Очнись

Когда Готика с ним знакомилась, она думала: уж я-то его перевоспитаю. Не надо говорить, что этот план накрылся медной кастрюлей. Серебряной, если выражаться наверняка. То ли Оскар оказался крепким орешком, то ли она — беспросветной дурой, — никто, по итогу, об этом не говорил, а Оскар, наверное, ещё и не думал. Гулфэнгс как-то сказал ей: «Очнись». Ну вот просто: не поздоровавшись, не спросив разрешения, можно ли к ней подсесть, без каких-либо предисловий — очнись, говорит, и смотрит упрямо в доску. Готика тоже — смотрела в доску. Потому что зачем реагировать на придурков. Лучше делать вид, что абсолютно пустая доска вызывает у тебя неподдельное любопытство. Удобное матовое покрытие. Компактный размер. Приятный глазу оттенок чёрного. — Где Оскар? — прозвучало откуда-то. — Если б я только знала! — выдохнула Готика раздражённо, а у самой засосало под ложечкой. Где Оскар. Как будто не очевидно, где он. Впрочем, ладно, не очевидно. Никто в здравом уме не будет рассматривать человека как личность, а не как жертву. Хорошо, что она в здравом уме. Но какая-то её часть кричит, что она просто чёрствая сука. Готика предпочитает её не слушать. И всё же... И всё же, лучше быть чёрствой сукой, чем мишенью для полоумного охотника на вампиров. В любых отношениях главное разграничивать своё мировосприятие и чужое. С этой задачей она справляется. С переменным успехом, конечно, но потихоньку. А потом она просыпается от кошмара, в котором Оскара сжигают, как масленичное чучело. Просыпается, не крича, но с бешено колотящимся сердцем и ощущением, что в её гробу слишком мало места. Толкает крышку руками, встаёт, оглядывается. И натыкается взглядом на Гулфэнгса, штудирующего тетрадные записи. — Скажи, Эшли, который час? — спрашивает она. — Три часа дня, — отвечает Гулфэнгс. — А Оскар — здесь? Гулфэнгс смотрит на неё, как на дуру. — Да нет. Пошёл гореть заживо. И Готика взаправду чувствует себя дурой. И Готика опускает руки. «Очнись», звенит у неё в ушах. — Эшли, — начинает она нерешительно. — А что ты имел в виду, когда... когда сказал мне вот это слово? Гулфэнгс молчит несколько секунд, сосредоточенно хмурит брови, бегая глазами по строчкам конспекта, и Готике кажется. Готике кажется, что боги решили её проучить. За эгоизм, агрессию и высокомерие. Но прежде всего — за желание всё контролировать, воспитанное в ней матерью. — А сама ты как думаешь? И Готика впервые — не думает. Неясно — и всё тут. И спать хочется. Но в целом — не получается. ** Гулфэнгс и Клот оккупируют мансарду после уроков, травят байки и громко смеются, слушают странную музыку и танцуют. И Готика смотрит на них и думает: а где же мой лучший друг? А где её лучший друг, когда она в нём нуждается? Где её лучший друг, когда ей хочется развлекаться, а не чахнуть в библиотеке от безысходности? И Гулфэнгс, кажется, счастлив. Только с ней он угрюм и немногословен, но с Клотом — одна стезя. И что ты нашёл в этом Тыкварде, думает Готика. Ну что ты нашёл в этом простофиле? Она его так и спрашивает. И Гулфэнгс любезно ей поясняет: — Кривые ноги, шляпу и две косы. ** — Эш. Она сидит перед ним в трусах и футболке, потому что знает: ему-то уж точно — по барабану. Гулфэнгс не откликается. Но сонная Готика — излишне откровенная и настырная Готика, поэтому она повторяет: — Эш. — Что? — Эш, я люблю его. Гулфэнгс отхлёбывает какао из кружки. Молчит. Готика неловко перебирает пальцы. — Вампиры не питаются кактусами, — говорит Гулфэнгс. — А ты их ешь. Вкусно? Из Готики вырывается нервный смешок. — Что? — Ты слышала. Готика улыбается; с виду — тепло и ласково. — Как же ты меня бесишь... — Что-то не похоже. Стол грохочет под чужим кулаком. — Бесишь меня! — визжит Готика. — Да сядь ты, — смягчается Гулфэнгс. — Всю академию перебудишь. — А ты ответь, что имел в виду! — А ты догадайся. Вот сукин сын, выругивается Готика про себя. А ведь действительно — сукин. Фамилию дали при обращении, а настоящая родословная у него хромает. Гулфэнгс так и сказал однажды: «Я сын потаскухи и не вижу смысла это скрывать». И кто её сейчас, спрашивается, жизни учит? ** — Очнись! Гулфэнгс выкручивает вентиль на максимум. Готику обдаёт потоком холодной воды из душа. Готика воет выпью, беспомощно забивается в угол ванны, кричит от боли, срывая голос. Она поймала себя на мысли, что хочет быть как она: такой же персиковой, румяной, с аквамариновыми глазами и пшеничными волосами, живой и тёплой. Собой быть не хочет. Вредная и нелюбимая потому что. — Дура! — Эшли хватает лейку и направляет больно бьющие струи воды ей в лицо. Готика царапает стены ванной, как будто пытается убежать. — Почему-у-у... Почему-у-у-у?! — Да потому что не твоего поля ягода! — рявкает Гулфэнгс, пуская лейку и хватая её под мышки. — А её! Слышишь? Её! Он тебя не полюбит, хоть ты удавись! Сначала Готика не упрямится — помогает себе ногами; потом — как будто поскальзывается, падает в ванну и утягивает Гулфэнгса за собой. Лежит на нём, обнимает, как плюшевого медведя, и плачет — гораздо тише, но по-прежнему горько: кусая губы и крепко жмуря глаза. — Придурошная, — произносит Эшли плевком. Устало прислоняет затылок к бортику и старается не обращать внимания на моросящую сверху воду. ** Готика отрывками вспоминает, как Эшли принёс её в склеп, заставил переодеться и уложил в гроб. Потом она заснула. И вот — проснулась, с пульсирующей головной болью и стянутой слезами кожей лица. В голову что-то стукает — мол, сколько времени, здесь ли Оскар, — и она поднимает руки, толкает крышку... А крышка не поддаётся. Толкает ещё раз. Никак. — Сволочь! — бьёт гроб изнутри и не боится, что кто-то услышит: звуков эта махина не только не пропускает, но и не выпускает. Зафиксировал крышку защёлками. Чтоб не сбежала. — Козёл! У Готики горят руки, а желудок закручивается в восьмёрку. «И что в итоге?» — звучит у неё в голове чей-то посторонний голос. Этот голос — раздражающе ровный, отчасти насмешливый, голос ядрёноволосого плебейского мальчика, который вздумал распоряжаться её свободой. «Да ничего!» — рычит в ответ. Толкает крышку — чтобы наверняка. Крышка не поддаётся. *** Оскар приходит к рассвету, и губы у него — красные, зацелованные. — Что это? — интересуется Готика с деланным безразличием. Оскар стирает помаду запястьем и улыбается так бессовестно, что хочется ему врезать. — Где? Что? Готика проглатывает обиду. Нет, он её не полюбит. Ни завтра, ни послезавтра, ни даже через года. Не его она поля ягода. Не его отдушина. Не его любовь. И это, конечно, правда, думает Готика. А правда не должна резать глаза.