Вечно-яркое вечно-чистое.

И она снимает с себя чулки. И она смотрит. Пьяно и отвратительно пошло. И меня начинает тошнить. Выворачивает наизнанку каждую мою часть и желудок пуст, потому захожусь в приступе, будто кот, нажравшийся шерсти, не могу выпустить вон отвращение не пойми откуда взявшееся. И я сбегаю, как трус, поперхнувшийся на выходе своими же недосказанными «извини», оставляю на тумбочке бумажку в пять сотен и спускаюсь-сползаю по лестнице, нажимая ватными пальцами на экран телефона. Такси приедет через пять минут и единственное о чём я думаю- Как я до этого докатился? Мне двадцать три и меня рвёт желудочным соком в ближайшую урну. Здравствуйте. Матрас на полу сбился комком к углу, близкому к батарее. В холодильнике – три бутылки воды и лимон. Утром лопнула последняя рабочая лампа. Знали бы вы, как мне посрать – вы бы заплакали. Для того, чтобы видеть – не нужен свет. Нужны пару таблеток и нихуевая такая удача, чтоб не сдохнуть. С гарантией. Слушай, где ты? Выходи, я приехал. В углу завелась плесень. Раньше про такую крутили документалки по ТВ3. Холера. Он придёт. Он как ошейником пристёгнут – не отвяжешься. Щас, щас. Появится тремор в пальцах, и он не отвертится. Прибежит как миленький. На футболке остались жёлтые пятна. В ушах звенит, в горле встаёт ком, голова кружится и среди звона раздаётся искомое. Привет. Пришёл, видели? А он вам, блять, говорил. Как на поводке, на цепи – никуда не денешься. Привет. Голова гудит и напротив, на единственной в комнате тумбе восседает он. Здравия желаю, товарищ Михаил. Перестань. Посмотри, до чего докатился. Не без божьей помощи. Он молчит. И, сгибая ноги, я придвигаюсь ближе. Волосы прилипли ко лбу и от меня несет спиртным резче, чем от бомжа на улице, с которым я вчера имел честь поболтать за жизнь, променяв сигарету из пачки на личный односторонний сеанс психотерапии. Все равно он меня не слушал, а если бы и слушал – Мне двадцать три и меня тошнит от одного лишь вида голых женщин, тошнит от количества выпитого, выкуренного и вынюханного, тошнит от себя и от того, что единственный мне дорогой человек – это сраная выдумка. Точнее. Как, выдумка. Он настоящий, просто кроме меня его никто не видит. Просто его ещё предстоит найти. Меня тошнит от частых переездов, тошнит от частой смены жилья и клопов, живущих в матрасах. Меня тошнит от того, что я никак не могу сдаться и тошнит от того, насколько давно я не видел и не слышал собственной матери, пусть я и сам не беру трубку. Меня тошнит от самого себя и, главное, тошнит от того, как отвратительно я позволяю себе вести себя по отношению к нему, и пусть каждый раз, когда я его вижу – я под кайфом – это вынужденная мера. Меня тошнит от того, что я хотел бы рассказать ему обо всём на свете, обо всём нажитом и о том, что в его глазах живут такие маленькие звёзды, похожие на стекла от треснувшей утром лампочки. Меня тошнит от того, что вместо всего этого другой человек - не я - позволяет себе плевать в его сторону и называть его такими словами, которыми не называют даже самых отвратительных и пропащих на свете людей. Меня тошнит от того, что я хотел бы держать его за руку, но настолько боюсь теперь, что он убежит при первой же возможности, что держу его на поводке, как держат маленьких противных собак их толстосумые толсторожие хозяйки, придушивая ошейником. Меня тошнит ровно настолько, чтоб продолжать совать два метафорических пальца в рот глубже и давиться, давиться, давиться. Он смотрит на меня, и я ничего не могу с собой сделать. Я только прижимаю колени ближе к телу и смотрю, смотрю, смотрю. Я его выдумал – но если я способен выдумать такое, то я чертов гений. Я смотрю на него, и он молчит. Он молчит и каждый раз смотрит на меня так, будто перед ним сидит мокрый котенок, прикрытый от дождя одной лишь крышкой картонной коробки, и я клянусь богу – я не понимаю почему ему меня жаль. Почему ему меня жаль после всего, что я сотворил. Почему ему меня жаль и почему он не уходит, когда я начинаю кататься по полу в приступе очередного отходняка. Почему он терпит и никогда не устает повторять, что пора перестать. Почему ему меня жаль, такому красивому и такому правильному, такого как я – насквозь пропитого и отвратительного, слабого и грязного, упавшего так низко, как только возможно. И каждый раз, когда я плююсь изо рта очередным едким гадким словом меня передергивает. И каждый раз, когда я цепляюсь холодными пальцами за прохудившийся матрас и заматываюсь в простыни, перетягивая себя, словно веревками – лишь бы поскорее отпустило, он сидит рядом и смотрит и я готов поклясться, что он держит меня за протянутые из-под простыни пальцы и это самое настоящее, что я чувствую за последние несколько дней. А потом я плачу. Каждый раз плачу, как маленький ребенок плачет, когда теряет маму в толпе прохожих. По-настоящему и навзрыд, разрываемый обидой, сожалением, страхом и тревогой. Я плачу и на моих коленях остаются врезающиеся отпечатки моих нестриженых ногтей, а из кармана выпадает кредитная карта, вся раскуроченная со стороны, белесой от порошка, и я глотаю ком в горле, и голова кружится от того, насколько мне жаль. И я без конца повторяю, как мантру, поток беззвучно-тихих прости, потому что не знаю, слышит ли он меня сейчас, когда я не вижу его напротив. Прости-прости-прости-прости моё вечно-яркое вечно-чистое- прости-прости-прости. И я знаю, что через пару дней мне снова придётся убегать в другой город – другую страну. Потому что, пожалуйста. Пожалуйста. Когда я его найду и мне больше не придётся раскладывать пакетики по городу, запихивая их в щели между кирпичами, чтоб заработать на свой пакетик, когда я найду его настоящего. Пожалуйста, пусть он простит меня, потому что, пусть я и последний ублюдок, но я делал всё это не от ненависти, а от большой и чистой, пусть теперь я и сам в это не очень верю. Сам бы я выбросил себя в ближайшую мусорку. Меня окончательно отпускает, и я всё также смотрю на тумбочку, притворяясь, что что-то вижу. На тумбочке лежит записка. В записке написано одно лишь слово. «Хватит.» И я правда не знаю, сам ли его написал, потому что карандаш лежит ровно в середине комнаты. Между тем местом, где сидел он – и где ползал я. Меня клонит в сон, и я засыпаю, забыв закрыть окно то ли для того, чтоб проветрить комнату, то ли на случай, если ночью встану и случайно выпаду с пятого этажа. Покупая билет, я стараюсь не вспоминать лица того мальчишки, которому ещё с утра, в переулке, я отдал дозу. Ему было от силы 15 лет, и я сомневаюсь, правда сомневаюсь, что он забрал её для себя. Я не знаю, кому он её потащил, но я помню два тёмно-розовых синяка на его запястье и длинный воротник его колючей кофты, натянутый чуть ли не до ушей. И мне правда очень и очень жаль. И я успокаиваю себя тем, что бесконечно проигрываю в голове несуществующий, конечно, сценарий, в котором я приседаю перед ним на колени, опускаясь до уровня его глаз и спрашиваю у него всё ли с ним хорошо. А потом мы идем бить морды его обидчикам, и я смотрю ему вслед, а он, уводимый полицией, незаметно кивает мне. Он находит новую семью и там у него есть собака, личный двухколесный велосипед и любящие родители. Я стараюсь не думать о том, как дрожали мои руки, когда я передавал пакет. На самом деле – рейс отправлялся через два часа и у меня просто не было времени. А так бы я обязательно ему помог. Обязательно. В очереди за мной стоит поддатый мужчина и требует пропустить его первым. И я отхожу, пока он протискивается мимо меня со своим маленьким розовым чемоданчиком, сжимая в руке билет эконом-класса с пятном от кетчупа на уголке. По иронии судьбы моё место оказывается средним между местом мужчины с розовым чемоданчиком и старой хабалкой, которая всю дорогу пихает меня локтем, пытаясь отжать мой подлокотник. Забирай, не жалко. На соседнем ряду сидит мальчик семнадцати лет. И я закрываю глаза не потому что не хочу вспоминать, а потому что с детства боюсь летать на самолетах, пусть в детстве никогда на них и не летал. Последнее, о чем я думаю перед тем, как заснуть – моё чистое и светлое. Комнаты никогда не меняются. Иногда кажется, что в абсолютно каждой стране есть одна такая комната с мятым матрасом и старой тумбочкой – специально для меня. Мне кажется это символичным – это именно то, чего я заслужил. Ни больше. Скоро исчезнет и тумбочка. Хорошо, что везде есть нарики. Значит – везде есть работа. И возможность увидеть его, даже если я не найду здесь его настоящего. Я иду по грязной кубинской улице и цепляюсь взглядом за любого прохожего, хоть немного напоминающего своим видом его. И тогда, когда человек кажется мне до боли похожим, я, не задумываясь, хватаю его за руку. Он оборачивается на меня, выплевывая что-то на непонятном мне языке и, скорее всего, меня на местном послали нахуй уже несколько раз, но я держу его руку, пока до меня окончательно не доходит – другие глаза. Другие брови, другие губы, другие ресницы – и я плетусь дальше, глотая почему-то подступившие к горлу слёзы. Я огорчен. И я устал. Я даже заебался, если честно, но это совсем скоро пройдёт. Я прихожу домой и матрас пахнет так же, как пах всегда, а может, и того хуже. Я смотрю в угол и жду его и когда он всё-таки не приходит, выуживаю из кармана дурь. С каждым разом он садится всё дальше от меня, и я вижу по его глазам, что он боится. Что ему противно. Но каждый раз он держит меня за руку, когда я блюю, стоя на коленях у стены, или, когда, свернувшись в комок, прикусываю язык. И я ненавижу себя, вспоминая, как увидел его в первый раз. Вспоминая, что он приходил во сне. А потом меня записали к врачу. И сказали, что его – не существует. А потом я впервые замахнулся на него. Потому что не мог найти и показать остальным. Смотрите, я не сумасшедший. Больше он не приходил. А потом я случайно бухнул со знакомым одногруппником на пару, и он случайно предложил мне выкурить одну на двоих. И я увидел его, а Даня подумал, что меня вштырило – потому что оставшиеся несколько часов я неотрывно смотрел на стену. Я понял, как его найти. Безошибочно и гарантированно верно. Но так и не понял, что выбранный мною способ был единственно ошибочным. И всё пошло по пизде. И я снова сжимаю пальцами простынь и вытягиваю руку, прижимаясь пальцами к полу. И я знаю, что я не заслужил даже его здесь присутствия, но собственнически жду, когда он накроет мою руку своей. Спустя месяц и три прожитых страны, вытягивая руку, я понимаю, что теперь отвратителен ему ровно настолько, чтоб он дотрагивался до моей руки лишь кончиками пальцев. Его пальцы дрожат, и я знаю, что он здесь – рядом со мной только потому что ему некуда деться. И это всё, что у меня осталось. Я плачу ещё громче, но теперь это, похоже, его не трогает. Я смотрю на него и впервые решаюсь самостоятельно подойти ближе. Я плачу, когда он зажмуривает глаза. Я протягивал руку для того, чтоб дотронуться. Я оседаю на пол и понимаю, что всё проебал. Теперь я просто смотрю на него из угла комнаты и в сотый раз повторяю. Прости –прости-прости-прости моё чистое и светлое-прости… Но ничего из этого не помогает и в глубине души я даже рад тому, что он мне не верит. Потому что я этого заслужил. А потом я оказываюсь в Дели. И в тот день, когда я меньше всего вглядываюсь в лица прохожих, я замечаю его. С такими же глазами, с той же колючей бородой и теми же ресницами. И я плачу, подходя ближе. Потому что я – нашёл. Я улыбаюсь впервые за несколько лет. И только потом замечаю самое страшное сходство. Его взгляд. Такой же боязливый и вымученный. И единственное, что я слышу. -Уберите руку. Я вас не знаю. И я убираю руку, видя по глазам, что он – меня узнал. Этим же вечером меня клонит в сон, и я засыпаю, забыв закрыть окно.