Ни срезанных цветов, ни дыма панихиды

      Особенно мне запомнился старый сарай и кабинет, заваленный книгами. Наверное, потому, что слои книжной пыли и грязного песка вперемешку с сеном и сейчас заставляют сжаться от отвращения. С книжной пылью тошно бороться даже мне, а в том кабинете каждая стена состояла из полок, сверху донизу заполненных книгами. Уверен, что это твой кабинет. Потому что его было легко спутать с библиотекой. И моя чайная чашка на столе, только со сколом.       — ...еще помню залпы пушек. И как клинки ломались вдребезги. Крошилась сталь.       — Сталь? Приходится сжать пальцами переносицу и подавить тяжелый вздох. Вспомнить все до деталей слишком трудно.       — Да. А рядом слонялись какие-то уроды размером с дом.       — Что за уроды? Такое и не объяснишь нормально.       — Люди, но гигантские, — поясняю. — С уродскими лицами. Ты вскидываешь светлые брови и — видно, — с мастерской выдержкой съедаешь улыбку. Слушаешь, словно ребенка, которому приснился кошмар. В другой день, знаю, что закатил бы глаза и пригладил рукой твои взъерошенные после сна волосы, не в силах спокойно видеть их такими. Так уж вышло, что я всегда просыпался раньше и передо мной неизменно было твое спящее лицо. Рука, засунутая под подушку. Возможность трогать твои волосы и любую часть тела. Но сейчас голова идет кругом.       — Четырехглазая тоже там была, — отстраненно говорю, натягивая одеяло до подбородка, чтобы ты не видел моего выражения лица. — Рычала на каких-то молокососов и много спорила.       — Ханджи и дети? Не могу представить.       — И за ней всюду таскался раздражающий рыжий прихвостень.       — Ну и ну, — не выдержав, ты лучезарно улыбаешься, щурясь от утреннего солнца. — А я там был? Конечно, ты не мог не спросить. Пришлось отвести взгляд, чтобы и вправду не сойти за ребенка. Сны — лишь сны, здесь не о чем беспокоиться.       — Ну же, Леви, — горячая рука бесцеремонно спускает одеяло вниз, чуть ли не до пупка. Это тут же вызывает раздражение. — Ты обо всех рассказал, кроме меня. Вместе с откинутым одеялом в воздух взметается фонтан пыли, которая на солнце кажется мелкими хлебными крошками. Отвратительно. Выбивай не выбивай матрасы — одна херня. После завтрака займемся уборкой. Но все же… откуда вдруг сны? Я помню все до деталей. Город, вонь улиц, знакомые лица, немногочисленных друзей. Стены такой высоты, что кружилась голова. Рассуждать об этом сейчас, лежа с тобой в постели — слишком просто.       — Может, меня там и не было? Само собой, я услышал твой вопрос до этого. Но не знал, как объяснить и выразить то, что видел. Слова так и застряли в глотке. Твой голос прозвучал как-то слишком серьезно. Приходится приподнять лицо, чтобы убедиться, что ты услышишь:       — Был. Неуловимое облегчение — тенью в небесно-голубых глазах.       — И что же я делал? Если взяться как следует и рассказывать в деталях, то это не закончится до вечера. Но от увиденного дрожь берет. Каждая вена в башке бьется, словно на пределе. Столько всего за раз. Бесконечная жизнь. Уже целую минуту я смотрю на тебя, как идиот. Что же ты делал, Эрвин? Ты был так красив, что захватывало дух. Идеал. Долбаная икона, Эрвин. Если бы ты только видел. Форма командующего, военные сапоги на твоих длинных ногах, умение владеть оружием... Ты держался на лошади так, словно вылез из утробы уже на ней. Вел на смерть отряды. Твой ум, сила, решимость затмевали, к чертям, все. То, какими взглядами люди смотрели тебе в спину… особенно женщины. А я все время шел сзади, живя чувством, что должен быть именно там. Прикрыть, отогнать тех, кто был чем-то недоволен. Просто идти рядом, ненавидя себя за то, как мало могу сделать для тебя. Ты позволял мне быть рядом. Всегда. Как и в реальности. Непонятно, кто и почему был недоволен тобой, но там было столько смерти, что в носу до сих пор вьется запах разложения, гнили, трупов и омерзительной, скользкой человеческой крови. Ты не мог быть виноват, Эрвин. И я помню, что был готов вырезать языки всем, кто считал иначе. Заставить сожрать их на моих глазах. Свет — вот, что я помню лучше всего. Ты был светом этого мира.       — А ты, значит, тенью? Черт, мне казалось, что я не произнес это вслух. Черт.       — Видимо. (Твоей тенью). Эта роль меня полностью устраивает. Голос даже не дрогнул, несмотря на какую-то дрянь, копошащуюся в груди. Почему же так не по себе сейчас. Будто все это правдивее реальности.       — Значит, я командовал отрядом разведчиков? Интересно. Мой дед был разведчиком, когда шла война. Эта деталь кажется важной:       — Там я сначала ненавидел тебя.       — Надеюсь, не сильнее, чем мозоли на руках от этих клинков? Излюбленный, хитрый взгляд. Ирония в вопросе, готовность доказывать обратное. Но вместо того, чтобы привычно притянуть меня рукой к себе, ты осторожно подвигаешься сам, засовывая ее под подушку. Глядя снизу вверх, будто мы обсуждаем что-то, что имеет значение. И снова этот серьезный тон:       — Если подумать, то и правда ненавидел сначала, верно?       — Черт возьми, — усмешка на выдохе. — Что с тобой такое, Эрвин…       — Помню, что так было. Всегда знал это.       — Ты выдумываешь.       — Нет, — от этой улыбки против воли начинает тянуть в грудине. Если и ненавидел, то что с того? Просто не мог не. На уровне внутренностей или больше. Потому что знал, что пойду за тобой. С самого начала. Тебе казалось, что меня нужно было уговаривать, предоставить какие-то доводы, гарантии, обещания. Одни твои глаза, которые вобрали всю честность, добродетель и жизненную силу этого мира, одна твоя смущенная улыбка — для меня, — при первом нормальном разговоре, и это все. Блядское начало конца. Ты и сам не понимаешь, Эрвин… От твоей подавляющей энергии и странного желания быть со мной в груди кувыркались черти. Этот мир мне не противен. Не противен даже тот, что остался во сне. Несмотря ни на что, жить в одно время с тобой — это дар. Сейчас куда проще признать это. Не ломая от сопротивления себе кости изнутри, как раньше. Ты прав. Ты всегда прав. Видя мои сдвинутые брови и сцепленные челюсти, видимо, что-то внутри тебя надрывается. Обычно любишь дождаться, пока приду сам, подставлю лицо под ладонь, сам коснусь тебя. Но сейчас все иначе. Зная, как меня это раздражает, ты все равно в одно движение, с легкостью притягиваешь меня к себе, прижимая к телу. Зарываешься в волосы так, будто я — это все. Этот судорожный вдох через нос — хуже любых снов. Откуда столько боли, Эрвин? Зачем тебе делить ее со мной?       — Перестань, — пальцы в противовес мыслям впиваются в твою спину и сгребают в кулак ткань. — Ты делаешь хуже.       — Пытаясь успокоить тебя? Голос получается куда грубее, чем хотелось:       — Ты не успокаиваешь. Зубы сжимаются еще сильнее, до боли в висках. Я тоже делаю хуже. Но в ответ слышу тихий, бархатный смех. В нем столько доброты и чего-то еще, только твоего, теплого, что начинает драть изнутри. И ощущение — из ниоткуда, — что мы летим в пропасть.       — Прости, — слышу мрачную иронию в голосе, но знаю, что ты смущен. Тебе и правда жаль. Вибрации от произнесенных слов резонируют на коже лица. Ты слишком горячий. Мне хочется вылизать твое горло изнутри. Щеки начинают гореть, но я все равно утыкаюсь лицом в твою шею. Запускаю руку под пижамную рубашку, чтобы коснуться этого жара.       — Так мы еще нескоро встанем... И нахуй. Нахуй остальное. В ответ мой язык с жадностью начинает скользить по твоему кадыку. Твердая грудь тут же вздымается от почти болезненного вздоха. Знаешь, я действительно был удивлен в самый первый раз. Когда узнал, насколько ты чувствительный. Кто бы мог подумать, Эрвин. Ты беспардонен, а я — тем более. Без лишних слов проскальзываю рукой под резинку трусов и обхватываю твердеющий член рукой. Там ты как жидкий огонь на ощупь. Еще горячее.       — Леви… Ты скользишь рукой к моему лицу, замирая ладонью на щеке, заставляя отстраниться и встретиться взглядами. Полсекунды, не больше. Я хмурюсь, прикрывая глаза и кривя губы. Иногда это невыносимо — видеть тебя таким. Эта нежность во взгляде убивает, натурально убивает меня. Поэтому я с остервенением начинаю двигать рукой по твоему члену. Не смотреть.       — Леви, прошу. Ты всегда понимал меня без слов. Не смотреть.       — Ты убиваешь меня.       — Леви, — особенно твой голос.       — Ты убьешь меня, Эрвин. Мы оба знаем, что я поддамся, сорвусь за грань — стоит лишь подтолкнуть. Потому что все внутренности ощущаются плотным, тугим сгустком, когда ты целуешь. Глубоко, словно пытаясь заполнить меня до отказа своей чертовой нежностью. Широкая ладонь гладит спину под футболкой и кажется, что каждый мой мускул сливается с подушечками твоих пальцев. Вздымается, как волна, следуя за ними неровными гребешками. От поцелуя становится тяжело дышать, но я не могу позволить твоему языку выскользнуть. Поэтому даю вдохнуть лишь на мгновение, а потом жестко прижимаюсь к твоим губам снова. Дотягиваюсь и сжимаю взъерошенные волосы на затылке в кулак.       Эрвин...             Эрвин…                   Эрвин. Мне кажется, что возврата нет и ты даже не помнишь меня. Почему? Вынести можно все, что угодно, но сейчас мне кажется, что без тебя я был бы не лучше дождевой лужи. Только ждал бы, пока высохну. Приоткрываю глаза: твое сосредоточенное лицо со странным, нетерпеливым выражением. Продолжаешь влажно скользить во мне языком, без остановки целуя, изламывая брови, будто тебе больно. Переносишься рукой с моей спины, невесомо касаясь низа живота, и вот уже тянешь вниз мое белье. Неизвестно почему, я чувствую запах сена. Если закрыть глаза, то кажется, что вокруг глубокая ночь. Слишком тихо. Твое дыхание. Запах. Голос. Снова запах сена, трав, летней ночи. Еле ощутимые дуновения ветра откуда-то снаружи. Твои губы такие же настойчивые, как тогда, а от слабых, рваных выдохов и настойчивых рук на моем члене хочется лезть на стену. Ты — сплошное желание. Это вызывает нервный смешок, заставляет сильнее стискивать зубы и твои волосы в кулаке. Я понял. Я просто не могу поверить, что был кому-то настолько нужен. Старые, необработанные стены сарая, из-за которых приходилось вытаскивать друг другу занозы из пальцев. Не вижу их, а, скорее, чувствую. Как и сено под спиной. Мы часто бывали здесь, да? Меня затягивает — в темные расщелины на потолке, летнюю ночь, твои губы. Чувствую, что не хочу возвращаться. Лишь бы не в это место. Через секунду твое лицо перед глазами вытесняет все пространство вокруг. Когда ты входишь в меня так медленно, хочется только сдохнуть. Или вцепиться в плечи ногтями и разодрать до мяса.       — Леви, тебе хорошо? Ты так любишь изводить меня.       — Леви, ты горячий внутри. Мой рык сквозь зубы похож на животный в этой немой ночи. Все плывет перед глазами, пока ты медленно и глубоко толкаешься внутрь. Эти толчки сводят с ума. Но если приоткрыть глаза, я все еще вижу солнечный свет из нашего окна и твои приоткрытые губы. Вдох-выдох-вдох. Судорожно, рвано. Господи, почему ты не можешь быть более резким. Не можешь переломать меня, каждую кость. Вывернуть наизнанку каждый нерв. Боль — пусть. До опустошения. Лишь бы не медленно, сквозь твои пальцы, как вода. Никогда. Никогда я не видел тебя таким. Внезапное осознание, что мы должны вести себя тише шилом впивается в мозги. Да, здесь тихо. Где-то в отдалении даже слышно фырканье лошадей. Ночь такая темная, но почему же мы должны сдерживаться? Твоя кожа покрылась испаринами. Сколько времени уже прошло? Я хватаюсь за твои плечи и начинаю толкаться сам, помогая. Падая, теряясь и уже не понимая, что под моей поясницей — колючая солома или влажные от пота простыни. А вдруг, все ложь? Сейчас настоящий ты — с тем мной, в нашей квартире. А я — здесь, на сеновале. В темноте и тишине, которая заставляет сжиматься легкие. Мы должны вести себя тише. И я знаю, что времени слишком мало. Но почему? Мне казалось, что я ничего больше не боюсь. Что страх — только слово. Но сейчас пальцы с такой неистовой силой впиваются в твои плечи, что — уверен, — тебе очень больно. Я боюсь, что ты исчезнешь. Или что меня не существует. Странное чувство, будто я — не я. Кажется, по лицу даже стекает что-то горячее и мокрое. Я почти забыл, что это такое. Теплый ветер полоснул по коже спины, раздраженной от жесткого, второсортного сена, но пальцы цепляются за простыни, почти разрывая ткань в руках. Я откидываюсь на спину, приоткрывая глаза тебе навстречу. Просто не сдерживайся. Ты ведь знаешь, что я хочу сказать этим взглядом, Эрвин. Почему тебя каждый раз нужно умолять? Взглядом, стоном, чем угодно. Твои руки и губы — повсюду. На мне и в моей голове. Я полон тебя, но мне блядски мало, Эрвин. Почему нам было дано так мало? Этот отчаянный вопрос заставляет меня сдавленно выть. Ты же здесь, со мной. Тебе нельзя уходить, я не отпущу. Там ничего нет — за той гранью, куда ты собрался. Лучше пусть убьют меня. Видит бог, Эрвин, я так устал смотреть на смерть. Она следует за мной той же тенью, которой я стал для тебя — там. Это нечестно. Это нечестно. Это нечестно.       — Леви, не думай сейчас. Нечестно. Эрвин.       — Дай руку. Не хотелось, чтобы ты увидел отпечатки воспоминаний на моем лице. Но твоя рука все равно жестко берет мое запястье, а язык слизывает с него остывшие слезы. Забирая у меня эту горечь. Как всегда. Из нас двоих святой только ты, Эрвин. Если любовь есть — это ты.       — Знаю, тебе страшно, Леви.       — Нет, — приходится до крови закусить губу.       — До утра еще есть время. Не бойся. От твоих резких движений слабо скрипят прогнившие половицы. Этот скрип разрывает тишину и приносит с собой злость.       — Я не отпущу тебя, Леви. Стон вырывается сам собой.       — Не уйду, даже если прогонишь. Мне все равно. Совсем двинулся крышей. К чему мне прогонять тебя сейчас?       — Эрвин... Ты толкаешься внутрь еще пару раз, и в этот момент перед глазами мелькает то наша комната, то покачивающийся сарай с запахом твоего пота и сена. Кажется, что в квартире слышится фырканье лошадей, а в деревянные стены пробиваются солнечные лучи. Внутри становится еще горячее, когда ты кончаешь. Хочется сдавить тебя в руках, слиться с кожей, еще, еще, еще. Каждой клеткой, до конца. Распадаться на части. Превращаться в ебаную пыль.       — Эрвин, я не боюсь. Ты шумно дышишь мне в висок.       — Эрвин, ты слушаешь?       — Да.       — Почему ты сказал, что я боюсь? В нашей комнате становится темно. Тьма буквально падает на плечи, обволакивая, и теперь мне правда становится страшно. Я моргаю пару раз, зажмуриваюсь. Забираюсь под одеяло, накрываясь с головой. Здесь жарко, но безопасно, как в утробе матери. Сейчас кажется, что я помню это ощущение — лишь это о ней, — быть внутри, не зная о другом мире. Страх — везде, забивается под ребра и ногти. Только ощущение твоего тела рядом удерживает от чего-то неизбежного.       — Мне всегда нравилась эта квартира. Так тихо, а за окном деревья, и больше ничего. Спокойный, невыносимо умиротворенный голос въедается в подкорку.       — Эрвин, — пальцы сами находят твою руку под одеялом. — Ты был прав, мне страшно.       — Не бойся, — теплая усмешка. — Разве тебе было плохо здесь, со мной? Ты не понимаешь.       — Эрвин… Эрвин, Эрвин, Эрвин. Твое имя создано для того, чтобы пробовать его на вкус. Держать на языке и чувствовать, как начинает плавиться сердце.       — Леви, ты не хочешь меня видеть? Даже под одеялом рядом с твоим телом становится холодно. Пусто-холодно. Блядски-невыносимо-холодно. До дрожи.       — Эрвин, иди сюда. Твой ласковый смех впивается в затылок прохладными иголками:       — Нет уж, ты иди сюда. Побудь со мной, пока есть время. Какое, к черту, время, Эрвин… Приходится высунуться. Ты лежишь, закинув руки за голову. До тошноты счастливый. Будто нашел ответы на все свои миллион вопросов. Разгадку и объяснение всему. Солнечные лучи как блохи скачут в твоих волосах, а я все не могу забыть о многометровых уродах. Загадки. Кажется, я вспомнил, что во сне они и были для тебя загадкой. Под моим пытливым взглядом ясные глаза становятся печальными. Странная улыбка касается твоего рта. Тьма все не отступает, она здесь, в нашей комнате, облизывает твои плечи. Не понимаю, как день может сосуществовать с ночью. Теперь кажется, что источник этой проклятой тьмы — я сам. В голове вертится многое: я убиваю людей и титанов. Знакомых, друзей, всех подряд без разбору. Пытаюсь убить даже старика Кенни, дьявол его побери. Эти реалистичные картинки мелькают перед глазами — не только в голове. У тебя такое выражение лица, словно ты видишь их вместе со мной. Смотришь как очередной хуевый фильм, который я выбрал. Меня переполняет чувство, что я убивал почти без сожалений, чтобы принести нечто на алтарь и склонить голову. Естественно, перед тобой. Встать на колено и сложить все, что удалось взять от этой священной жатвы. Страшные картинки сменяет сарай, и я снова прячусь под одеялом, потому что вдруг понимаю, почему времени оставалось так мало. Осознание набрасывается на меня и душит вместе с застрявшими в горле рыданиями так, что вот-вот вылетят глаза из глазниц. Распирает череп изнутри. Осознание, почему ты просил не бояться. Почему я глухо кричал тогда, перед сражением, лежа на остывшем сене и захлебываясь, пока ты изо всех сил прижимал меня к груди. Почему я возненавидел рассветы. Ты всегда продумывал все до мелочей, Эрвин. Любой план в твоей гениальной голове складывался безукоризненно. Ты смог предвидеть даже свою смерть. День и обстоятельства. Слишком глупо так просто жертвовать собой, ты не стал бы. На то была особая причина.       — Эрвин, залезай сюда. Этой причиной был не я, но оно и к лучшему. Разве тогда смог бы простить тебя?       — Леви, я не могу.       — Эрвин, — горло сводит от попыток сдержать рвущиеся из него спазмы. Я больше не слышу твой смех. В этот момент кажется, что от бешеного шума крови в ушах разорвется голова. Черт тебя подери. Блять.       — Эрвин!       — Да? Ткань и вес одеяла начинают давить, как груда камней. Череда усилий, и горло отпускает. Надо произнести это.       — Эрвин, мне приснилось, что ты умер. Хочу, чтобы ты посмеялся надо мной. Сказал, что я говорю глупости. Но.       — Я знаю.       — Что знаешь? Захотелось посмотреть тебе в лицо, поэтому нетерпеливо и яростно откидываю одеяло, резко садясь. Ненавижу это молчание.       — Ты оглох? Что ты знаешь? Комната плывет перед глазами. Неужели, все из-за слез?       — Эрвин, мне приснилось, что ты умер. Безумие толкает в грудь, заставляя откинуться на спину. Все же, это не свет — тьма. Запах ненавистной плесени и влаги. Кровать под моим телом двинулась, как тележка на колесах, а твоя расслабленная поза, улыбка, печаль во взгляде — остались на месте. Лед в кончиках пальцев, которые еще острее чувствуют твое тепло, даже на расстоянии. Муть в глазах становится гуще, как клубы дыма. Закручивается вместе с тошнотой в желудке. Вхолостую разгребая руками воздух, делаю рывок и прижимаюсь к твоему телу. Заглядывая в глаза, мечтая провалиться в них, как в трясину. Легкие пережевывают сами себя, пока я пытаюсь справиться со стойким чувством, которое было всегда — только ты можешь заполнить эту хроническую пустоту внутри. Своим телом. Своей сутью.       — Да, Леви, — улыбка, от которой отказывает каждый орган. — Я умер. Комната, утонувшая в солнечных лучах и деревья за окном растворяются в предрассветных сумерках. Вместе с ними растворяешься и ты, растрепанный, улыбающийся, пахнущий спермой и теплом. Я чувствую твою улыбку на коже. Если ты настоящий — там, то и настоящая жизнь, кажется, тоже. Дрожь от самого осознания все это время била мое тело. Я так боялся остаться по другую сторону, Эрвин. Не успеть поменяться местами с тем мной, что смотрит сейчас в окно. Абсолютно уверенный в том, что видит за ним лишь деревья. Не меня, оставшегося здесь. Не Леви, которому не повезло. Откуда ты можешь смотреть на меня сейчас? Проснувшегося на заре в пустом сарае, который стал еще более старым, чем ты помнил. Ни одной лошади или человека в округе. Только бескрайние поля и титаны, изредка шатающиеся поодаль. Ты можешь видеть, как после пробуждения меня несколько раз тошнит на бесцветное, омертвевшее сено. Это блядски обидно. Но не так обидно, как проснуться и понять, что та жизнь, которую мы могли прожить осталась где-то, откуда меня вышвырнули. Ты не хотел бы видеть меня таким, Эрвин. Я и сам не хочу. Если нашей жизнью оказалось то светлое место, я бы отдал все, чтобы умереть во сне. Просто зная, что ты встретишь меня там. После рвоты горло скручивает другим спазмом. Кажется, от самого сердца — вверх. Судорогой все тело. Собственный крик в прогнившую солому кажется неузнаваемым. Каково тебе наблюдать за тем, как я справляюсь здесь? Оставшись сам по себе, тянуть эти бессмысленные, пустые дни. Пока ты на том свете, где-то далеко. Точно знаю, что там все иначе. И ты вряд ли можешь думать обо мне и переживать. Может, только наблюдать. Ведь наша гребаная пыль, остатки, распад человеческой души — больше не умеют помнить. Наверное, из всего, больно только от этого. Потому что когда зовешь, хочется, чтобы слышали. Страшнее всего, если нет. Эрвин, может, даже эта солома помнит больше твоего сейчас. Отпечатки наших тел. Запахи. То, как билось твое сердце. Отражения неуловимых мыслей в твоих глазах. Мое безразличие и угрюмое, бесконечное молчание. И снова слияние тел, плоть в плоть, вопреки всему. Жесткие, высохшие травинки царапают лицо и лезут в рот. Собственного кулака блядски мало, я ищу что-нибудь, чтобы зажать зубами. Тыкаюсь в твердь пола, как слепой. Рассвет наступил. Эта боль раскраивает меня на части. Единственный сон о тебе, который вместил в себя столько... что в пору загнуться прямо здесь, как больная псина. Перемешивая утробное рычание с умоляющим, надрывным шепотом. В каком-то исступлении требуя внимания. Лишь бы ты услышал. Ты обещал, что не отпустишь. Все знал наперед, намного больше других. Ничто не заставит меня усомниться. Я буду ждать здесь, пока ты не вернешься, Эрвин. Даже если придется ждать до очередного рассвета.