоевременными смертями. На этот раз Вельзевул планирует подойти к вопросу иначе. — Не говори, что ваша сторона не выиграет, если я смогу ограничить полномочия Михаил. — Она глупа и кровожадна как распробовавшая человечину волчица. Большинству из нас она нравится гораздо больше, чем ты. Будь на моем месте Асмодей, он бы прикончил тебя ураганом адского пламени, заодно спалив половину Парижа, и отправил бы Михаил записку «не благодари». В каждой команде неизбежно будут те, кто хочет урвать самый большой кусок; архангелы созданы равными, но как минимум половина из них вечно соперничает друг с другом, пытаясь захватить всю власть в свои руки. Многие ошибочно полагают, что самый древний грех — гордыня, приведшая Люцифера к падению, но это не так: алчность появилась гораздо раньше. Вероятно, само создание породившей ее концепции власти — величайшая ошибка Бога. — Пропустим ту часть, где я благодарю тебя, что ты не Асмодей и восхищаюсь твоим миролюбием. Чего ты хочешь? — Демоны, — говорит Вельзевул, — неспособны творить жизнь. Для этого нужна уж если не любовь, то способность к любви, которую мы потеряли при падении. Гавриил способен легко распознать ложь, если поймет, куда смотреть, чтобы ее увидеть, а в разговоре с демоном он, очевидно, будет искать ее повсюду, поэтому нет никакого смысла ему лгать. Он вытащит на свет любую неправду, как бы глубоко она ни была запрятана. — Лишнее доказательство того, что вам не стоило этого делать. Вельзевул пропускает эту фразу мимо ушей. Порой слова Гавриила звучат так, будто он всерьез боится, что чересчур саркастичный оборот разрушит его великолепие. — Я хочу ребенка. — Сочувствую. Насколько я знаю, люди в таких случаях покупают собаку. Вельзевул смеется, не пытаясь скрыть проступающее сквозь вполне человеческие звуки гудение роя: оно все равно потонет в шуме парижского Северного вокзала. Большие вокзалы — отличное место для встреч, которые должны остаться незамеченными: именно на пересечении дорог люди больше всего склонны как к грехам, так и к добродетелям, и здесь из каждого угла разит их смесью: отчаянной любовью, брезгливым милосердием, болезненной, алчной надеждой на лучшее. — Чего ты хочешь? — терпеливо повторяет Гавриил. — Представь, что у тебя есть сейф, а у меня — драгоценности, которые я хочу в нем оставить. И пока они будут там, я соберу столько грязи на твою сестру, сколько ты готов будешь унести. — Хорошо, мы немного продвинулись в поисках истины. А теперь еще раз и без лишних иносказаний. — Начнем с того, что у тебя есть сейф. Сейф из плоти, — Вельзевул с улыбкой похлопывает его по животу. Неожиданное прикосновение заставляет Гавриила вздрогнуть от отвращения и отстраниться, но все же Вельзевул успевает почувствовать под нежным, плотным кашемиром столь же нежную кожу; ниже — мышцы, под ними — скорее всего, соединительные ткани, заполняющие пустоту. Физическое тело Гавриила — превосходный кусок вкусного, хоть и чуть подвядшего мяса, большая часть которого тысячелетиями простаивает без толку. — Так вот к чему эти разговоры о сотворении жизни. — Не мне тебе объяснять, правда? Думаю, ты знаешь о межвидовом потомстве больше, чем кто-либо еще там наверху. Мама не могла не рассказать тебе подробности прежде, чем отправить к своей смертной подружке. Этот разговор с каждой секундой явно задевает его все глубже, но Гавриил не намерен сдаваться, потому что попросту не умеет это делать. Когда-то именно это помогло людям взять Иерихон: да, тогда дело чуть не кончилось новой войной, и немалое количество ангелов, как и демонов, погибло — по официальной версии, конечно, совершенно случайно — но в конечном счете важен результат. — Неужели ты не помнишь, что подобное нам запрещено? — Вам запрещено совокупляться со смертными женщинами. Я знаю каждую строчку правил. И не предлагаю тебе ни совокупление, ни смертных, ни женщин. Я же говорю: это скорее передача на хранение некоего предмета. Никаких формальных нарушений, если повезет, ты даже фигуру не испортишь. — Твое предложение звучит омерзительно. «Сказал парень, который хочет избавиться от старшей сестры, потому что мама отобрала у него часть игрушек и вернула ей» — Вельзевул не скажет этого вслух, как бы настойчиво ни вертелась фраза на языке. Не стоит злить Гавриила. По многим причинам, главная из которых — то, что он не сказал «нет». Отказавшись, он признает поражение. А это не в его стиле. Впрочем, есть и другие причины. — Не представляю, почему тебе пришло в голову, что я соглашусь. — Потому что только я могу тебе помочь, — Вельзевул пожимает плечами. Гавриил бросает еще один взгляд, полный отвращения пополам с гневом, молча разворачивается и уходит. — Позвони мне, когда наберешься смелости, — кричит Вельзевул ему вслед. 2. Похоть Конечно, он звонит. И, конечно, они встречаются снова — на этот раз не на вокзале, а в дешевой гостинице, место не хуже других подобных. Каждый точно знает, что хочет получить, и готов ради своей цели пойти на многое. Почти на что угодно. Именно поэтому вместо приветствия Вельзевул молча протягивает составленный личными помощниками договор о взаимовыгодном соглашении — чем дольше ожидание, тем больше сомнений, больше шансов на отказ, и лучше не затягивать: первого согласия вполне достаточно. Нельзя упускать возможность. Похоже, Гавриил придерживается той же точки зрения. Он садится на угол кровати, непринужденно закинув ногу на ногу, и внимательно читает весь договор, страницу за страницей. Как известно, когда ангелы составили первые правила честных сделок, демоны придумали примечания мелким шрифтом; у Гавриила есть все основания ожидать подвоха — но это было бы слишком просто. Вельзевул не собирается рисковать, включая в текст дополнительные условия, которые будет слишком легко обнаружить. — Что конкретно означает «принимает обязательства по необходимому уходу за объектом»? — Могу составить приложение с описанием необходимых условий, но в целом от тебя требуется только обеспечить сохранность дитя, а не вырывать его из своих потрохов как только я отвернусь. Со всем остальным оно справится самостоятельно. — Думаю, тогда тебе стоит изменить формулировку. Вельзевул кивает, наклоняясь над страницей. Эта бумага запомнит всю историю изменений, что до подписи, что после. Подлог исключен и это должно заставить Гавриила потерять бдительность. В конце концов, он действительно идет на большую уступку, ради еще большей награды, а в договоре нет ни одного слишком скользкого оборота, и суть именно такова, как уже было сказано на вокзале: информация в обмен на хранение некоего живого существа, по меньшей мере до тех пор, пока оно не станет жизнеспособным вне тела носителя. После этого представитель небес волен избавиться от него в любой момент по собственному желанию — и именно эта формулировка, к счастью, не кажется Гавриилу сомнительной. Час спустя все страницы проверены, необходимые изменения внесены, а переданные в качестве аванса распечатки СМС-сообщений, отправленных с телефона Лигура, признаны достойным первым шагом. Это, конечно, не неопровержимое доказательство, но очень многообещающая информация, именно из таких мелочей обычно собирается оружие, наносящее сокрушительные удары. — Если ты закончил, можем приступить. — Прямо сейчас? — Гавриил очаровательно притворяется удивленным. — Начиная с первой страницы. Понадобятся произведенное твоим телом семя и твоя кровь, чтобы обошлось без отторжения. Я отвернусь. Могу принести зеркало, если тебе так будет легче подрочить. Спешка в его интересах: никто не хранит метаданные вечно, даже в аду, а согласно условиям, Вельзевул приступит к работе не раньше, чем получит желаемое. — Думаю, я справлюсь без этого. — Его показная отстраненность кажется почти оскорбительной, но Вельзевул не из тех, кого легко задеть подобным образом. Яйца нуждаются в подготовке, и это — гораздо важнее возможности пронаблюдать за тем как Гавриил, со всей тщательностью избегая чего-либо, что может доставить ему удовольствие, выдаивает из своего тела семя в бумажный стаканчик, а потом, застегнув брюки, разрезает свое левое запястье принесенным с собой серебряным ножом. Вельзевул может производить бесплодные яйца сотнями, не чувствуя ни малейшей усталости, но настоящие, как те, что нужны сейчас — другое дело. Им нужно особенное обращение, и, вызревая, готовясь к оплодотворению, они путешествуют по телу медленно, плавно, их приходится подталкивать, сокращая и расслабляя нутро. А сейчас их нужно будет вывести, подтолкнуть к яйцекладу, но достаточно нежно, чтобы они не пострадали. — Надеюсь, этого будет достаточно. Поставив стаканчик на прикроватную тумбу, Гавриил с усмешкой протягивает нож — совсем короткий, но достаточно острый, чтобы им можно было безболезненно пустить кровь ангелу. Вельзевул благодарно кивает, перехватывая удобную рукоятку, хотя небесное сияние этой вещицы отдается болью в костях. — Тебе лучше поспешить, пока я не передумал, — говорит Гавриил таким тоном, как будто действительно может передумать. Он снова садится на кровать, а потом откидывается назад, плавно ложась на матрас. Гавриил тоже знает, что его тело — отменный кусок мяса, и обожает его правильно сервировать. Очередная водолазка, нежно обнимающая его плечи и прилегающая к грудным мышцам ровно настолько плотно, чтобы это не выглядело непристойно, прекрасно это подтверждает. Садясь сверху, Вельзевул с удовольствием стискивает сильные бедра Гавриила коленями. — Мы можем сделать это более сексуальным способом. Я совсем не против поскакать на твоем члене, а потом натолкать тебе в зад десяток моих яиц. Впрочем, тебе этот вариант вряд ли понравится. Гавриилу не приходится даже кивать, чтобы подтвердить правильность этой догадки, достаточно взгляда. Как и большинство ангелов, носящих свою физическую оболочку не снимая, Гавриил не лишен интереса к сексу — это чувствуется — но вряд ли его удастся вовлечь в нечто подобное, ведь это бы означало, что он не чужд физических наслаждений, а он едва ли подобное признает. Уж точно не перед демоном. Задрав его водолазку, Вельзевул проводит руками по податливым бокам, пытаясь понять, насколько плотно внутреннее наполнение тела, потом легко нажимает ладонями на нижний свод его ребер, а после, отступив на дюйм ниже, нащупывает место, идеально подходящее для разреза: немного мягкое и не слишком чувствительное. Чуть высоковато, может быть, но если дитя выживет, то оно само опустится ниже под собственной тяжестью, зарываясь глубже в нежное нутро. Ему понравится в этом теле. Во внешних слоях жира меньше, чем хотелось бы, но того, что заполняет внутреннее пространство, должно быть достаточно. Главная проблема с человеческими и звериными телами в том, что они слишком медленно исцеляются, а внутри слишком много уязвимых частей, малейшее повреждение которых будет летально. Вельзевул знает об этом достаточно — предыдущие опыты заканчивались очень неприятно: в лучшем случае, дитя умирало, задохнувшись в гниющем мясе вокруг, в худшем — развивалось неправильно, живая плоть постепенно превращалась в мертвую и в итоге разваливалась на части до того, как душа успевала за него зацепиться. — Они чувствительны к изменению среды, так что мне придется засунуть в тебя мой яйцеклад, — предупреждает Вельзевул, — но, надеюсь, ты не сочтешь это слишком сексуальным. Представь, что я — оса, а твое тело — прекрасный спелый плод инжира. — «Они»? — Гавриил довольно наблюдателен, но он никогда не умел задавать верные вопросы. — Яйца. Несколько без яйцеклетки. Просто дополнительный белок. — И три с яйцеклетками, но, как указано в договоре, «объект» будет всего один: первый, который вылупится, начнет с того, что съест остальных — первая пища должна быть мягкой. — Никаких отступлений от договора. — В твоих интересах, чтобы так и было. — У меня достаточно мозгов, чтобы не пытаться обмануть архангела, — Вельзевул пожимает плечами и надрезает его кожу. Лучше не торопиться и сделать несколько неглубоких рассечений, так рана получится более подходящей для проникновения. Слой мышц здесь тоньше, чем был бы у человека такой же комплекции, и до соединительных тканей легко дотянуться. Вельзевул раздвигает пальцы шире, любуюсь блестящей от мясного сока вертикальной раной, розовой и нежной, как вульва девственницы; соблазн наклониться, чтобы лизнуть эти прелестные лепестки плоти, велик, но Вельзевул не хочет рисковать, делая происходящее слишком сексуальным, поэтому привстает, подается вперед, накрывая рану подолом своего килта — чем меньше Гавриил увидит, тем спокойнее будет. К счастью для них обоих, ангелы лишены воображения. Залив в разрез содержимое стаканчика, Вельзевул приподнимает бедра и плавно вытягивает яйцеклад, а потом сокращает мышцы ведущих к нему каналов, позволяя яйцам скользнуть вниз к мускулистой полой трубке, которая выведет их наружу. Острый кончик яйцеклада легко проникает внутрь раны, но жесткий ствол, у которого почти два дюйма в поперечнике, входит туго, и когда Вельзевул, подаваясь ближе, с силой проталкивает его внутрь, Гавриил издает удивительно страстный вздох, запуская кровоток. Кровь, особенно ангельская, густая и липкая — не лучшая смазка, но она все же помогает погрузиться на нужную глубину, а потом остается только удобнее упереться руками в постель. Вельзевул не спешит — яйца довольно крупные и их пять, так что нужно разместить их равномерно. Спустя несколько минут все уже кончено, и, стерев подолом следы сопровождавшей яйца слизи, Вельзевул поднимается. Возвращающийся на место яйцеклад удобно упирается в тазовую кость. — Вот и все. Могу попробовать залечить разрез, но, думаю, тебе стоит сделать это самостоятельно. Гавриил с молчаливым кивком ощупывает края разреза, прежде чем соединить их снова, и осторожно разминает плоть вокруг, не то укладывая яйца ровнее, не то пытаясь их прощупать, понять, какие они. Любопытство в его взгляде, пожалуй, первая искренняя эмоция за сегодня. Неудивительно. — Распечатки оставь себе, — говорит Вельзевул, прежде чем уйти. — Думаю, через пару дней я передам тебе данные по звонкам, но чего-то более существенного придется подождать подольше. Можно было бы остаться еще на некоторое время, но в этом нет особого смысла: после того, как яйца покидают тело, уследить за их безопасностью уже невозможно. Остается лишь надеяться на успех. И на то, что собранная разведкой информация достаточно точна. 3. Зависть Некоторые смертные грехи просты по своему устройству: похоть, чревоугодие, гнев — всего лишь стократ усиленные разумом желания, свойственные даже животным. Зависть намного сложнее: желание получить то, что есть у другого, приходит из осознания того, что ты сам чего-то лишен. Ангелы лишены права создавать новую жизнь. Демоны лишены возможности: их семя и яйца, равно как слюна или пот, отравляют все вокруг; юная сестра Рейчел, вынашивавшая Антихриста, за полгода сгнила заживо на больничной койке — ее матка превратилась в огромную сочащуюся черным гноем опухоль, и под конец даже морфий не мог притупить терзавшую ее боль. Даже при всех усилиях врачей, жизнь в Рейчел удерживалась только тугими нитями тысяч адских чудес, а такую трату может себе позволить лишь Люцифер. Утроба любого демона же настолько ядовита, что любая попавшая внутрь плоть умирает в считанные часы. С ангелами иначе. Они не так плодородны как смертные, но все же способны и к оплодотворению, и зачатию, и к вынашиванию. Но им это запрещено. Как людям запрещено было срывать плод с Древа Познания; иногда Бог дает своим детям путь, но запрещает идти по нему и с любопытством смотрит, что будет дальше. Некоторые понадеялись, что это правило — из тех, нарушение которых легко сойдет с рук, но это оказалось не так, и каждый зачатый в союзе со смертными нефилим был испепелен божественным гневом. А нарушившие божий завет ангелы отправились прямиком в Ад, и мало кто ненавидит Бога так же искренне как они. Возможно, Гавриил всегда был слишком сообразителен, чтобы пытаться завести детей тайком от Бога, а, возможно, его все это мало интересовало до тех пор, пока он не узнал, что Бог, в отличие от ангелов, может принести на землю столько потомков, сколько пожелает. Вельзевул не знает причин, но они и не важны. Важно само желание сотворить нечто новое, похожее в корне своем на желание Люцифера сравняться с Богом, но куда более сложное. Оно было нужно ради самого согласия на участие в опыте. Все остальное дитя сделает само, как только наберется сил. Любовь позволяет ангелам творить, но она же делает их уязвимыми. 4. Чревоугодие Возможность узнать больше о планах Михаил, несомненно, очень ценна — судя по предоставленным демонами доказательствам, она общалась как минимум с двумя падшими, когда-то служившими в ее воинстве — но это еще не все, что он получает. Даже не лучшая часть. Гавриил знает, что демоны используют каждую склонность к греху, проникают в каждую трещину, и Вельзевул, конечно, попытается подтолкнуть его к падению. Но он не жалеет, что согласился. У него есть дитя. И наконец-то ощущать, как оно шевелится внутри — прекрасно. Гавриил практически уверен, что никогда не чувствовал ничего лучше. Дитя уютно сворачивается в клубок, устраивается удобнее, чтобы уснуть, и, когда оно чуть ворочается, щекотка расходится эхом по всему телу. Едва ли это движение по-настоящему первое — но определенно первое, которое удается так ясно ощутить. Гавриил прижимает ладонь плотнее к верхней части живота и чувствует как дитя сворачивается туже, точно само себя обнимая. Плоть в этой части не слишком чувствительна — у Гавриила нет бесполезных органов, а значит нет необходимости следить, все ли с ними в порядке, поэтому он не может полагаться только на внутренние ощущения. Время от времени, когда никто не смотрит, он украдкой прощупывает рукой то место, где был сделан разрез — сначала оно казалось слегка припухшим, но постепенно уплотнение точно разгладилось, его тело полностью приняло вложенные внутрь яйца. А сейчас дитя начало шевелиться, достаточно явно, чтобы Гавриил сам мог это почувствовать. Оно растет гораздо быстрее, чем рос бы человек, и, откровенно говоря, это немного огорчает: чем быстрее дитя придется извлечь, тем быстрее демоны захотят его забрать. Естественно, Гавриил не станет его отдавать. Не теперь, когда он так ясно ощущает его присутствие. Это — неожиданный дар, но неожиданность лишь делает его ценнее. Дитя живое, настоящее, и даже сквозь покров плоти он чувствует: оно лучится любовью почти так же ярко, как Иисус, едва ставший завязью в теле Марии. Гавриил хорошо помнит их первую встречу: в день Благовещения Иисус был размером не больше горошины, но уже вмещал в себя всю любовь мира, и неудивительно, что не ожидавшая зачатия Мария была так счастлива узнать, какой дар ей послан. Она не думала, что послужит Небесам подобным образом, но ты не можешь бороться с небесной любовью, во всем мире нет оружия могущественнее. Даже соблазны ада в сравнении с ней ничто, нужно лишь почувствовать ее, признать свою незначительность в сравнении с ее величием. Выполняя поручение Бога, Гавриил незримо неотступно следовал за Марией до тех пор, пока она не разрешилась от бремени — люди хрупки, их нужно постоянно оберегать. Ни разу не видел он столь же счастливого существа — даже когда ее очевидно мучила боль, она каждую секунду сияла как несущий божье благословение херувим. Иисус будто горел внутри нее, заполняя жалкое смертное тело светом. Гавриил всегда с недоумением относился к тем братьям и сестрам, которые дошли до падения, пытаясь завести детей со смертными любовниками — но тогда, увидев счастье Марии, понял, в чем была суть: весь мир был в ней, она была заполнена любовью, слишком большой для такого жалкого, крошечного существа как человек. Гавриил не мог не пожелать испытать то же самое — любовь в самом чистом виде из возможных. И теперь, наконец, он чувствует это. Да, он избежал нарушения правил чисто формально, но это — обычная практика. Многие на небесах время от времени скользят вдоль высеченных на скрижалях размытых формулировок. Гавриил не раз делал что-то подобное, и, в конце концов, происходящее определенно стоит любого риска. Он понимает, что это лишь начало пути. Совсем скоро демоны попытаются забрать дитя, а когда не смогут сделать это физически — пойдут по пути совращения; пусть пока в нем не проявились черты их природы, но любое разумное существо может быть вовлечено в грех, и, конечно, природа сыграет свою роль. Никто не рождается порочным, но, очевидно, некоторые создания больше склонны к грехам. Какой бы чистой ни была душа Гавриила и как бы усердно он ни заполнял дитя своей любовью, половину крови оно получило от демона, и сберечь его в чистоте будет непросто. Но Гавриил уверен, что справится. Вся любовь, на которую он способен, теперь собрана вместе, преломленная и отраженная, усиленная душой самого дитя. Ради этого он готов даже смириться со странным, порой неприятным щекочущим ощущением внутри тела, почти постоянным, но от того не менее досадным. Он прекрасно понимает, в чем причина: дитя ест. Оно должно много есть, чтобы стать большим и сильным, как он сам, а восстанавливать утраченные части несложно, это ничуть его не тревожит. К тому же, при мысли о том, что он сам кормит свое дитя, Гавриила переполняет гордость. И, хотя время от времени ему приходится затягивать пояс брюк чуть сильнее, он вовсе не выглядит отощавшим. Проблема в другом: с каждым днем желание узнать дитя ближе кажется все более и более тяжелым, томительным, почти раздражающим. Оно мешает работать гораздо сильнее, чем зуд, становясь почти невыносимым, когда Гавриил остается наедине с собственными мыслями и ощущениями. В конце концов, он решается взглянуть на дитя. В этом нет ничего дурного. Ведь если оно появилось на свет из яйца, то должно быть достаточно жизнеспособным, чтобы вынести несколько секунд вне его тела. Гавриил знает о жизни и ее поддержании достаточно, чтобы сделать все верно. Это несложно — всего несколько неглубоких разрезов над тем местом, где прячется дитя; оно отвечает на движения лезвия, опускаясь чуть ниже, уходя от острия. Можно было бы разделить ткани с помощью чуда, но в подобных напрасных тратах нет нужды, к тому же ему нравится мысль о разрезе. В этом всем есть правильная, уместная доля телесности, а еще почему-то ему кажется, что само дитя бы так хотело. Хотя бы потому, что его зачатие — если это можно назвать подобным словом — произошло именно так. Гавриил осторожно запускает пальцы в глубокий разрез. Его тело скользкое внутри, более податливое, чем он себе представлял; дитя замирает, едва он до него дотягивается, и Гавриил даже успевает подумать, что напрасно так поспешил, оно может испугаться, ему станет больно или произойдет что-то еще дурное. Но потом дитя медленно придвигается ближе, прикасается к его пальцам, и он вздрагивает, чувствуя как нежность накрывает его высокой волной. Гавриил плавно вытаскивает дитя и накрывает его ладонью, чувствуя, как оно шевелится, осторожно сворачиваясь в клубок, укрываясь под его рукой. Он хочет взглянуть, но в то же время не может полностью избавиться от тревоги. Гавриил понимает, что дитя, из-за его происхождения, будет иметь необычный вид, он мучительно боится, что оно окажется уродливым — как отец он будет любить его и таким, конечно будет, но полюбят ли другие? Пару секунд он сидит, осторожно придерживая дитя, и сквозь опущенные веки смотрит лишь на его ауру, но потом, наконец, открывает глаза, чуть приподнимая ладонь, чтобы увидеть правду. Его дитя прекрасно. Оно смотрит на него широко распахнутыми глазами с невинным любопытством. Кожа влажно блестит, аура переливается пурпуром и золотом — конечно, ни следа тени, оно слишком юно, чтобы принять в себя демоническую греховность — а тонкие нежные пальцы сжимают запястье Гавриила, и он замирает, очарованный этим нежным, миниатюрным чудом. Дитя, крошечное и такое причудливое, не похожее ни на божье творение, ни на демона, снова свивается в тени его ладони, спасаясь от света. Оно привыкнет к свету, когда станет старше. Возможно, стоит выпускать его время от времени из мрака утробы, чтобы оно постепенно начало знакомиться с сиянием Небес. Дитя неуклюже вздрагивает, чуть выгибается и пытается укусить — оно, как всегда, голодно, но остроты его маленьких зубов едва хватает, чтобы проколоть кожу. Ощущение чуть болезненное, но любовь покрывает эту боль особой нежностью, и когда по его коже стекает густая капля крови, Гавриил только улыбается, легко поглаживая дитя большим пальцем по голове. — Давай вернем тебя на место, туда где темно и тепло. Ему даже кажется, что дитя кивает в ответ — но оно лишь припадает к укусу, вгрызаясь глубже. Прежде, чем Гавриил снимает его со своей руки и возвращает внутрь тела, дитя успевает сорвать с его запястья кусочек кожи, но небольшого исцеляющего чуда вполне достаточно, чтобы не осталось никаких следов. 5. Гордыня Дитя стало уже достаточно большим, чтобы время от времени, сворачиваясь ближе к передней стенке живота, придавать ему не только ощутимую, но и заметную внешне округлость. С одной стороны, Гавриил понимает: ему повезло, что, выглядя как крупный мужчина, он вполне может скрыть эти изменения — будь он миниатюрным и хрупким как Уриил, правда уже была бы обнаружена всеми. Но с другой — у него едва хватает сил прятать эту правду, и, может быть, вышло бы лучше, если бы ее заметили случайно, но если кто-то и видит перемены, то не говорит о них. Перемены касаются не только тела; переполняющая Гавриила гордость готова выплеснуться наружу, и непременно превратилась бы в гордыню, если бы любовь не укрощала ее. Но нежность к растущему дитя не дает тайному восторгу превратиться в пустое самодовольство. Поглаживая ладонью непривычно выпирающий живот, Гавриил не может не представлять, как удивлены будут другие, когда поймут, что он — первый из ангелов, кто станет отцом. Соучастником творения новой жизни. Конечно, он не думает об этом как о равенстве Богу. Нет. Это скорее попытка исследовать границы данной ему власти, данного ему тела и гибкости собственной души. На небесах можно получить все, что захочешь, если ты знаешь, чего именно захотеть, как облачить желания в верные мысли, а для тех подбирать правильные выражения. Дружеское общение с демоном было бы греховно, но дипломатические встречи полезны Небесам, взаимовыгодные соглашения укрепляют порядок, а не сеют хаос. В конце концов, будь в этом что-то дурное, Бог не позволил бы Гавриилу принять в себя дитя, заботиться о нем, кормить и выращивать, как сейчас. Но дитя здесь. В нем. Сильное, полное жаждой жизни, крепнущее день ото дня. Гавриилу все сложнее сосредоточиться на привычной работе, но он знает, что должен оставаться на прежнем месте до тех пор, пока не сможет рассказать обо всем открыто. Он уверен, что это рано или поздно случится. Дитя убеждает его в этом. Оно еще не умеет говорить словами, но ощущение, сквозящее в его ауре, позволяет отогнать все лишние мысли, все несвоевременные сомнения. Ему нравится чувствовать, как дитя зарывается плотнее в его нутро, жадно вгрызаясь в наполняющие тело ткани — в последнее время Гавриил не старается делать их слишком плотными, потерянное все равно приходится восстанавливать слишком часто. Но все же кормить дитя самому, а не просто позволять поглощать плоть, гораздо приятнее. Время от времени Гавриил осторожно извлекает дитя через разрез — пришлось сделать его чуть шире — и держит на руках, наслаждаясь ощущением его тяжести. Оно свивается в плотный клубок, а потом прижимается открытым ртом к его коже, щупая ее языком, прежде чем прикусить. Гавриил готов отдать ему любую часть, лишь бы почувствовать как оно сияет благодарностью и покоем. Возможно, если другие не примут перемены так быстро, как Гавриилу хотелось бы, ему придется лишиться части того, к чему он привык, ненадолго оставить высокий пост, но все же, чувствуя как аура дитя обретает более насыщенные цвета, становится теплее, на границе с ощутимым физически, он понимает, что принял верное решение. 6. Уныние Любовь позволяет ангелам творить, но она же делает их уязвимыми. Изначальный план был несколько другим, но Вельзевул не чувствует ни капли разочарования. Результат впечатляет; даже если дитя навсегда останется привязанным к Гавриилу — это всего лишь первый опыт, рано или поздно найдутся другие ангелы, которых можно будет вовлечь в размножение, в создание новых демонов. Падшие отцы и матери нефилимов рассказывали о том, как любовь к едва зачатым детям поглощала их души, сводя их с ума, подчиняя противоестественному для ангела желанию отдать все одному-единственному существу, забыв о Боге, о людях, о своих небесных братьях и сестрах. Это казалось преувеличением, но сейчас, глядя на Гавриила, Вельзевул понимает: они говорили честно. — Дитя хочет к вам. Хочет спуститься. — Каждое слово точно дается ему с немалым трудом. В его движениях нет прежней плавности, они выглядят болезненными и изломанными, точно у механической игрушки, потерявшей часть деталей. Хорошо, что они встречаются наедине, а не где-нибудь на вокзале — ни к чему пугать смертных. Здесь, в том же гостиничном номере, где дитя было зачато — если только это можно назвать зачатием — среди тех же запахов дешевых чистящих средств и такой же дешевой веры в лучшее, их никто не увидит. — Ему нужно тихое место. Но куда бы оно ни хотело отправиться, я пойду с ним. — Неужели у архангела нет дел важнее, чем сидеть с ребенком? Гавриил отвечает лишь презрительным, почти гневным взглядом того, кто слишком привык ощущать свое превосходство, чтобы осознать его хрупкость. Секунду спустя он невольно хмурится, случайно поймав краем взгляда свое отражение в оконном стекле. Он скверно выглядит. Теперь одежда, которая так шла ему раньше, сидит плохо — неопрятно отстает там, где он не успел или не смог восполнить исцелением потерянные ткани, слишком плотно прилегает к выпуклому низу живота, придающему Гавриилу сходство с раздувшимся от газов трупом. Когда он пытается расправить ткань, становятся заметны очертания разреза — почти на том же месте, что и тот, через который Гавриил принял в свое нутро яйца, но не вертикальный, а горизонтальный, похожий на голодно приоткрытый рот. Судя по тому, как к нему пристает материя, края чуть влажны от сукровицы. Вероятно, какая-то часть Гавриила все еще осознает происходящее — он архангел, его душа сильна, но любовь сильнее, она возвращает все мысли к дитя, и чем настойчивее он пытается отдалиться, тем сильнее оно тянет в ответ. — Так ты чувствуешь, чего оно хочет? — Оно внутри меня. Естественно, я чувствую все, чего оно хочет, — голос Гавриила звучит необычно глухо. Попытаться затащить на подконтрольные аду земли ангела, не готового пасть — рискованная затея, даже если у тебя формально есть его собственное разрешение и ты знаешь, что он не представляет угрозы. Но Вельзевул уже понимает, что не откажется от этой возможности: дитя нуждается в заботе, а если Гавриил готов взять эту ношу на себя, можно будет посвятить больше времени изучению природы этого создания, найти пути создать новых, возможно — более совершенных. Вельзевул с хищным любопытством тянется к его животу, но Гавриил резко перехватывает руку с такой силой, что хрящи сустава хрустят. Любовь ослабила его рассудок, но едва ли сказалась на физической силе. — Не тронь его. Левый манжет чуть задирается и Вельзевул успевает заметить на запястье Гавриила маленькую круглую рану — не кровоточащую, гладкую, чистую и розовую. Дитя съело кусочек кожи и тонкого мяса под ней, оставив след такой идеально круглой формы, что в него можно вложить монету. Вельзевул хорошо представляет повадки всех существующих хоть в аду, хоть на земле личинок и знает: для такого нужно время, это не могло произойти случайно. Гавриил вытащил дитя, посадил себе на руку и смотрел, как оно обгрызает кожу, чтобы добраться до плоти — наверняка нежной, сладкой, но не такой рыхлой, как заполняющие пустоту живота соединительные ткани. Вельзевул не знает, каковы тела архангелов на вкус, но может себе представить. Вряд ли они так уж отличаются от обычных ангелов. Гавриил наверняка свежий и нежный, как ягненок, едва научившийся твердо стоять на ногах. — Хорошо. Дитя останется с нами, его место в аду, — говорит Вельзевул, внимательно наблюдая за ним. — Но ты можешь уйти с ним, если захочешь. Ты ведь согласился оставить его у себя до тех пор, пока сам не пожелаешь расстаться, и не мне пытаться его забрать. Гавриил машинально кивает, даже не поднимая взгляд. Аура дитя просачивается наружу, прорываясь сквозь прорезанную Гаврилом рану: достаточно ангельская, чтобы об нее можно было обжечься, но со временем она немного утихнет. Одно из преимуществ падения — то, что Вельзевул может не опасаться любви, какой бы разрушительной она ни становилась, сплавленная еще неразумным существом в настоящее оружие. — Мы найдем место для вас обоих. Вельзевул не может отделаться от мысли, что, возможно, уничтожение нефилимов было скорее актом милосердия, чем проявлением гнева. Впрочем, не исключено, что теперь Бог смотрит на подобных существ иначе и сыну Люцифера суждено стать лишь первым из многих. Мысль о новых существах, способных в равной мере использовать любовь и ненависть, кажется совершенно гипнотической. Вельзевул позволяет себе на несколько секунд полностью в нее погрузиться, прежде, чем задуматься о поисках подходящего места — укромного и безопасного. 7. Гнев — Босс будет не в восторге, но, думаю, все должны получить то, чего хотят. Смысл ведь в том, чтобы играть по правилам. — Тогда просто отведи меня к нему. Михаил не настроена на разговоры, но знает, что без них правду не получить. — У нас была договоренность, все официально, — демон походя протягивает Михаил исписанные страницы. Она скользит по ним взглядом, едва останавливаясь на отдельных оборотах — бюрократические формулировки не ее сильная сторона, но общий смысл она улавливает. Представитель Небес соглашается на использование его физической оболочки для проведения некоего многословно, но в то же время туманно описанного опыта, обязуется следить за его успешным завершением и осознает возможные последствия. Представитель Ада гарантирует, что не будет использовать результат опыта для нанесения вреда кому-либо из людей или ангелов. Это все объясняет исчезновение Гавриила, и, отчасти, его странное поведение, но не отвечает на главные вопросы. — Формально, о неразглашении речи не было, и, поскольку именно ты — третья вовлеченная сторона… Михаил не успевает спросить, что именно демон имеет в виду — ее взгляд наконец-то добирается до ответных обязательств. Она горько усмехается, отчаянно борясь с желанием просто бросить листки договора себе под ноги и уйти. Она не станет этого делать. Михаил пришла к демону не только за правдой — хотя она давно привыкла выкупать ее по крупицам у своих прежних солдат. Она хочет вернуть младшего брата домой, потому что не сможет жить дальше, если потеряет его так же, как потеряла старшего. — Не думаю, что он захочет пойти с тобой, — демон улыбается. — Он явился сюда по своей воле и никто его не удерживает. — Неужели? Стены коридора, по которому они идут, покрыты ржавыми потеками грунтовых вод, холодный свет мерцающих ламп режет глаза, ковровое покрытие липко пристает к подошвам обуви, из-за плохо прикрытых дверей доносятся невнятные стоны и рык. Меньше всего это место похоже на то, где Гавриил остался бы по доброй воле. — Он любит дитя, о котором заботится, а тебе ли не знать, что любовь все переносит? Она знает, что любовь — обоюдоострый нож без рукояти, которым невозможно не порезаться, даже просто взяв в руки. Не поэтому ли Гавриил всегда так умело ее избегал? Свет как будто слабеет с каждым ярдом пути, до тех пор, пока они не останавливаются у очередной двери. — Но кто я, чтобы мешать архангелу? Если хочешь забрать его — забирай. Демон притворно-учтиво кивает и приоткрывает дверь, впуская в темную комнату немного тусклого света. Михаил вглядывается во мрак, пытаясь хоть что-то разглядеть — ее глаза привычны к яркому свету, она путается в тенях, прежде, чем, наконец, видит покрытый сбитой простынью матрас на котором лежит что-то бесформенное, странное. Что-то похожее на труп — но Гавриил не может быть мертв, она бы почувствовала — над которым возвышается блестящий движущийся комок, размером немногим больше человеческого младенца. Она не сразу понимает, что это — живое существо, а не причудливой формы опухоль. Оно медленно шевелится, под почти прозрачной кожей пульсируют темные сосуды, пронизывающие раздутую белесую плоть. Движения существа ритмичны: голова опускается и поднимается, плавно, неспешно. «Оно ест» — думает Михаил, подступая чуть ближе, и существо замирает, услышав ее шаги. Оно поворачивает голову, медленно, чуть выгибаясь; складки плоти влажно блестят, сосуды проступают сильнее. А потом она видит его лицо, похожее на лица херувимов: широко расставленные светлые глаза смотрят удивленно, без тени испуга или гнева, выпуклый лоб не пересечен ни единой морщиной, но пухлые щеки и удивленно приоткрытые нежные губы испачканы чем-то темным. Михаил знает, что это. И когда похожее на огромного опарыша существо открывает рот шире, она видит внутри два ряда острых как иглы зубов. — Снаружи холодно. Михаил не сразу узнает голос: должно быть, связки повреждены, поэтому он звучит непривычно, но секунду спустя, она понимает — это Гавриил. Что-то бледное, бесформенное, но в то же время угловатое, приходит в движение рядом с существом, и, не в силах больше терпеть темноту, Михаил разгоняет ее чудом, делая резкий шаг вперед, навстречу истине, за которой пришла. — Снаружи холодно, иди ко мне. Бесформенные уродливые очертания, наконец, складываются в единое целое — Михаил и раньше знала, что именно увидит, но она отгоняла правду от мысленного взора. На полях сражений великой войны, она много раз встречала тела ангелов, поврежденные в бою настолько, что от этого страдали их души. Некоторым потребовались века и тысячелетия, чтобы снова научиться летать, говорить, творить чудеса, а некоторые не смогли восстановиться вовсе, и до сих пор спят под покровом божьей милости — хотя Михаил не уверена, что это можно назвать настоящей милостью. Просто Бог неохотно отдает Смерти свои творения. Но подобного Михаил не видела ни разу. Тело Гавриила изувечено, обглодано, распорото будто свиная туша на бойне, но он все еще в сознании, и, чуть приподняв голову, смотрит на тварь, сидящую на его груди. Там, где у человека были бы внутренности, зияет блестящая от слизи бесформенная дыра, в которой видны обрывки никуда не ведущих жил и желтовато-розового жира. Его грудь и шея усыпаны следами от укусов, точно греховными поцелуями, и один все еще сочится кровью. Конечности выглядят отвратительно, особенно ноги — мышцы и сухожилия в них с изумительной точностью воспроизводили человеческие, Гавриилу нравилось, как ощущается их движение, он сам говорил не раз — но теперь они скорее наводят на мысль об отбросах из мясной лавки, потемневших и заветренных: на правой еще сохранилась кожа, покрытая такими же укусами, левая местами изрезана до кости, бедренная артерия свисает пустой бесполезной трубкой. Голени прикрыты простыней, Михаил не видит очертания ступней и не знает, сохранились ли они. — Слишком холодно, слишком светло, да? — голос Гавриила звучит спокойно и это делает его еще более пугающим. — Иди к папе. Он проводит рассеченной — или разгрызенной? — надвое беспалой ладонью по спине существа и пытается затолкнуть его глубже в свою зияющую рану. Не в силах больше выносить это зрелище, Михаил хватает мерзкое существо обеими руками — оно, скользкое, тяжелое, сильное, извивается всем телом, пытаясь укусить или хотя бы вырваться, чтобы снова зарыться во влажное от слизи нутро Гавриила. Существо визжит и, услышав этот звук, он приподнимается, будто пытаясь встать, его глаза широко распахиваются. Михаил хочет спросить, чувствует ли он боль, понимает ли, где находится, но не успевает даже открыть рот, прежде, чем замечает гнев на дне его зрачков. — Отпусти, — произносит он и его голос становится похожим на шипение радиопомех. — Сука. Не тронь… — Он прав, — усмехается демон, пряча руки в карманах своего мятого плаща. — Не тронь дитя. Во-первых, босс — не из тех, чьих детей стоит обижать. А во-вторых, оно нашей породы и мы хотим оставить его здесь. Убив его, ты дашь нам право убить одного из вас. «Разве вы еще не убили?» — Михаил знает, что не должна произносить это вслух. Она с бессильной яростью отбрасывает существо на матрас и оно с отвратительным хныканьем сворачивается в клубок, пряча лицо под растущими из боков длинными костистыми пальцами, вздрагивает, съеживаясь под ярким светом. Гавриил пытается подняться снова, чтобы до него дотянуться, но его тело слишком изранено, а душа будто скомкана, каждое движение больше похоже на судорогу. Михаил не может избавиться от мысли о том, что милосерднее было бы оставить его здесь, на съедение существу, которое, похоже, так дорого его сердцу, что он сполна отдал ему свою силу, свою красоту, и свою душу. Но Михаил создана не для милосердия, а для справедливости. Она грубо сгребает простыни с останками Гавриила, стараясь больше не смотреть на него. Он пытается сопротивляться, но у него нет сил, и, похоже, в какой-то момент, он теряет сознание. Михаил не проверяет. Он весит так отвратительно мало, что ее душа сжимается от боли. А ведь они были созданы равными во всем, в том числе и в силе — но вот, куда грех привел его. — Все так, как мы договаривались, — произносит демон с улыбкой, медленно обходя ее, приближаясь к все еще скулящему существу. — Он больше не сможет тебе помешать. И вот, куда грех привел ее. Вот чего она хотела: снова стать правой рукой Бога, той, кто прокладывает пути для великого плана господня. Что ж, больше ей не придется делить эту власть с младшим братом. Когда, несколько долгих минут спустя, она ступает на нижнюю ступень уводящей в небеса лестницы, он вздрагивает всем телом, снова сквернословит и рвется из рук, но Михаил лишь с силой прижимает Гавриила к себе, скрываясь от пустого взгляда бесцветно-серых глаз.