Мертвые сердца

Будь в этом мире хоть капля справедливости, люди после смерти попадали бы прямиком в жаровню. Ведь таким, по сути дела, должен быть настоящий Ад? Эдакий бурлящий котел, где почившие души медленно и мучительно варятся в собственных грехах и пороках, а рогатый козел с красной рожей, злобно хихикая, помешивает все это дело огромными вилами и пробует на соль получившуюся похлебку. Но реальность в лице Господа Бога и всей его сраной ангельской свиты в свое время показала обитателям преисподней такой могучий божественный хуй, что ни его приятелю Валентино, ни даже главному папику Всея Ада Асмодею не отрастить и за тысячи лет загробной жизни. Да и Дьявол им попался до фантастичности бракованный. Ни уродливой звериной морды, ни хвоста с острым жалом, чтобы вспарывать животы особо живучим, ни красной, обугленной до самого мяса рожи, ни пятен чужой крови на изуродованных руках. Дьявольски красивый, белый… Нет, белоснежный, словно сама, блять, невинность. И наверняка не жрет ничего, кроме ебучих яблок, что нашли свой отпечаток во всем его образе, включая красные, румяные как сам запретный плод, щеки. А ко всему прочему, еще и верный муж и любящий (вроде как) отец. Идея еще совсем юной принцессы создать «отель для перевоспитания демонов» стала не просто громовой сенсацией (боженька наверняка едва не наебнулся с любимого облачка), но и самым наглядным в истории примером «до» и «нашей эры» как отец в порыве защитить свое дитя от жестокой правды еще в детстве посадил ее в высоченную башню, которую охраняет настоящий розовый единорог, а за окном вместо Солнца, Луны и уж тем более, упаси Господи, Пентаграммы, на фоне обманчиво голубого неба сияет огромная разноцветная радуга. Вот только дитю уже перевалило за пятую сотню лет, а папаша так и не удосужился приставить к окошку лесенку вниз в реальный мир. А теперь внимание, дорогие телезрители, если вы еще не переключили канал и не заснули перед экраном с ведерком попкорна, приготовьтесь, ведь далее в программе шоу «Первоклассный стеб от самого Создателя». Любовь — одна из главных опор мироздания (на деле же самый настоящий райский лохотрон) и верная разгадка на ее изначально неверную в самом условии задачу. Только юной Шарлотте невдомек, что там наверху, гораздо выше золотого шпиля на ее одинокой башне, кое-кто свел количество решений до пустого множества еще задолго до ее рождения. А если уж совсем начистоту, сделал так, чтобы грешники ни коим образом не вознеслись в Рай. Охуенный сюр, но любить в Аду имели право только те, кто изначально заварил тот легендарный трэш с Адамом и Евой, что позже самым неприятнейшим образом аукнулся всему человечеству. Видимо в железной непоколебимости Творца все же проскочила трещина жалости, когда он пинком под зад вышвыривал собственного сынка и всю его компашку из Рая. Или же он просто здраво рассудил, что кроме как Люциферу и его дружкам мешать вилы в адском котле больше попросту некому. Как бы то ни было, теперь эти сраные авантюристы мало того, что крупные шишки в Аду, так еще и единственные, кто может продолжать род. Все же остальные пошли нахуй. Смерть. Дряхлая старуха с косой, что таится в изнанке мира живых и терпеливо ждет своего часа. Один точный взмах ржавого лезвия, и горячее, только что трепещущее жизнью сердце замирает, застывает и покрывается такой толстой коркой черствости, цинизма и ненависти, что само адское пламя не способно растопить этот древнейший как само мироздание лед. Сердца грешников именно такие. Холодные, окоченевшие. Преисполненные, в первую очередь, злобой и другими смертными грехами в придачу. Пугающе безмолвные. Ни единого стука после падения через пентаграмму. Одним словом, мертвые. В Аду были и другие. Живые. Точнее, ожившие. Воскресшие из ледяного пепла, словно гребаные фениксы. Бьющиеся сердца двух несчастных, что по воле случая и божьей карме смогли отыскать свою вторую половину. Соулмейты. Откуда и как появился этот печально известный в преисподней термин до сих пор остается загадкой. Может, его страстно прошептала на ухо любовнику развязная девица на пике оргазма. Может, его с дуру ляпнул в пьяном угаре бомж в заплеванной подворотне. Может, его клеймом выжгло на грешниках само мироздание. Так или иначе, его знали все. Единственное слово, которое променявшие последние крупицы нравственности на пакет наркоты демоны не смели упоминать всуе. Боялись навлечь на себя страшный рок. Да воздастся Раю за эту насмешку. Да подавится Господь своим непомерным высокомерием. Да повесятся ангелы на золотых нимбах. Да треснут розовые очки на аккуратном носике их милой принцессы. Любить демоны могли, но не имели права. Только соулмейт мог заставить сердце биться вновь. А потому повстречать его считалось самым дерьмовым блядством, которое только может случится с грешной душой за две недолгие жизни. Поддавшиеся чувствам обречены на гибель. Живое сердце — красная тряпка для быка. В их случае — точка прицела для стального оружия слуг божьих. Чистку не переживал никто. Но в любой ловушке можно найти лазейку. Как фантазия за гранью реальности, однако единицам это удавалось. Валентино, например, накачал своего наркотой и отправил вилять жопой на камеру вокруг шеста в одной лишь короткой юбке. Как ни странно, это сработало. Либо же система дала сбой, и даже родственная душа не смогла сломить искреннюю, нежную и воистину самоотверженную любовь порномагната к деньгам. Он же избрал другой путь. Попробуй, преврати в сучку могущественного демона, который в первый же день нагнул, выебал и напоследок отправил в веселое путешествие в один конец половину правящей элиты. Нет уж, обессудьте. А вот сделать его своим заклятым врагом и каждый раз при встрече вместо поцелуев давать пиздюлей, вот это можно. Решение было негласным и, как Вокс имел несчастье узнать в первую же их встречу, обоюдным. Трещины на экране не заживали тогда целую неделю. И все было прекрасно, гладко, почти идеально… Только болезненный зуд в мертвом сердце каждый раз не давал ему покоя. Такой, словно чертов орган предал его и против воли тянулся к тому, кого, вообще-то, должен был искренне и каждой своей гнилой клеточкой ненавидеть. Это злило до безумных молний во взгляде, бесило до смертоносных разрядов и оголенных проводов на чужой тощей шее, чудовищных ожогов и вывихнутых с мясом костей. О да, в жестокости Вокс себя не ограничивал. Потому что физические увечья не шли ни в какое сравнение с теми невыносимыми муками, что он испытывал от одного звука невъебенно громкого, свербящего помехами и родного до диких воплей отчаяния в подушку посреди ночи голоса. Аластор. Сраный ходячий смайлик и, бесспорно, самый бесячий из всех эмодзи в его телефоне. Мерзкая бездушная тварь, у которой вместо сердца дырень размером с червоточину и, Вокс абсолютно уверен, такая же мрачная и пожирающая все живое. Лезть туда не то что не хочется… Бежать нужно. Нестись прочь и желательно без оглядки. Один раз уступишь, и осколки разума еще долго будут кружиться в этом непроглядном вакууме вместе с ошметками бренного существа. Проглотит, сука, и не подавится. Гребаный асексуал, аромантик и так далее по словарю, где кроме как на первую букву алфавита лишь одно, то самое, слово. И слово это не сулит ему ничего, кроме вечных страданий. Уничтожь первым то, что может уничтожить тебя. Золотое правило Ада и, пожалуй, единственное, которое действительно работает. Проверено не одним поколением правящей элиты. Ему не помогло. Стоило только увидеть, как остатки жизни, или как можно назвать то, что они здесь имеют, меркнут в красных глазах, как сердце пронзила такая боль, что ангельская сталь на тот момент казалась высшим благом, которое только может сойти с небес на такое дрянное и пропащее существо, как он. ДАВАШУСУКАМАТЬ Ну не мог он так согрешить в своей жизни. «А прямо сейчас свежие новости из всем известного отеля для все-еще-надеющихся! Сегодня в программе мероприятий…» — ВЫКЛЮЧИТЕ ДОЛБАНОЕ РАДИО! Потому что если он услышит этот голос еще хоть раз, ни чистка, ни тем более сказочное по лучшим сюжетам Диснея искупление ему уже не помогут. Все решается в один серый дождливый день, когда происходящее его окончательно и бесповоротно заебало. Все. Тушите свет. Финита ля комедия. Пусть Люцифер вспоминает, как писать письма собственной кровью на папирусной бумаге, добывать огонь, танцуя румбу в юбке из пальмовых листьев и коротать время за раскладыванием пасьянса. А он покидает этот ебучий цирк. И да упадет пентаграмма на чью-то голову, если хоть кто-нибудь после его ухода догадается, как, к примеру, вставить вилку в розетку, чтобы последние мозги не вышибло током. Он телепортируется прямиком в отель и, пока принцесса не успела нахобучить ему на голову сияющий нимб, а ее пизданутая подружка — засунуть ему в жопу ангельское копье, хватает Радио-демона за шкирку и переносит их обоих в какой-то задрипанный, засранный, пестреющий нецензурными граффити переулок. О, как же давно он мечтал об этом. Сжать чужое горло до такой степени, что даже хриплое гневное шипение не может вырваться из прежде ни на секунду не затыкающегося рта. Вжать угловатое тело в стену и до гнилой черной крови надавить когтями на то место, где он всем своим нутром ощущал безжизненную пустоту. Потому что на его собственной груди рваные раны уже давно потеряли всякую способность заживать. Результаты бесплодных попыток выдрать из ребер абсолютно ненужный орган. Настолько же жалкие и бессмысленные, насколько упертые и озлобленные. Прижаться ртом к острому уху и почти с мольбой, но твердым, еще тлеющим последними крупицами достоинства и самообладания голосом прошептать: — Заведи его, Аластор. Заведи мое гребаное сердце. Потому что вся ангельская братия может смело пировать на его костях. Потому что, когда он строил свою империю на рекламе и чужих зажравшихся аппетитах, то, кажется, в качестве залога оставил в дьявольском банке собственное сердце. Потому что, мать вашу, когда он наконец отлип от Радио-демона и заглянул ему в глаза, то не нашел там ничего, кроме лютейшей ненависти и чистого, как слезы первого младенца, презрения. Бездушный подонок даже не удивился. Он закрывает глаза и мысленно готовится к…боли. К счастью, последней в его жизни. Но, определенно, самой мучительной. Он лично не слышал, но по слухам познавшие ее говорили, что пробуждение сердца сравнимо с куском раскаленного железа, что суют меж ребер и, чтобы не убило сразу, обливают святой водой. У Аластора нет ни единой причины этого не делать. Когда-то давно Вокс был его спасительной таблеткой от скуки. Но с тех пор прошло не одно десятилетие, и пилюля давно утратила магический эффект. Не просто так Радио-демон появился на пороге «Счастливого отеля». Когда его двухмерных оцифрованных губ касаются чужие, холодные и безжизненные, он понимает, что готов умереть хоть сейчас, лишь бы не происходило то, что уже начало происходить. Сердце сначала сжали в тисках до размера теннисного мяча. Затем тупым шилом проделали отверстие и через него наполнили жидким кипящим металлом. Несомненно, ангельским. Другого боженька под рукой не имел. Когда же оно раздулось так, что должно было вот-вот лопнуть, его действительно окатили чем-то по ощущениям до жути напоминающим кислоту. И напоследок, когда Вокс уже не надеялся, что там наверху хоть у кого-то осталась хоть какая-то капля совести и милосердия, по нему со всей силы ударили кувалдой. Из динамиков, кажется, хлынула кровь. То был первый удар его ожившего сердца. За ним последовал второй, а затем и третий. После стольких лет загробной жизни этот звенящий и болезненный бой ощущался чем-то неестественным, непривычным, но рядом с Аластором до одури уместным и до зубного скрежета правильным. Вокс до побелевших костяшек вцепился пальцами в чужие узкие плечи. Засмеялся тихо, соскальзывая вниз и судорожно хватаясь за края разодранной у подола одежды. Пока смех не перешел в истерический хохот. Когда же он, обессиленный, упал на колени у чужих ног и от слепой ярости на себя, на Аластора и на все гребаное мироздание, взвыл раненым зверем, из груди его вырывались лишь горькие рыдания. Потому что он забыл, что рушить его планы для Радио-демона — любимое хобби. Потому что жестокой ошибкой было считать, что кто-то вообще может жить с вакуумом вместо сердца. Потому что до чистки остались считанные дни. Потому что, каким бы конченым мудаком он ни был все эти семьдесят с лишним лет, он никогда по-настоящему не желал Аластору смерти. Потому что в тот самый миг, когда апогей его посмертия достиг точки невозврата, он почувствовал, как в унисон с его воскресшим тихо бьется чужое сердце.