лето не вечно

— И как успехи? — девушка смотрит на своего друга равнодушно, интересуется скорее из вежливости, и всё равно, в голосе есть немного надежды. А вдруг… — Как видишь, — он пожимает плечами и отрешенно кидает стопку чертежей на стол, — Никак. И никаких тут «вдруг». — Подумать только, — не вопрос — утверждение, с разочарованным взглядом и ноткой сарказма, но с долей заботы — Не жалко тебе так обращаться, со своими-то творениями? Финес вздыхает. — Было бы, если бы они приносили хоть какую-то пользу. — Ну, их можно сдать на макулатуру, вполне себе заработок. — Как смешно, — парень закатил глаза, — Ничего смешнее не придумала? — Прости, — Изабелла слабо улыбнулась, — Я не хотела тебя обидеть. Просто я правда не могу понять, неужели совсем нет никаких вариантов? — А какие варианты тут могут быть? Это в детстве мы могли построить ракету на Луну и все такие: «Вау, как круто, дети сделали это, сами, вот это да!», а сейчас кому оно надо? Кому нужен взрослый парень, без образования, без портфолио, без денег, но с кучей никому ненужных, бесполезных в современном мире проектов? — А за границу подаваться пробовал? — Шутишь? Здесь-то, где наши деяния у всех на слуху, я никому даром не сдался, а там что? Я напишу им мотивационное письмо с рассказами о полете на бумажном самолетике с одного континента на другой и мне сразу предложат работу? Изабелла молчит. Финес тоже. — А с поступлением как? — Я физику завалил, — говорит Финес, и кажется, мрачнеет с каждым ответом на подобный вопрос всё больше и больше. Сколько лет он уже пытается поступить? 2 года? 3? — Снова. — Ты? Физику? Шутишь? — она смотрит на Финеса и правда верит в то, что он сейчас скажет: «Да, Изабелла, конечно, это шутка», но Финес лишь молча смотрит на нее, из-за чего ей становится немного не по себе — Что ж, Фербу в этом плане больше повезло… — Ему не повезло, — возражает Финес, — Он сам по себе более смышленый. Это я методом тыка электроды соединю и радуюсь, что оно работает, а он не приступит к делу, пока со всех сторон его не оближет и не обсосет. — Прямо как Балджит, — Изабелла улыбнулась, воспоминания о беззаботных летних днях, проведенных с этим милым индийским заучкой сами возникают в голове. Интересно, как он поживает сейчас? — Нет-нет-нет, Ферб, в отличии от Балджита, из-за своей повернутости на учёбе, у мозгоправа не лечится. Он сам по себе умный, без бесконечной зубрежки любой информации, которая хоть как-то похожа на учебную. — Говорю же, повезло. Финес не отвечает. Он смотрит на молчаливую подругу, взгляд ползёт, словно язык по холодному ножу: осторожно и плавно. Черные босоножки, юбка, маленькая сумочка и топик, из-под которого проглядывает не анатомичный для стройной фигуры, слегка-слегка округленный живот. — Оставишь? — осторожно спрашивает Финес, опасаясь, что скажет что-то не то. Изабелла вздыхает. — Я уже на аборт записалась, — одним ответом Изабелла расставляет все точки над i, — Не знаю, от кого, не знаю, как я умудрилась столько с ним проходить, но я знаю точно, что к детям я пока не готова. — Ты была бы классной мамой, — Финес пожал плечами. — Ага, — говорит Изабелла, копаясь в сумочке — А отцом кто? Ты? — Почему нет? Она усмехнулась. — Как странно поворачивается жизнь: лет 5 назад я была готова целовать землю, по которой ты ходил, а тебе было всё равно, а сейчас ты без тени сомнения соглашаешься… да что там, соглашаешься, практически сам предлагаешь растить со мной чужого ребенка, но всё равно уже мне. Представляешь? — Мне не было всё равно, Изабелла… — Да ладно, — говорит она, с наигранным удивлением, — Ты еще скажи, что совершенно не замечал внимания с моей стороны. Это же было так очевидно, слепой бы заметил. — Я был ребенком, — Финес отводит взгляд, — Я просто не понимал, как работает любовь, я видел ее по-другому, и по-другому проявлял, понимаешь? — Понимаю, — говорит она, наконец-то найдя в сумке то, что искала — серебристый портсигар. Она замерла, вновь прокручивая в голове события прошлого. Делал ли Финес какие-то милые вещи для неё? Да, и не раз. Было ли этого достаточно, чтобы убедиться во взаимности своих чувств? Нет. — Но мне от этого не легче. — У меня совсем нет шансов? — спрашивает Финес, выдержав небольшую паузу. — Мы можем перепихнуться, — она пожала плечами, — Секс по дружбе. — Не хочу. — Почему же? — спрашивает она слегка удивленно, добавляет уже язвительно. — Боишься что-нибудь подцепить? — Нисколечко. Промискуитет промискуитетом, но ты же не дура, в конце-то концов. — Ну спасибо! — Изабелла звонко засмеялась, что немного разбавило накаленную обстановку, — И в чем тогда проблема? — Ну, во-первых — он переводит взгляд с лица Изабеллы на живот — ты в положении. А во вторых… Я уверен, что с тобой мне было бы хорошо. Очень хорошо… Но какой в этом толк, если ты сама это будешь делать не по любви? — Сопливо, — она поджигает зажатую меж пухлых губ сигарету. Контрольная затяжка, пальцы отводят источник дыма от лица. Ответ следует на выдохе. — Но справедливо. Будешь? Финес на секунду застыл. Его будто забросило обратно в отрочество, в те времена, когда он в первый (и разумеется, последний) раз пробовал курить. Был осенний день из таких, когда воздух ещё теплый, а листва уже жёлтая-рыжая-красная, когда всё пахнет корицей, бадьяном, гвоздикой, пряным тыквенным пирогом, и когда последнее, о чем могут быть мысли — так это о книжках, тетрадках и бесконечных лекциях в душном кабинете с таким же душным учителем. С ним тогда был Бьюфорд, главный инициатор этой затеи, который ради такого случая — Финес согласился с ним попробовать курить! — втихую утащил сигареты у мамы. Тонкие, туго свернутые палочки пахли мятой, новой бумагой и чем-то очень приятным, но на вкус они были просто отвратительны. Финес кашлял, словно чахоточник, казалось, что он вот-вот выкашляет собственные лёгкие. Ему с самого начала эта идея казалась сомнительной, но как он мог бросить друга в такой ответственный момент? Как бы то ни было, этот опыт отбил у него всякое желание пробовать курить еще когда-либо. А вот Бьюфорд напротив, пристрастился к курению, за что его даже чуть не исключили из школы! Сейчас Бьюфорд совсем изменился: он больше не курит сигареты, ни толстые, ни тонкие, не дерется на переменах, не прогуливает уроки и не пьёт дешевое пиво с заправки после тяжелого рабочего дня в местной забегаловке. Теперь он учится во Франции, подрабатывает бариста в уютной кофейне, в свободное время снимает любительское кино и ходит в спортзал, носит модную одежду и встречается с той самой прекрасной девочкой, с его ma chérie, ради которой он когда-то и выучил язык любви. Бесячего, но всеми до жути любимого задиры больше не существует. Жизнь и вправду странно поворачивается. — Буду, — говорит он, принимая из рук подруги бликующую на свету пластиковую коробочку. Это было так давно и так мимолетно, но руки помнят, как правильно держать, как зажигать, будто курение было для него привычным делом, а не единичным случаем. Глубокий вдох, медленный выдох. Даже не закашлялся. — Да, Фербу бы это явно не понравилось. — Кстати, а где он?

***

— О, Ферб, ты здесь, — говорит Джереми, увидев в больничной палате знакомое лицо. — Привет. Ферб в ответ молча кивает. — Ты, как всегда, немногословен, — говорит Джереми, и садится на кушетку рядом с Фербом. — Как родители? — Мама полетела к отцу в Лондон, — говорит он, смотря куда-то в пустоту. — Ожидаемо, — говорит Джереми, — Я знал, что они помирятся. Ферб не отвечает. — Ладно, ты прав, приятель, рано еще радоваться. Может быть они наоборот придут к выводу, что им лучше больше никогда не видеться. Но хочется надеяться на лучшее, верно? Ферб переводит взгляд со стены на окно, с окна на пол. Мелкие-мелкие трещины на штукатурке, блики на светодиодной лампе, потертая бирка на капельнице и кривоватый штатив, на котором она висит; лениво покачивающиеся за окном деревья, неразборчивый узор на полу, что угодно, лишь бы не… — Мне тоже тяжело на неё смотреть, — говорит Джереми, понимая Ферба и без слов. — Мне тоже… Кендис спит. Она спит больше суток и даже не подозревает о том, что напротив нее сидят самые близкие и родные её люди, и вряд ли узнает, ведь проспать она может еще столько же. Кожа у нее бледная, синюшная, и она кажется еще более блеклой на фоне ярких, растрепанных рыжих волос. Она спит очень крепко, еще бы: в ее крови снотворных на целое отделение таких же измученных, уставших от самих себя, душевно больных пациентов. Это сон поневоле, вынужденная мера, необходимость, чтобы дать ей хоть немного восстановиться и отдохнуть от очередной затяжной, изматывающей истерики. — Только когда она спит, я могу на неё смотреть. И находиться с ней рядом. Ферб молчит. — Знаешь, — начинает Джереми неуверенно, — Я… так её ненавижу. Ферб наконец-то поднимает глаза. Он смотрит на свою сестру, которую он любит всем сердцем несмотря ни на какие конфликты, ссоры, проблемы, ведь это его любимая, самая лучшая на свете старшая сестра! Слова Джереми его словно кольнули, но несильно. Ведь он понимает, что Джереми чувствует и, соответственно, почему он говорит такие вещи. — Ты не её ненавидишь. — Да, Ферб… — говорит Джереми после недолгой паузы, — Да, я ненавижу не её… а ту, кем она стала. Я… очень люблю Кендис, со всеми её странностями и шероховатостями, с ее неуклюжестью, с её комплексами, с её безумными идеями… Она же ведь такая же, как и вы, правда? Ты же тоже замечал в ней эту жилку гениальности, которую она так тщательно в себе подавляла? — дождавшись утвердительного кивка, он продолжил, — Я всё в ней люблю, она просто потрясающая. Но тот человек, которым она стала, то, что с ней сделала болезнь… Это выше моих сил. Ферб закрывает глаза. — Как думаешь, — Джереми говорит на полтона тише, словно боится, что его слова могут что-то нарушить; словно вселенная или какая-то неведомая магическая сила услышит его и сделает все в точности да наоборот, — Она поправится? Ферб молчит. Трезво рассуждать о негативном тяжело, и практически невозможно, когда это так тесно связано с тобой. В нем борются два его «Я»: одно с надеждой на лучшее, на то, что буквально завтра Кендис выпишут и все встанет на круги своя, и другое, хладнокровно-рациональное, может даже жестокое… которое он всеми силами пытается в себе задавить. — Да. Да, обязательно Тишина. — Финес всё также? — спрашивает Джереми. Ферб кивает, вновь смотря куда-то в пустоту. — Да уж, не повезло парнишке. Эта проклятая исправительная школа знатно подкосила его, — Джереми переводит взгляд с Ферба на Кендис. — И… не его одного. Ферб не отвечает. Джереми, не желая слушать так сильно давящую на него тишину, продолжает говорить: — Вот кому уж точно бы стоило ненавидеть Кендис, так это вам с Финесом. Ферб, кажется, впервые за диалог полноценно фокусирует свой взгляд на Джереми. — Это ещё почему? — Ты еще спрашиваешь? Если бы не она, не было бы ни этой школы, ни Финеса с экзистенциальным кризисом, ни родителей на грани развода. — Кендис просто не хотела, чтобы кто-то пострадал. — И вправду… — говорит Джереми, — Она наверняка думала, что родители просто вас поругают, чтобы вы вели себя аккуратнее. Вряд ли она предполагала, что родители отреагируют настолько резко, и примут такие странные меры. Да она наверняка даже про существование подобных школ не знала. Ферб кивнул, как бы говоря: «ну вот, ты и без меня все прекрасно понимаешь». — Мама с папой просто не хотели брать на себя ответственность за то, что не справились с нами. — Иногда я просто поражаюсь тому, сколько мудрых мыслей хранит твоя голова, — Джереми проговорил это немного удивленно, что вызвало у Ферба слабую, но вполне искреннюю улыбку. — Приятно слышать. Джереми молчит. Ферб тоже. Взгляд Джереми падает на массивный черный чехол от гитары, стоящий слева от кушетки, но отчего-то он уверен, что Ферб сегодня не собирается играть. Он решает убедиться в своей догадке: — Там ведь не гитара, да? Ферб кивнул. — Ты уверен, что. Ферб поворачивается к Джереми и смотрит ему в глаза. Смотрит молча, но его взгляд, ох, это целая история. В его взгляде вся британская классика: Хэйл, Кристи, Конан Дойл, Брэдли, Джонс, Аллан По — его можно читать, как лучшие детективы мировой литературы, и всё равно не понять всего спрятанного между строк голубых глаз. — Да, — говорит он, — Уверен. — Ты только не перестарайся, — говорит Джереми, как-то нетипично для самого себя грустно улыбнувшись. — Мне терять нечего, — Ферб закидывает лямку чехла на плечо и направляется к выходу. «Ведь самое ценное уже потеряно» — эта мысль остается неозвученной, но висит напряжением в воздухе внезапно опустевшей больничной палаты. Джереми остается со своими мыслями один на один, получив от Ферба лишь короткий кивок на прощание и, кажется, впервые за несколько лет добровольно тянет руку к руке мирно лежащей спящей красавицы.

***

О смерти Перри Майор Монограмм сообщил лично. Он сам привез к Флинн-Флетчерам безжизненное холодное тельце и рассказал. Рассказал всё. Рассказал про ОБКА, про то, как Перри попал к ним в организацию, а затем — в семью, про то, что он был их лучшим агентом, и про последнее задание, оказавшееся фатальным. И было видно, что этот разговор давался ему с трудом. Ему нельзя было ни при каких обстоятельствах раскрывать секретность организации для обычных людей, но морально это казалось неправильным. Семья Агента Пи имела право знать правду. Фамилия Хайнца была упомянута в разговоре вскользь, но чуткий слух Ферба не мог за нее не уцепиться. — Да, это мой отец. К сожалению… — созналась Ванесса после недолгих расспросов и это немного смягчило клокочущую ярость внутри Ферба. Но не помешало ему вбить в биту парочку ржавых гвоздей. Он стоит под многоэтажным домом, на улице уже смеркается, холодный, колючий ветер дует в лицо, обжигая щеки и шею, а он смотрит наверх и почему-то внезапно сомневается. Казалось бы, откуда бы взяться сомнениям, ведь об этом человеке, он знает, кажется, уже все: что-то от удалось разузнать у Ванессы, что-то рассказал сам Майор Монограмм уже в личном разговоре, что-то пришлось искать самому, долго бороздя просторы старых форумов для злодеев-ученых, где последний изо дня в день рассказывал о своих неудавшихся планах. Ферб узнал все о прошлом и настоящем этого безжалостного психопата-убийцы, он точно был готов ко всему. Но он не был готов застать столь жалкого, убитого горем мужчину, за попыткой свести счеты с жизнью, так по-киношному развалившегося на кафельном полу собственной ванной комнаты. Он не был готов к тому, что будет спасать того, из кого буквально пару минут назад собирался выбить дерьмо шипастой битой. Ферб не был готов к тому, что Хайнцу жаль. Ферб не был готов к тому, что Хайнц считал Перри… другом? Что он искренне любил его, и, как выяснилось, проводил с ним времени не меньше, чем они с Финесом. Их отношения были странными, запутанными, осложненными долгом работы Перри и долгом злодейства Хайнца, но они были. Не ненавистью, да и не особо они были враждой, что уж там. Хайнц ведь не был никогда настоящим злодеем. Он по инерции продолжал из раза в раз, из года в год строить какие-то козни своему успешному брату-мэру, чтобы кому-то что-то доказать. Чтобы доказать родителям, что он ничем не хуже их любимого сына, чтобы доказать своей дочери, что он способен сделать что-то значимое, чтобы доказать самому себе, что он хоть чего-то в этой жизни стоит. И чем все это обернулось? Победой, казалось бы, но это не та победа, к которой он стремился, это не то, что он хотел себе доказать. Он никогда не был убийцей, и не хотел им становиться, он просто хотел хотя бы раз добиться чего-то и почувствовать себя... значимым? Вместо этого, он лишь больше втоптал в грязь себя самого, он лишь в очередной раз убедился в своей ничтожности. Он убил единственное в этом мире живое существо, которое хоть как-то он мог считать своим другом. Он убил очень важную часть самого себя. Никогда ожидание скорой помощи не казалось Фербу таким мучительным.

***

Изабелла спит на разложенном в гостиной диване, заботливо укрытая розовым махровым пледом. Финес на кухне кипятит чайник, чтобы заварить себе растворимый кофе — редкостная гадость, которую он ненавидит, но все равно пьет чашками. Он знает это свое состояние: сейчас глубокая ночь, еще слишком рано, чтобы вставать, но уже слишком поздно, чтобы ложиться спать, да и он не заснул бы, даже если бы очень того хотел. Все, на что он сейчас способен — это молча смотреть в окно, поднося к распухшим от поцелуев губам горячую кружку, и размышлять о своих провалах. Он много ошибался в этой жизни, но сегодняшняя ошибка кажется ему почему-то особенной. Он и сам пока не понимает, в каком смысле особенной. Зато он прекрасно понимает, что ни к чему хорошему это не приведет. Финес понимает — он никчемен, он ничего из себя не представляет, и он не сможет ничего дать Изабелле, даже в рамках тех странных, труднообъяснимых недо-дружеских отношений, о которых они, вроде бы, сегодня договорились. Но он… может попытаться? Ради нее он, по крайней мере, готов попробовать. Во внезапном телефонном оповещении его особенно радует факт того, что он не один сейчас не спит. Пишет Ферб, о том, что в больницу приехала Ванесса, и что состояние ее отца, которого он собирался бить, но не стал, пока стабильно. И следом сообщение от Джереми — Кендис проснулась и попросила передать своим любимым братьям привет. Финес улыбается. В сообщении об этом не говорится, но почему-то он уверен, что Джереми сейчас сидит на больничной койке, а Кендис лежит, примостив голову на его коленях. Он гладит ее спутанные волосы, спину, плечи, называет «своей девочкой», а она слабо улыбается и рассказывает ему о своих странных накротических снах, шепотом, не имея сил на что-то большее. Сегодняшняя ночь для всех обещает быть долгой.