Зов из храма

      Когда я получил изрядно помятый конверт, пестривший изобилием самых причудливых марок со всех концов света, то сразу же догадался о его отправителе. Даже не глядя на расплывшиеся, потерявшиеся за жирными разноцветными печатями строки, я знал, что это письмо прибыло ко мне от учителя и друга, доктора естественных наук и профессора истории Т. Заменивший мне в свое время отца, Т. считался прелюбопытнейшей фигурою не только в Университете, но и во всем научном сообществе старой доброй Англии. Причина тому была веской: Т. ничуть не соответствовал образу степенного ученого мужа.       Профессор много и долго путешествовал по миру, гоняясь за призраком Величайшего Открытия, и я нисколько не сомневался, что рано или поздно он его совершит… или же беспокойная жизнь его трагически оборвется на каком-нибудь горном перевале, а может быть, и среди недружелюбного племени пустынных дикарей. К ним он питал определенную слабость, и не могу сказать, что их история не увлекала так же и меня — влияние учителя на мои скромные интересы всегда было велико.       Однако же, вернусь к письму. Оно добралось до меня из Марокко, проделав долгий путь от солнечной Касабланки до окутанного туманами Лондона. Не берусь, по правде, сказать, сколько же оно на самом деле шло, и где мой учитель теперь, но значило оно следующее и единственное: профессор стоял на пороге того самого Открытия и желал разделить свою радость со мною.       Для этого мне следовало преодолеть несколько тысяч миль и истратить на путешествие в Магриб все свои скромные накопления. Пожалуй, если бы я прилежнее слушал старика-отца или предприимчивого, но несколько приземленного в житейских вопросах дядю; если бы обзавелся семьей, взяв в жены какую-нибудь хорошенькую девицу приличного происхождения и воспитания — поездка эта ни за что бы не состоялась. Супруга не отпустила бы меня за море в неизведанную пустыню к диким арабам, к тому же — мои скромные накопления быстро перестали бы быть моими скромными накоплениями, превратившись в степенный семейный капитал. Тратить же его на сомнительные дела и вещи совсем не пристало женатому джентльмену, даже тому, кто близок к титанам научного мира.       Так что, не обремененный ни супругою, ни детьми, я договорился с хозяйкой своих меблированных комнат неподалеку от Бедфорд-сквер, внес оплату на несколько месяцев вперед — на время своего предполагаемого отсутствия — и собрал нехитрые пожитки в саквояж. Путь навстречу Открытию лежал по водной глади вдоль берегов старушки-Европы, однако очарованием прибрежных городков Франции, Португалии и Испании мне не удалось насладиться в полной мере: будучи экономным человеком и не зная, за какую сумму удастся нанять толковых проводников в Марокко, я взял билет в третий класс и почти все путешествие провел на нижних палубах в обществе людей простых и совершенно далеких от любой науки.       Учителем их выступали не школы, не университеты, но сама жизнь, и в иных вопросах они были куда ученее меня… Однажды вечером, — а быть может, и утром, ведь без солнца было совершенно невозможно определить, день или ночь простирается над переменчивыми волнами, — они крепко напоили меня нюрнбергским шнапсом и выведали все. О дорогом Т., о моей почти полученной степени, о том, что я нищ, как мышь из баптистской церкви, и плыву навстречу раскаленным пескам и древним храмам лишь потому, что получил письмо и путаные инструкции от старого профессора.       Со всею искренностью могу сказать, что благодаря их простонародной осторожности и недоверию к высоким материям, я и сам начал сомневаться в успехе нашего дела; в том, что такое Открытие в сущности возможно в наш просвещенный век… Однако же вот в прошлом году ужасного шуму наделала находка лорда Карнарвона и господина Картера в Долине Царей, и Т. тщился не только повторить успех, но и превзойти его.       «Египет! — При этом слове он всегда презрительно морщил нос — так, что казался еще дряхлее обычного. — Что может быть интересного в этом проклятом Египте, раскопанном вдоль и поперек?.. Ну, быть может, одна или две нетронутых мерзавцами крипты… Быть может, в них даже окажутся знатные мертвецы: вельможи или члены династии… Но процент успеха, мой мальчик, ничтожен! Нужно обращать свой пытливый взор не туда, где тебя не поджидают препятствия, нет, твоя цель — самые неизведанные места, самые… непривлекательные для обычного ученого мужа, ведь именно там! Там!.. Ждет нечто, что прославит тебя в веках. И поэтому — Сахара. Сахара!.. А не обломки эллинского и римского мира, не Египет и не Месопотамия с ее зиккуратами и глиняными табличками, и даже не Гиндукуш, и не Индия!.. Под песками великой Сахары скрыта колыбель человечества, и мы, мой дорогой ученик, найдем ее».       Мне отчаянно хотелось верить в юношеский пыл старика. После того, как простые люди полностью удовлетворили свое любопытство моей скромной персоною и перестали обращать на меня какое-либо внимание, я стал делать в блокноте пометки, выписывая разные предположения из взятых в дорогу книг. В один день я был настолько увлечен открывшейся передо мною стройной теорией, что развернул на заплеванном полу карту Магриба и, ползая на коленях по скрипучим доскам под нещадную качку и любопытствующие взгляды, стал вычерчивать пути от оазиса к оазису, все сужая и сужая область предполагаемых изысканий. Если до того додумался я — то старик Т. и подавно, а значит, что путь мой из Марокко проляжет вскоре в Алжир, в южную его часть, по которой кочуют племена туарегов.       В ту же ночь мне впервые приснился он, и по пробуждению я не мог определить, где заканчивались мои изыскания, выстроенные на твердой почве исторической науки, а где начинались фантазии, надиктованные живым воображением и томительным предвкушеньем Открытия.       Я заснул под извечную качку судна, но позже, погрузившись в царство Гипноса, обнаружил, что подо мною мерно покачивается спина желтого верблюда, а сам я задремал, вцепившись в высокую луку дикарского седла. В том сне над золотыми песками, истончая бархатную ночную тьму, поднимался круг солнца, и оттого даже воздух казался рыжим и зыбким, боязливо дрожащим перед стремительно подступавшей к моему каравану дневною жарой. В этом мареве за многочисленными верблюжьими, лошадиными и бычьими спинами я разглядел его — огромный величественный храм, не походивший ни на один известный мне и оттого еще более притягательный. К нему и лежал наш путь, и с каждым шагом горбатого зверя меня охватывало все большее и большее благоговение, смешанное с почти животным страхом. Я видел: к Храму со всех сторон стекались другие паломники, как осы слетаются в улей, и двери черного эбенового дерева манили нас слаще меда… Их коснулся последний рассветный луч, задержавшись на хитро спрятанном барельефе — и створки приветственно распахнулись, являя нам и миру черный бездонный зев галереи, тускло освещенной факелами со странным голубоватым огнем.       Я уже поднимался среди прочих по ступеням, ведущим ко входу, как вдруг мое виденье пропало, истаяло, грубо прерванное пароходным гудком. Ошеломленный, я упал со своей койки, тем немало перепугав соседей, и, пока прекрасный Храм еще отчетливо помнился, схватился за грифель и листы, изобразив его торжественные колонны и вереницу верблюдов на барханном хребте.       — Да вы, стало быть, еще и художник, сэр, — насмешливо отметил один из моих товарищей по путешествию, однако я пропустил его слова мимо ушей. Что простой работяга из мятежной Ирландии мог знать о невероятных событиях, приключившихся со мною минувшей ночью?..       Огромный недостаток сновидений заключался в том, что забывались они невероятно быстро, и детали, которые человек силился припомнить по прошествии времени, никак не могли всплыть в его памяти или же — не знаю, что из этого хуже, — нещадно искажались. У храмовых дверей в глубоких нишах могли прятаться причудливые изваяния богов и демонов, а могли и отсутствовать; вокруг него мог давать тень и приют оазис, а может быть, Храм стоял посреди мертвого, раскаленного сердца Сахары, и лишь самым отважным и достойным удавалось добраться до него… Словом, единожды увидав о нем чудесный сон, я начал грезить, что в блаженном забытье вновь смогу пронзить пространство и время и оказаться там, перед загадочными, черными, будто сам космос, дверьми.       Думал ли я о том, что Храм и есть нечто, что ищет профессор Т.? Думал ли я о том, что поделюсь с ним знаниями, отчего-то открывшимися мне, когда наше судно проплывало вдоль изрытого океаном европейского берега? Было трудно решить это для себя самого, а уж довериться дневнику или простоватым попутчикам — и того сложнее.

***

      Так или иначе, но до того дня, когда я сошел в испанской Тарифе, оказавшись в самом крикливом и жарком порту в своей жизни, я видел Храм еще несколько ночей подряд, и с каждым разом мне удавалось хоть на немного, но пройти дальше в его прохладную пугающую глубину, туда, где таилось… что-то, чью природу, божественную или дьявольскую, не мог постичь даже мой пытливый ум.       На удивление, мое прибытие ожидали. Все же, профессор Т. — необыкновеннейший человек, которому под силу завести знакомства в любом месте да так, что новая приятельская персона спешит всенепременно исполнить любую просьбу старика. То же случилось и в этот раз: у сходен на ломаном английском меня окликнул марокканец с обветренным лицом моряка, одетый в темно-синюю традиционную джеллабу:       — Друг ученый муж с Лондон! Он просить встретить. Касабланка!       Я не успел проговорить в ответ ни слова, как мой немногочисленный багаж подхватили мальчишки, выскочившие у марокканца из-за спины, а меня повели все дальше и дальше от больших причалов к дикому берегу, спрятавшемуся от посторонних глаз за сгнившей деревянной тушей старых верфей. И там, клянусь Иисусом, покачивалась на волнах самая настоящая шебека! Младшая сестра тех грозных кораблей, на которых пираты тунисской Джербы некогда держали в страхе все Средиземноморье!       Командой оказалось встретившее меня семейство: Идрисса-бей, недавний друг профессора, и его старшие сыновья. Шебека была простая, рыбацкая, она досталась господину Идриссе от отцов его отца, но несмотря на почтенный возраст, стойко боролась с волнами Гибралтара и совершала порой такие же немыслимые и долгие путешествия вдоль берегов Магриба, как и ее старшие сестры, служившие корсарам.       Меня со всеми вещами заботливо усадили в неглубокий трюм среди вылинявших старых ковров, призванных продемонстрировать радушие хозяина, и оставили одного: палуба была слишком мала, чтобы разместиться на ней с удобствами и притом не мешать храбрым мореходам. По картам самый короткий и надежный путь в Касабланку лежал из Тарифы до Танжера, а далее — вдоль берега — на юг. Светильников в трюме не имелось, и потому единственным занятием, которому я предавался в нынешней части своего путешествия, был сон.       Двери Храма привычно распахнулись передо мною с последним рассветным лучом. В черной галерее, ведущей в глубины святилища, уже не было ничего пугающего, как в первые разы видений, и все мое существо — вернее, существо того, кем я являлся в этих отголосках прошлого — наполняло любопытство, а вовсе не страх. Я разглядывал искусные барельефы, вырезанные по всей длине коридорных стен, и та часть меня, которая все еще оставалась мной, выпускником Лондонского университета и преданным ассистентом Т., замечала в этих изображениях события грядущей истории мира. Скульпторы, работавшие над чудесным убранством Храма, имели, верно, пророческий дар, потому как я видел Цезаря-Триумфатора, видел людские волны, изображавшие Великое переселение народов, видел грубое изображение Христа и его учеников, видел ученых и картографов, тиранов и королев, видел горделиво устремившиеся в высь дома о множестве этажей, нынешние автомобили и трамваи — и те, причудливые, которые человечество придумает много позже.       Неожиданно для меня барельефы кончились, и остались лишь голые стены блестящего черного базальта у самых дверей, ведущих в следующую галерею или зал. Как будто мастера не посмели запечатлеть грядущее… но, быть может, оно и не существовало.       Эта была первая моя мысль, меченая страхом, но тогда я еще и не подозревал, что за нею цепною молнией потянутся другие, куда более зловещие и ужасные, и что они станут преследовать меня все настойчивее, пока не…       Возвратившись разумом в маленький тесный трюм шебеки, я не сумел зарисовать увиденное из-за темноты, да и картины, представшие моему взору, я находил настолько безумными, что… испугался, как дитя пугается сильной грозы.       В остальном путешествие до Касабланки прошло мирно. В Танжере мы сделали небольшую остановку, Идрисса-бей ненадолго отлучился по делу, связанному, очевидно, с моей скромной персоной, а я получил возможность с воды оценить красоту высоких минаретов Старого Города, чьи остроконечные головы упирались в темное звездное небо.       В городе, что указал мне в письме конечной точкою пути дорогой профессор, уже ожидали моего появления: на том же ломаном английском Идрисса-бей сообщил, что из Танжера отправил весточку кое-кому в Касабланке, кто мог бы помочь мне с дальнейшим поиском Т. в пустыне, и я расстался с храбрым мореходом и его сыновьями у южной оконечности города. Новым лицом, представленным мне со всею витиеватой арабской замысловатостью, стал торговец коврами и пряностями, знакомый с несколькими аменокалями — предводителями племен. Туареги редко показывались в Касабланке, предпочитая держаться пустыни, однако с миром они торговали, и при помощи почтенного Омара, недурно говорившего на нескольких европейских языках помимо местного наречия, я готовился ко встрече с избранниками священной Сахары. Диалект имошагов (так они называли сами себя) и обычаи их значительно отличались от тех, что были приняты в остальной части исламского мира, и я очень хорошо понимал интерес к их культуре Т.: туареги во всех аспектах были исключительнейшим народом. Мужчины, а не женщины у них прятали лица, женщины хранили язык и письменность, женщины имели стада и возможность свободно выбирать себе мужа…       В те дни видения о Храме почти не беспокоили меня, хотя чувство смутной тревоги никак не притуплялось. Я больше не видел ни галереи, ни эбеновых дверей, только странную, живую темноту, скрывавшуюся в самом сердце древнего святилища; темноту, что сама основала свой культ; и иногда, когда в ее черной утробе на миг вспыхивали уже знакомые синие огоньки, я видел худые фигуры жрецов в золотых масках, творивших странные ритуалы, о которых ни разу нигде не читал.

***

      На вторую неделю моего пребывания в Касабланке Омар-бей, чьим гостем я был все это время, радостно сообщил, что в город наведаются вскоре люди аменокаля Идигера: этот предводитель туарегов отличался от прочих интересом к чужакам и наверняка мог встречать моего учителя. Так, впрочем, и было, и я, с искренней благодарностью распрощавшись с торговцем будто с давним другом, направился вместе с грозным отрядом туарегских воинов на юг, в страну-без-границ, в безбрежное золотое море песков Сахары.       Несмотря на купленную заранее схожую одежду и совершенствовавшийся с каждым днем язык, я все еще оставался для своих проводников ученым господином с далекого Острова Туманов, потому имошаги держались на почтительном расстоянии и лишь изредка, подбирая простейшие слова своего диалекта, интересовались тем во мне, что их более всего занимало на тот момент. Почти сразу же мне удалось поразить их умением твердо держаться в верблюжьем седле, а я всего-то что вспомнил первый сон о Храме… Заговаривать о видениях и древнем святилище, что покоилось где-то на дне этих бескрайних песков, я не решался: имошаги были крайне суеверны, даже исповедуя ислам суннитского толка. Все необъяснимое в пустыне для них легко представлялось кознями Иблиса или джиннов, или других духов, о которых они едва слышно шептались — почтительно и со страхом.       В оазисе, где сейчас обреталось гостеприимное племя, моего дорогого Т. не оказалось: он уехал, когда ему предложил покровительство другой вождь, муж сестры аменокаля Идигера. Профессор с радостью согласился и отбыл с ними. Меня же приняли хорошо и дали новых проводников, и путь мой в песках продолжился.       Когда мы встали на ночлег близ одного из хрупких островков жизни, я вновь отчетливо увидел во сне Храм, уже другую, доселе не открывавшуюся мне часть: то была святая святых. Ныне я был не паломником, не бестелесным наблюдателем, но служителем, скрывшим за тяжелою золотой маской свое лицо; я кружился по огромной, больше самой Бедфорд-сквер, зале, вернувшей себе ослепительное сиянье рыжих и алых огней. Я танцевал на краю пропасти столь глубокой, что она, наверное, уходила в сам центр мира, и оттуда, из нее, на меня смотрела знакомая чернота, смотрела жадно, вцеплялась тысячеглазым взглядом в каждое мое движение… Я танцевал для своего Бога, непостижимого и великого, бога тысячи народов и десяти тысяч тварей; а затем, замерев на краю… просто упал в бездну, отдаваясь на милость своего повелителя, зная, что за верное служение наградою станет…       Меня разбудил один из моих проводников, Юфирти; растолкал безо всяких церемоний, хмуро сообщив, что я страшно кричал. Как объяснил он, во сне кричат лишь по одной причине: пустынные демоны садятся на грудь человеку и мучают его, но знающие люди умеют прогонять их, и тем самым могут спасти душу несчастного от пожирания тварями ночи. После видения я долго не мог прийти в себя, но затем со всею признательностью отблагодарил избавителя: если бы не он… я бы узнал, что было в той самой пропасти, ведущей к центру мира, и знание это непременно свело бы меня с ума.       С той ночи я боялся спать. Я вызывался в дозор, убеждая имошагов, что способен просидеть до рассвета, приглядывать за костром и верблюдами, однако пустынные странники в открытую смеялись надо мною и принимали мое отчаяние за каприз богатого европейского господина. Спать днем на спине покладистого зверя удавалось, но лишь урывками, и вскоре мой вид, бледный и нездоровый, был с неудовольствием замечен туарегами. Сверкая темными глазами из-под своих тагельмустов цвета индиго, они спорили меж собою о моей судьбе, а я, отчаянно борясь со сном, силился разобрать их беглую злую речь. Слово аменокаля было для них законом, и они отвечали своими головами за мою, но все же я боялся их.       Моим спасителем, как и в ту памятную ночь, стал молчаливый и хмурый Юфирти, со знанием дела сообщивший прочим своим соплеменникам, что меня, чужака, мучают духи пустыни, и лучше всего будет поскорее доставить меня к матери аменокаля Меддура, мудрой Тинхинан, женщине, которой ведомо многое.       В ночь перед последним переходом я все-таки сдался сну: бдение стало невыносимым. Храм принял меня, как добрый отец принимает в своем жилище заблудшего сына, и на сей раз мне открылось еще больше.       Я вновь был жрецом, но в церемониальной зале находился не один: мужчины и женщины, носившие тот же наряд, что и я, длинную робу бледного пурпура, золотую пектораль со змеями и маску, приносили жертвы. Быть может, я стал участником и свидетелем какого-то праздника, кровавого и жестокого; быть может, мой Бог требовал людских подношений из прихоти и ради большего страха паствы… В мои руки были вложены ритуальный нож из странного металла со стеклянным блеском и удавка; а передо мною, лицом к бездне, стояла на коленях девушка. Слишком спокойная, умиротворенная, подготовленная к своей участи — ей, верно, дали какой-то наркотик: маковый отвар или что-то сильнее… Жрец, в котором оказалось мое несчастное сознание, сознание человека и ученого двадцатого века, заколебался на мгновение; я не мог хладнокровным отточенным жестом перерезать горло беззащитной покорной красавице, как это делали мои братья и сестры по культу… Тогда я пустил в ход шнурок, накинув его обреченной на шею, резко перекрутив и потянув за концы в разные стороны. Несчастная всплеснула связанными руками, несколько раз безуспешно дернулась — и затихла, тряпичной куклой повалившись вперед. В то же мгновение поднявшаяся из бездны Тьма, ожившая, осязаемая, плотная и густая, точно нефть, забрала тело, застывшее у моих ног, как забрала и все остальные тела.       В тот миг я чувствовал: мой Бог был доволен, а раз так, то сердце Великой Пустыни не остановится и не умрет. Не в эту сотню лет.       Очнулся я сам, без криков и толчков проводника, и долго-долго смотрел в высокое небо, в щедрую россыпь далеких звезд, равнодушно взиравших и на меня, и на беспокойное море барханов. Быть может, тот Бог, который звал меня из Храма, был оттуда, прибыл на Землю с одного из этих светил; а может, он был здесь всегда, от самого сотворения мира… На миг я подумал, что видел в бездне уродливый лик дьявола, однако же в ней не было ничего: вуаль тьмы надежно скрывала от меня это древнее и зловещее существо, будто оно со странным, нечеловеческим милосердием опасалось за мой рассудок.

***

      Ближе к вечеру мы наконец прибыли на стоянку аменокаля Меддура, и там, среди синих тагельмустов мужчин и смуглых открытых лиц гордых женщин, я заметил морщинистый лоб профессора Т. Мои поиски наконец завершились успехом, однако к тому мгновению я был настолько измучен видениями и нарочно вызываемой бессонницей, что без чувств упал на раскаленный песок, едва наставник заключил меня в объятия.       Дальнейшее до своего окончательного пробуждения я помнил смутно. Помнил, что ко мне приходила женщина, которая была так же стара, как эта пустыня; помнил, что несколько раз находил себя в Храме, снова жрецом и паломником; несколько раз я узнавал склонившееся надо мною лицо профессора, и пересохшим языком пытался поведать открывшиеся мне тайны, ибо более не мог держать их в себе, — тогда он поил меня молоком коз и верблюдиц, и давал опий.       — Открытие… — шептал я. — Храм!.. Колыбель человечества!.. Близко!.. Близко!.. Он смотрит на меня из бездны!.. Он смотрит…       Т. давал мне опий и, пока дурман насильно не смыкал мои веки, я слышал, что учитель вновь просил позвать госпожу Тинхинан, поскольку меня все еще мучали пустынные демоны.       Сколько продолжались бред и беспамятство, я не знал. Просто в один день проснулся с совершенно ясным умом и улыбкою на растрескавшихся губах. Т. обрадовался моему исцелению, а я обрадовался больше не ему, а жестким лепешкам и горькому сыру и, ничуть не морщась, приговорил вдобавок целый кувшин забродившего молока.       — Я так счастлив, что ты в порядке, мой мальчик. — Профессор, приглядывая за мною, делал пометки в дневнике и маленькие рисунки на полях — я не видел их, но замечал, что грифель в его руках ходил иначе, чем при письме. — Право, не думал, что длительное путешествие может сказаться столь пагубно на твоем хрупком здоровье… А, впрочем, да, пустыня непредсказуема, она обостряет не только чувства, но и болезни… Причем, болезни и души, и тела… Мне, верно, не стоило писать тебе, но я не желал… совершить Открытие в одиночку. Без того, кто служил мне опорой все эти годы. Без тебя.       — Я знал, — улыбнулся я и откинулся на узорчатых подушках, заботливо до того принесенных славными туарегскими девушками. — Я знал, что вы сумеете! Что докажете этим закоснелым, консервативным брюзгам из Королевской Академии… Но скажите, это… она?.. Это… Колыбель?..       Т. отложил свой потрепанный дневник, повидавший немало чудес мира наравне со своим хозяином, и пристально взглянул на меня. Показалось: обеспокоенно.       — Мне удалось разузнать у наших друзей-кочевников об одном месте… Месте, которого опасаются, близ которого не селятся даже падальщики… Я полагаю, мы найдем там останки древнего города… Или… чего-то подобного, или… Но оно старше пирамид. Старше любой открытой к этому дню археологической находки!..       — Так попросим верблюдов! И едем! Сейчас же!.. — Охваченный странным возбуждением, я вскочил, однако тут же повалился обратно: слабость все еще владела моими конечностями. Она будила во мне злобу, отнюдь не свойственную моему флегматичному нраву: не для того был проделан такой путь, чтобы сейчас, на последнем шаге, отказаться от удивительнейшей возможности!..       — Я готов, — заверил я Т. и в подтверждение крепко сжал его загорелое сильное запястье. — Нужно отправляться. Вообразите: что, если место, которое мы ищем, появляется из песков лишь единожды в тысячу лет? Единожды в десять тысяч лет? Сэр, это же ваша мечта!.. Я поклялся вам еще мальчишкой быть рядом, когда вы осуществите ее!       Видя мое рвение, профессор растянул губы в благодарной улыбке и сообщил, что попробует договориться с погонщиками о паре крепких верблюдов.       — Однако же, — обернулся он ко мне перед тем, как выскользнуть из шатра, — я совершенно не знаю дороги к тому зловещему месту, и аменокаль не даст нам проводников: он заботится о людях, вручивших ему барабан. Идти в пустыне… на ощупь… это, мой мальчик, сродни изощренному самоубийству…       — Я знаю дорогу, — пробормотал я едва слышно, ибо все еще боялся видений и Храма, но Т. все понял. Лишь взглянул как-то странно, с подозрением, ничуть не свойственным его широкой и доброй душе, — и скрылся за бурым пологом, гулко хлопавшим на сухом ветру.

***

      Не знаю уж, как мой учитель сумел уговорить сурового аменокаля Меддура — скорее, ему удалось провернуть это с его матерью, — но верблюдов нам дали. И даже указали путь — не по изменчивому рисунку текучих дюн, но по звездам. Оазис мы оставили уже глубоко за полночь и должны были всенепременно добраться до сердца пустыни к восходу солнца: Храм открывался путникам лишь в рассветных лучах, а двери его приветливо распахивались с последним из них и столь же стремительно запирались хитрым механизмом.       Ночь стремительно истаивала над нашими головами, и мы нещадно подгоняли усталых верблюдов, силясь успеть к назначенному часу. Та часть моего сознания, которая в тех странных путешествиях принадлежала богобоязненному паломнику, вела меня вместе с сиянием благословенных Сириуса и Альдебарана, и я ощущал всем сердцем уже знакомое благоговение, смешанное в равной доле со страхом. Т. молчал, обдумывая что-то свое, и изредка лишь покрикивал на строптивого зверя; я молчал тоже, не желая нечаянно спугнуть маячивший перед нами призрак Открытия.       Небо светлело, утренний вязкий воздух отчетливо пошел рябью, и у желто-бурых скал, казавшихся далеким миражом, вырос Он. Мы с Т. единовременно хлестнули своих верблюдов и пятками ударили в их бока. «Последний луч. Последний луч», — билась в моей голове единственная мысль, точно муха, влетевшая в комнаты со сквозняком, и кроме нее в тот миг меня не интересовало более ничто в целом мире.       Мы успели. Я схватил за руку профессора и так пробежал вместе с ним по остаткам давным-давно обрушившейся лестницы до эбеновых дверей. Огромные створки, сделанные руками великанов, уже закрывались, но столь медленно, что нам удалось протиснуться невредимыми в галерею; и голубые огоньки светильников, встретившие нас, первых паломников за тысячи лет одиночества, приветственно затрепетали, потревоженные нашим дыханьем.       — Это… газ? Они горят от газа?.. — поразился учитель, а в моей голове прозвучало отчетливо: «Нет».       Меня прошиб холодный пот.       Голос, что произнес это одно-единственное слово, не принадлежал мне и более того, имел совершенно незнакомый тембр. Древний, властный, будто его обладатель был царем…       Или Богом.       В следующий миг я осознал, что язык говорившего не был моим родным или хоть сколько-нибудь знакомым, однако я понял его.       Душою.       Душами.       Т. меж тем разглядывал знакомые мне барельефы, поражаясь искусству мастеров-провидцев, а меня самого неизменно влекло дальше, ведь до святилища, сердца Храма и того, за чем мы явились, нужно было пройти еще несколько таких галерей.       — Ты только взгляни! Здесь предсказаны цеппелины! Поезда!.. — Восторгу моего учителя не было предела, у него кончались листы в блокноте, а он все никак не мог остановиться и перестать зарисовывать; рука его уже дергалась судорожно. — Что за народ воздвиг это?!       «Ты не хочешь этого знать», — сказал мне Голос, и я послушно повторил за ним.       Профессор выронил грифель. В отсветах голубоватого потустороннего огня он заметно побледнел и дрожащим старческим тоном попросил сказать то же, но я уже не слышал. Широким шагом меряя древние плиты, я направился к новым дверям, совершенно не зная, что найду за ними.       Быть может, на полу меня поджидали змеи, скорпионы и чудовищные сольпуги; быть может, галерея оканчивалась бездонным колодцем с тысячей истлевших скелетов… Нужно было идти вперед. Это странное желание, родившееся у меня… против собственной воли, внушенное кем-то, кто забрался в мою голову и теперь хозяйничал в ней, было так велико, что все тяжелые двери, встречавшиеся на пути к золотому святилищу, я отворял одну за другою лишь легким касаньем ладони.       В моем сознании паломник уступил место жрецу, молодому, но властному, и передо мною, вереща, разбегались темными волнами пауки и скорпионы, и прочие таившиеся во тьме коридоров существа, которые по облику своему могли быть только злобными порожденьями ночных кошмаров умалишенных. Т. едва поспевал за моими шагами; бормотал что-то на старческом глупом языке, выродившемся, как и все потомки моего некогда могучего народа, и я велел ему замолчать.       Старик в своем тщеславии жаждал Открытия — мой Бог станет его Открытием.       У золоченых дверей святилища, воспользовавшись моей заминкою, он исхитрился догнать меня и схватить за руку, но тут же с отчаянным воплем отдернул ладонь: моя кожа теперь источала яд, а тот в вековом злом голоде стремительно пожирал слабую морщинистую плоть смертного, посягнувшего докоснуться меня.       На стенах святая святых, великого золотого зала, Зала Тысячи Казней плясали желтые и красные огни. Здесь были иные барельефы, совсем не похожие на те, что изображали пророческие чудеса людской мысли в галерее паломников. Эти знания принадлежали только нам.       Все верно, нам, — с моим появлением из спрятанных ниш медленно поднимались на свет черные саркофаги братьев и сестер в великом служении Богу. Им не было дела до глупого человеческого старика, бьющегося раненой птицей о двери, что схлопнулись пред ним с хищным оскалом; они приветствовали меня.       Их пальцы были холодны, как и глубины черного неба, из которых явился наш Бог. Ими они безжалостно сорвали с меня несуразную людскую одежду, пропахшую потом и песками переменившегося мира; они принесли мою робу, пектораль и маску, они надели браслеты на мои раскинутые в искреннем приветствии руки… и вложили в них удавку и нож, как обычно делали перед великим таинством.       Какая-то часть меня, бывшая некогда приемным сыном и учеником этого отравленного тщеславием старого дурня, беспокойно металась в мозгу; она не могла принять всего величия нашего Бога и мешала, и потому я заставил ее замолчать навсегда.       Под пение братьев и сестер я прочел молитву о Великой Милости, о Жизни, что вернется в пустыню с нашею жертвой. Притащенный к колодцу старик не сопротивлялся. Он стоял на коленях у края бездны, как и многие до него, но страшился смерти и плакал почти беззвучно. Я не упивался грядущей его кончиной, как и не упивался смертями всех, что были отправлены к Богу моей рукою; лишь знал: ради великого блага нужны великие жертвы, и иначе не может быть.       Великому Богу — Великий Жрец.       Лезвие равнодушно-холодного ножа вспороло дряблое морщинистое горло, и живительный алый нектар потек вниз, в темноту; его железистый запах должен был пробудить моего господина, бога тысячи народов и десяти тысяч тварей…       И Он поднялся. Не знаю, сколько прошло времени, для нас оно было не так ценно, как для быстроживущих, ибо дар Его преданным служителям — вечность… Но Он поднялся, откликнулся на молитву и жертву!.. А теперь… я наконец стал достоин узреть его! Огромного и черного, как глубины небесной бездны; многоголового и многоглазого, поглотившего своею бесконечностью прочих забытых ныне божков: звероголовых повелителей Египта, крылатых быков Ассирии, распутных и беспечных Олимпийцев; отца драконов и василисков, прародителя глубинных тварей из морских пучин!..       Я узрел Его — и рухнул пред Ним на колени, чувствуя, как по щекам катятся слезы переполняющих меня радости и благоговения. Я простирал к Нему перепачканные кровью ладони, кланяясь снова и снова, пока Он Голосом не велел мне подняться.       Мой Бог говорил со мною, и эхо Его повелений жестокими бурями разносилось на расстояние тысяч локтей от Храма; а я внимал, внимал Голосу и картинам, что Он показывал мне.       Когда мой Бог вновь скрылся в неприветливой бездне этого мира, я знал, что надлежит делать нам, его верным жрецам.       Люди забыли Его.       Люди забыли нас.       Люди придумали себе бога и сказали, что суть его — есть Любовь, но они слепы и немощны, будто едва народившиеся черви.       Мы придем к ним. Мы напомним им истину, которую они отринули, спрятавшись за своими свечами и иконами, за раскрашенными яйцами и куличами, за перерезанными бараньими глотками и прочею радостной шелухой беззубых в своей глупости ритуалов.       Мы напомним им единственную истину.       БОГ ЕСТЬ СТРАХ.