Кровь не водица

— Ты ползи-ползи, уховертка золотая, с неба на землю, через тридевять земель, от края до края, махни хвостиком у небесных врат, развернись назад, — Гвидон шепчет быстро, но каждое слово проговаривает тщательно, потому что если ритуал не удастся с первого раза, то придется полностью его повторять. Гвидон задувает первую свечу и брат сильнее стискивает запястья жертвы. На этот раз он поймал какого-то мальчишку, лет семнадцать ему, может чуть больше, жить бы еще и жить, ремеслом заняться, жениться, детей завести, но вот ведь: спутался с бандитами, а потом и оказался здесь, потому что Вишне нужна новая жизнь. Такое уже было, лет двадцать назад, и тогда Вишня привел девчонку, которая в него влюбилась. Красивая, молодая, волосы как золото, поверила словам его дурочка, а Вишня тогда еще задумал в Подболотинск бежать, там и дела свои проворачивать. И Гвидон помог ему, потому как кровь не водица, да и страшно с ним спорить, старые сломанные кости помнят, каково это, ноют к непогоде. — Ты ползи-ползи, уховертка золотая, следы заметая, не найдут тебя ни псы голодные, ни люди злые, все пути для тебя свободны, — Гвидон берет со стола изогнутый нож, и надрезает им кожу мальчишки — она не похожа на звериную, плотная, потная. В старых книгах много разных ритуалов и заговоров, на крови, на плоти, на смерти человеческой и звериной, но Гвидон никогда не станет их читать. Кровь течет из-под пальцев, липкая, будто порченная краска, пахнет медью, ржавчиной и водой колодезной, но останавливаться нельзя, да Гвидон и не станет, самому же мальчишке лучше, чтобы кончилось все быстрее. И срезает он кожу, полоска за полоской, нож отточенный мелькает, скачет в пальцах блестящим металлическим кузнечиком. А под кожей — плоть, алая и нежная, хищникам еда, настоящим и те, что живут только в заговорах волшебных. И Гвидон задувает вторую свечу, чувствуя, как подрагивает под пальцами живое человеческое мясо. Крепко держат мальчишку ремни, а еще крепче — дурман. Золотая уховертка не только кровью кормится, боль нужна ей не меньше. Не узнать теперь уже, что в заговоре правда, а что дописано после, но Гвидон не отступится от прочитанного в книге. Он берет со стола наточенную вязальную спицу, и втыкает ее в дрожащее мясо, было б довольно сил в руках — проткнул бы тело насквозь, или хотя бы до потрохов, чтобы было вернее, но на это не хватит ни духу, ни мощи. Гвидон бы зажал себе уши, лишь бы не слышать, как мычит мальчишка сквозь зашитые суровой ниткой губы, но нельзя прерывать заговор. — Ты ползи-ползи, уховертка золотая, по обе стороны гляди, двери все закроешь, тайны все затворишь, и никто не найдет ни следа твоего, ни пути, все замкнется, больше не повернется. Гвидон задувает третью свечу — огонь вздрагивает, изгибаясь, и жирные восковые слезы ползут по оплавленному огарку. Эту свечу Гвидон на свалке нашел, когда в городе был — он туда частенько захаживал, время от времени что-нибудь непременно приглянется, вот в тот раз приглянулись едва подожженные свечи в форме лесных зверей. Лису с медведем давно он до самых когтей сжег, когда ночами рисовал, а вот что от зайца осталось, дожило до заговора золотой уховертки. Только немного от зайца осталось. И немного осталось от души Гвидона, а у брата и того меньше. Виктор-то раньше них родился, всегда в стороне держался, а Гвидоны вышли из утробы материнской вместе, оттого и имя у них одно на двоих. Будто две стороны монеты, два рога одной уховертки. Шуршит в полумраке что-то недоброе, но Гвидон не оборачивается, знает — нельзя на золотую уховертку смотреть, пока не убежит, а то не сможет она отогнать беду, не заметет следы. И смерть мальчишки напрасной будет, и к порогу враги придут. — Ты ползи-ползи, уховертка золотая, кровью сытая, не забудь моих даров, сотри след мой со всех порогов, замети со всех дворов, как свернешься так и повернешься, не останется ничего. Гвидон берет другой нож и с силой втыкает мальчишке в шею, так, чтобы длинное лезвие с одной стороны кадыка вошло, а с другой вышло — тяжело это, противится плоть человеческая смерти, но все решено. А скольких Вишня порешил за бумажки свои грязные — о том и вовсе не думать лучше. И вытаскивает Гвидон нож наружу рывком, выпуская киноварь крови на пол, где будет, кому ее подъесть, а потом задувает последнюю свечу. Все закончилось. Дергается еще мальчишка, будто гопака пляшет, но смерть в нем уже сверху донизу, скоро тело замрет, а утром приберет Гвидон его, ничего не останется; в лесу места много, хоть под каждым кустом копай могилку, никому не будет дела, не найдут ни псы голодные, ни люди злые. — Вот и все, замела следы твои и сбежала уховертка. А теперь ступай, — говорит Гвидон и слышит, как усмехается брат в темноте, прежде чем развернуться и уйти прочь — только мир свет месяца полоснет по глазам тонкой бритвой, когда дверь распахнется. Вот только знает Гвидон точно: он вернется еще. Потому как кровь не водица, раз умоешься — никогда больше прежним не станешь.