Дети не должны

Ему снилась дочь. Она снилась ему с того самого дня, когда он потерял ее, когда с криком израненного зверя кинулся к ее постели и коснулся холодных пальцев. Нет, не холодных. Ледяных. Джульетта была мертва, но на первый взгляд могло показаться, что она заснула. Если бы не этот бледный лик, делавший ее похожей на тусклое приведение, и не эта безжизненная рука… В то мгновение, когда ладонь, потерявшая всякое тепло, выскользнула из его собственных рук, он сошел с ума. Вся его жизнь была перевернута, внутри оборвалась какая-то очень важная нить. Алая лента, соединяющая бьющиеся сердца – отца и дочери, Графа Капулетти и Джульетты, исчезла. Теперь сердце его рвалось на части и кровоточило, обливалось багряными слезами, давилось ими, захлебывалось, и все равно стучало. Но не слышало ответного стука, как раньше. Он не понимал, почему он жил, если его дочери, его ребенка не было рядом? Это не должно было случиться. Он кричал так, что его жена, Леди Капулетти, и вся свита их прославленного клана остановилась, замерла в ужасе. Им казалось, что он тоже умирал, и это было слишком близко к истине. Дети не должны умирать раньше своих родителей. Он кричал, чтобы они все оставили его, и голос громом рассекал спальню дочери, по швам вспарывая висящее в воздухе напряжение. Он ничего не мог с собой поделать – еще раз взглянул на нее, безразличную к его слезам, и на смену горю пришел гнев, ужасный, необузданный гнев. Тогда он резким, нервным движением, скуля и плача, сорвал с постели полупрозрачный балдахин. Нежно-розовый, как занимающийся за окном рассвет. Она любила этот цвет больше остальных. Дети не должны умирать раньше своих родителей. Он прижал балдахин к лицу, его кулаки сжались так, что костяшки побелели. Плечи дрожали. Нет, он весь дрожал, слабый безумец, и не мог унять рвущееся из груди чувство. Дети не должны… Снова закричал, и крик отчаяния перешел в хрип. Колени подкосились, сквозь ткань балдахина ногти впились в кожу ладоней, оставляя кровоточащие следы-полумесяцы, но он не чувствовал ничего, кроме зияющей дыры в груди, с каждой секундой становящейся только больше. Она засасывала в себя все, что он когда-либо знал или помнил, и не было сил на спасение. Почему она умерла? Почему Джульетта? Его единственная дочь, его любимый ангел? Он был виноват в смерти своего ребенка. Он ощущал свою вину, но ничего уже не мог исправить. Глупец, он говорил, что любит ее, но никогда не прислушивался к ее словам, к немой мольбе в светлых, почти всегда печальных глазах. Он думал, что знает, как для нее будет лучше, но ошибался на каждом совершенном шагу. Он думал, что если выберет ей хорошего мужа сам, то убережет свое дитя от роковых ошибок, не даст уколоть пальчик о веретено. Он ведь знал, как это бывает, а она, совсем еще девочка, не знала ничего. Зачем она так верила в любовь, которой не существовало в Вероне? Дети не должны, не должны… Он заснул в ее спальне, рядом с хладным телом, в надежде, что она заберет его с собой, и теперь дочь ему снилась. Совсем еще крошка, она кружилась по залу, сидела в миниатюрном креслице или подле него, вытянув вперед белые ножки в атласных туфельках, и смеялась всей своей сутью. Ее пушистые ресницы при этом чуть подрагивали. Как она была прекрасна, как ей нравилось, когда общество матери дополнялось еще и обществом отца. В такие моменты он и сам был счастлив. Образы дочери быстро, как в калейдоскопе, протекали за гранью рассудка. Вот она шьет, от напряжения нахмурившись, вот играет на флейте, а вот фрейлины учат ее первым танцам. Ревнивец! Уже тогда он с волнением наблюдал за ней, расцветающей девушкой, и боялся предстоящей разлуки. Его пугал новый взгляд из-под приопущенных ресниц, пугало изящество ее фигурки. В нее обязательно будут влюбляться, как влюбился за одно долгое мгновение он сам. А вот другая картина: она лежит на постели и плачет, и даже кормилица не в силах ее успокоить. О, какие ужасные, отвратительные звуки. Он ненавидел этот плач, потому что чувствовал себя негодяем, понимая, что она плачет из-за его решения, его идеи. Дети не должны умирать раньше родителей. Сквозь сон прорвался голос его Леди. - Там, снаружи, пришел Парис, - сказала она, стоя перед ним в алом шифоновом платье. Цвет крови. – Хочет принести нам свои соболезнования и убедиться, что с тобой все в порядке. Он посмотрел на нее так, словно ее здесь и не было. Леди Капулетти вздрогнула. Сейчас они поняли друг друга и без слов, но она зачем-то уперла руки в бока и заговорила настойчивее: - Ты не можешь и дальше сидеть здесь, ты и так провел здесь весь день, будто весь мир тебе безразличен, - металл так и лязгнул в ее голосе. Но ведь это была правда. Его больше ничто не волновало. – Подумай о Монтекки, - настаивала она, - Что они подумают? Мы не можем допустить слухов о твоем помешательстве. Вставай сейчас же. Будь же мужчиной, соберись. Нет, это было просто смешно. Она даже теперь указывала ему, что делать, словно знала лучше. - Я никого не хочу видеть, особенно Париса, - произнес он, и голос его с каждым словом становился все громче, пока не достиг крика. – Тебе же все прекрасно известно, так оставь меня, женщина! Уходи! Она вздрогнула, и ему стало стыдно. Ведь она тоже страдала, тоже плакала, и следы этих слез все еще отражались на ее лице. Но откуда такая сила духа, почему алый шелк не сменился траурным шифоном?.. Он никогда не мог постичь свою жену. А она просто развернулась и ушла, не сказав больше ни слова. Солнце действительно заходило – палящее, жаркое веронское солнце. Багряные лучи света уже ударили в окно, и ему пришлось плотнее задернуть тяжелые бархатные шторы, чтобы свет не мог показать ему всей кошмарной картины. Он ведь видел, что кожа Джульетты стала уже белой, точно мрамор. Что бескровные руки безжизненно свисали до пола…и что резкий запах смерти уже коснулся ее тела… - Зачем кому-то нужно, чтобы я жил? - спросил Граф сам себя, глядя в ее маленькое лицо. Конечно, она не ответила, а он не сдвинулся с места. Ни этим днем, ни этим вечером, пока кормилица не распорядилась, чтобы тело Джульетты чуть не вырвали из его дрожащих рук. У него больше не было дочери. Но призрак ее преследовал Графа постоянно. Каждый раз, закрывая глаза с наступлением ночи, он видел ее лицо и слышал тихий, мелодичный голос. И этот голос – ее или его собственный, он не мог сказать точно – всегда повторял одно и то же: Дети не должны умирать раньше родителей.