Плохие треугольники

      Норильск изящно выгибает бровь, заправляя выбившуюся из прически прядь волос за ухо, не сдерживая лукавой усмешки. Забавно ведь все выходило, глупо как-то даже, но сталкиваться с трудностями перевода жизненного контекста постепенно входило в привычку. Сережа казался человеком достаточно прямолинейным, с его-то воспитанием от Юрия, но в таких вот житейских вопросах абсолютно терялся, обходясь весьма непрозрачными намеками. Сам ведь путался, вплетая в градус сегодняшнего вечера признания и откровения, такие искренние, по правде, что сердце невольно внимало каждому оброненному слову. - Как скажешь, свет моего неба, - это ведь вообще не про Татищева, не его слова. В книжке подглядел, что ли? Но выглядел достаточно уверенным, сверкая из-под отросшей челки смолянистыми глазами. Омуты, не иначе, и Никита готов был окунуться в них с головой. - Почему?       Вопрос серьезный, ежели так поглядеть. Важный. Тут ведь чувствовалось что-то большее, чем невнятное признание в чувствах, копошащихся внутри смущенного Сергея. Вида тот не подавал, но Енисейский мог позволить себе смотреть глубже. Туда, где дымовая завеса не могла укрыть сокровенного. - Ты мне вместо солнца, - мнется Сергей, почесывая затылок и тормоша волосы, не сдерживая нервной усмешки, отводя взгляд в сторону, - я ведь не вижу его почти, смог вокруг. - Да что ты? – Енисейский улыбается, подходя ближе и ловя цепкими пальцами собеседника за подбородок, заставляя посмотреть на себя. - Мне расценить это как признание? - Как хочешь, - фыркает недовольно Татищев, шумно сглатывая и пропадая во встречном заинтересованном взгляде, - это оно и было, если че…       Никита заливисто смеется, отпуская Магнитогорск и отпивая из своего бокала шампанского. Понижать градус не стоило, но уже было как-то наплевать, особенно в такой момент, когда суровый и угрюмый Сергей решился обнажить свои внутренности в таких вот нелепых фразах. Мило даже, очаровательно. Никите нравилось. - Я запомню, - Енисейский облизывает губы, касаясь воротника праздничного фрака и стряхивая невидимые пылинки, - тебе тоже напомню, когда очи свои пьяные протрешь поутру. - Ты думаешь, что по пьяни все, да? – скалится Сергей, отдергивается, не позволяя себя касаться боле, ведь жжется. - Я понял. - Я не думаю, - хмыкает Никита, но пометку в голове делает. Записывает, как самая хорошая в мире стенографистка, фотографирует момент глазами, ловит каждую эмоцию, хорошую или плохую. Невольно заглядывает и в себя, задавая нужные вопросы и считая до десяти, успокаивая поднявшуюся бурю. Они ведь друзья, вроде как. Вечер, начатый столь невинно и изысканно, стирал все старые установки, замазывал черными и красными красками жирно, прошлых титулов не разглядеть даже. А нужно ли? Когда Сергей так близко, готовенький уже, тепленький. Бери, если хочешь. Можно просто руку протянуть, схватить за дорогие одежды и утянуть куда-то в темноту, где солнцем они друг другу станут, сплетаясь в жадных касаниях, отмечая невнятные искренности, произнесенные вслух, пока разум отравлен спиртным, пока еще можно сделать шаг в пропасть, не оглядываясь, хватаясь лишь за плечи своей страсти, упиваясь спонтанной близостью. Нельзя же так. Никита качает головой. Сергея он хочет – факт, но в другом месте и в другой обстановке. Когда разум чист будет, когда они снова будут рядом, задыхаясь лишь друг от друга, а не от духоты окружающей их обстановки. - Поговорим об этом после, - улыбается Енисейский, глазами стреляет, в плечо толкает весьма двусмысленно, отставляя бокал в сторону и борясь с головокружением, - скажешь мне все еще раз, и я помогу тебе стянуть с себя одежду.       Татищев удивленно выгибает густые брови, губы в довольной улыбке растягивает, осознавая, что взаимно все, что по правде. Он вообще любил так, когда правда. Ложь — это ведь удел Московских, и он невольно вздрагивает, когда образ Химки всплывает в голове. Мотает головой, отбрасывая наваждение. Не стоил этот выскочка, чтоб о нем думали еще, да в такие моменты, когда между ним и Никитой искрилось что-то, перерождалось. Данила может нахуй пойти, да только – это тоже правда. Магнитогорск выть готов, осознавая, что сделал с собой и с ними. Никите знать не обязательно. - Я могу справиться сам, раз ты пьян и не можешь сейчас расстегнуть свои пуговицы, - сальная шутка срывается с губ невольно, и он притягивает Енисейского к себе ближе, опаляет розовеющую щеку дыханием, жмется, упиваясь близостью. Только Никита, и никакого Данилы. Не будет, не сейчас, не позволит ему забрать всё это. - Я сказал не сейчас, Сережа, - фыркает Норильск, отталкивает мягко, но уверенно. Морщится, чувствуя подкатывающую к горлу тошноту. Сегодня он явно перебрал, и шампанское просилось наружу, смешиваясь с текилой. Дурно, ему стоило бы прилечь где-нибудь, пока кровь так отравлена продуктами распада. - Ты в порядке? - Мне больше не наливать, - жмурится, сдерживая себя и сглатывая, борясь со своим сокращающимся желудком. Понимает, что проигрывает, вырываясь из уверенных объятий и взглядом ища уборную. Чтоб он еще раз позволил себе столько выпить… Да только позволит. Через пару недель, когда кислый привкус оставит в покое его раздраженные вкусовые рецепторы. Мотает головой, делает лишь хуже, но крепкие руки Сергея – держат его, помогают устоять на подкосившихся ногах. - Бля, пусти, - мямлит едва различимо, зажимая рот ладонью крепко, спасая себя от непоправимого. Отталкивает Татищева немного резко, уходя в поисках нужной ему комнаты, полной кафеля и спасения. Оставляет смущенного Сергея в одиночестве, и Татищев почти что зол, не понимает, хмурится. Оттолкнул? Просто стало плохо? Отчего? Магнитогорск мотает головой, опустошает свой бокал до конца и хватается за следующий. Он ведь решился, а вместо страстных поцелуев – горькая рвота. Участь у него такая, что ли… Противно, на душе кошки скребут, а пазл не складывается, и смех Данилы где-то поблизости – бесит.       Самодовольный индюк, выскочка, нахальный ублюдок, с этими вот потрясающими стройными бедрами и узкой задницей, толкаться в которую так сладко и хорошо, что остатки мозгов где-то в новом бокале, а внутри пустой черепной коробки – голая похоть, искрящиеся током провода и густой дым. Такой же, как над городом. Солнце ушло, и мрак вновь сковал серое бесконечное небо. У Московского не так же, у него голубизна и чистота даже в бесстыжих глазах, и это – тоже бесит. Ему весело, его не дерет от невнятных признаний так сильно, у него на шее пьяный Денис висит, вторя его глупому хохоту. Мурино поддат, и сам едва ли способен стоять на ногах. Проливает на себя пузырящееся шампанское, недовольно хмурится, и то, как изящно пальцы ловят салфетку с подноса, проходящего мимо официанта, вытирая с мундира брата мокрый след – почти приглашение уединиться. Сергей не думает долго, подходит уверенно, разворачивает за плечо, сжимая сильно, до боли, и Химки недовольно шипит, бросая в его сторону дерзкий и слишком понимающий взгляд. Знает, сучонок, значит тоже хочет. Такие вещи куда проще, чем то, что происходило между ним и Норильском ранее. - Поговорим? - Не хочу, убери свои грязные руки, - фыркает мальчишка, аккуратно усаживая висящего на нем брата на стул. Заботливо, поправляя одежду, любовно почти. Татищев удивленно выгибает брови, видя в этом двузначность, и неприятно морщится. Вопрос к тому, все ли богатенькие ублюдки были кончеными извращенцами - отпадает. Все. - Не, поговорим, - фыркает Сергей, тянет не успевшего опомниться Химки в сторону, скрываясь со своей жертвой в туннеле из переплетающихся коридоров. Данила даже не сопротивляется, смеется пьяно и громко, нагло. Шагает вместе рядом, губы свои блядские облизывает, а интерес в его глазах – не обманка пьяного разума. - Ты знал? – шипит Татищев, заталкивая веселящегося Московского в одну из комнат, плотно закрывая дверь на тяжелую щеколду, обрывая все пути к отступлению на корню. Химки не выглядит удивленным, да и на жертву его пьяных желаний тоже походит смутно. В его движениях, взгляде, напряжении – угадывается такой же хищник, и игра становится интереснее. Он ведь действительно похож на Москву, и это – как комплимент. Потому что трахать лидеров – его новое призвание. Месть за то, что они там задыхаются, пока эти – берегов у богатств не видят. Химки-то дышать хорошо, сладко, не горчит на языке, как сигарета, которую закуривает Татищев. - Знал что? – удивление в голосе слишком поддельное, Сережа неприятно морщится, делая очередную затяжку. - Что ты, уебан, захочешь мне присунуть, как только завидишь мое прекрасное и дорогое платье? Возможно, только я сам разденусь, не хватало еще, чтоб ты, вандал, касался таких тканей. - Корсет папочка затягивал? - Пошел ты, - фыркает Данила, заводя руки за спину и цепляясь соскальзывающими пальцами за тугую шнуровку корсета, - брат помогал, ему можно, он знает цену вещам. - Ебать ты извращенец, - хохочет Татищев, облокачиваясь на стену и смоля уже наполовину скуренную сигарету, отравляя чистый воздух комнаты, - вы же родственники. - При чем тут это? - Думаешь, что я не вижу, как ты яйца к нему катишь? - Рот закрой, - шипит Московский, бросая бесполезное занятие и пустые попытки расшнуровать корсет самостоятельно, злится, и это – смешно, - мне похуй, что ты там в своей больной голове представил, но я… - Хочешь выебать своего брата, - гогочет Сергей, тушит окурок в заботливо оставленной пепельнице, подходя ближе, - дай сюда, мудак, я ждать тебя вечность не собираюсь.       Химки притихает, дышит шумно и возмущенно, стреляет разъяренным взглядом, раздумывает достаточно долго, и Магнитогорск не выдерживает, дергает за юбки, разворачивая к себе спиной и толкая на постель. Данила упирается коленом и вытянутыми руками в мягкие простыни, поджимает тонкие губы, когда сильные пальцы дергают шнуровку. Морщится, но не отстраняется. Хотел ведь уйти уже, да момент обжигает, бьет по мозгам, как крепкий алкоголь, выпитый совсем недавно. К черту, он не выйдет в таком настроении к Денису, его мягкий и не ведающий ни о чем братец не заслужил подобного.       Сергей невольно любуется, когда подцепляет первый шнурок, пропускает промасленную веревку между пальцев, тянет, распуская первые петли. Не торопится, скользит ногтями по выступающим позвонкам, упиваясь пробивающей тело Данилы дрожью. Раздевает медленно, неторопливо, петля за петлей, пропуская шнуровку сквозь пальцы до самого конца. Прямо подарок, распаковывать который стоит неторопливо, наслаждаясь предвкушением от того, что скрыто внутри.       Корсет падает на пол с тихим шелестом, и Химки сам хватается за полы праздничного платья, стягивая костюм через голову. Тянет резинку дорогого белья вниз, отбрасывая в сторону, и выжидающе уставляется на торопливо раздевающегося Сергея. Рычит, хватаясь за тряпки, помогая стянуть. Телом к телу – горячо. Московский жмурится, когда ладонь Татищева звонко бьет его по обнаженной ягодице, сжимает уверенно, почти привычно даже. Мысль пугает, но обдумать её он не успевает, ведь под спиной мягкая кровать, а над ним – Магнитогорск, вжимающий в постель бескомпромиссно, ласкающий сильно, целующий жадно, толкающийся языком в рот и вылизывающий щеки изнутри.       Химки тихо стонет, скулит даже больше, кусается, за что получает еще один удар по заднице. Татищев торопится, разводит бедра Московского с силой, сжимая в руках уверенно и удобно устраиваясь между. Потирается членом о стояк Данилы, жмется, и Химки забывает вдохнуть, когда в голове пусто совсем, когда нервы – оголенные провода, а каждое касание – искрящийся разряд. То, что между ними – это патология, но сейчас неважно, ведь где-то там ничего не ведающий Денис, с ним так не будет никогда. Чертова родная кровь, и Химки мог бы возненавидеть себя за подобные мысли, но он ведь не позволит себе то, что позволяет сейчас с нищебродом, сухими пальцами касающегося его сжимающегося входа. - Блядь, я сколько раз тебе повторял, дегенерат, - рычит Московский, отползает немного, дышит тяжело и шумно, осоловело глядя на Татищева, - ты смазку не взял? - Взял, - фыркает Сергей, поднимаясь с обнаженного тела и подходя к сброшенной на пол одежде. Не для богатенького ублюдка брал, для другого, кто оттолкнул его совсем недавно, оставив сгорать в раздражении и неудовлетворенности. Флакон маленький совсем, незаметный, почти что пробник с дешевым шампунем. Для одного раза хватит. - Гандоны только не брал, - смеется, сжимая пакетик со смазкой в кулаке, подходя ближе. Данила возмущенно закатывает глаза, поднимаясь с нагретых ими перин следом, находя в складках праздничного платья кошелек и извлекая уже достаточно потрепанную упаковку презерватива. Игнорирует насмешливый взгляд, шлепком по груди вручая любовнику важный элемент для предстоящих событий. Забирается на постель обратно, вставая в коленно-локтевую и упираясь лбом в сложенные перед собой руки. Ждет недолго, чувствуя, как смазанные в силиконовом геле пальцы толкаются внутрь. Дышит глубоко, прикрывая глаза и расслабляясь. Знает уже, как правильно, чтоб не больно, а лишь хорошо, ему хорошо. На Сергея как-то наплевать. - Ртом наденешь? – голос за спиной заставляет обернуться, нахмурить тонкие брови. Он издевается? - А хуйца тебе не пососать? – рычит Химки, и не сразу понимает, что именно сейчас сказал. Татищев заливается хохотом, и Данила готов прибить его прямо сейчас, лишая себя возможного удовольствия от их коротких встреч. Подскакивает, выхватывая тонкий распакованный латекс, заглядывает в темные глаза уверенно, нагло, руками раскатывая презерватив по толстому и крепкому члену, поправляет, щипая за немного вздымающийся кончик резинки, слыша недовольное шипение. Смеется, когда его возвращают в прежнюю позицию, и едва не задыхается, когда Сережа толкается внутрь одним слитным движением. Сжимает дрожащими руками простыни, прогибается в пояснице красиво, показательно, когда Татищев начинает спешные и грубые движения, выбивая все дурные и крамольные мысли из головы. Стонет тихо, но протяжно, откровенно. Мир перед глазами плывет, но ведь не от выпитого совсем. Горячо, дурно, необходимо. - Сильнее, - рычит, едва ли способный устоять на разъезжающихся коленях, подается бедрами навстречу, насаживаясь самостоятельно, и зажимает рот ладонями, когда Татищев исполняет его просьбу, делая толчки резче, глубже, до звука соприкасающихся со звонким шлепком бедер. Хватается за бледные ягодицы, больно даже, следы останутся, разводит в стороны и набирает темп, выбивая из Московского остатки самообладания.       Шмыгает носом, проводя руку под собой и обхватывая собственную эрекцию. Надрачивает себе в темп, изливаясь в ладонь всего через несколько минут творящегося безумия, содрогаясь от прошивающего тела удовольствия, сжимая Сергея изнутри. Едва ли не падает, когда чувствует, как крупный член внутри него обмякает, покидает остывающее тело, и тихий, хриплый стон Магнитогорска – лучшее, что срывалось с губ того за весь вечер. - Это последний раз, - бормочет Татищев, падая на постель рядом и прикрывая глаза, стараясь восстановить сбитое дыхание. Умывает лицо ладонями, стирая выступившую испарину.       Химки не сдерживает короткого смешка, переворачиваясь на спину и устремляя взгляд в противно белый потолок, цепляется глазами за лепнину, и так хорошо внутри, что спорить и объяснять что-либо нет совершенно никакого желания. - Последний.       Врать друг другу после – привычный ритуал. Их маленькая традиция. Химки почти уже не жаль, что они у них вообще есть.