Грязь

Бар заполнен пьяными в хлам людьми, оглушающей музыкой и кальянным дымом. Кто-то внаглую курит обычные сигареты прямо в помещении и Сейшу один из таких людей. Он расстворяется в собственном табачном дыме, в оглушающей бар музыке и песнях, не разбирая слов — она отзывается в голове сплошным фоновым шумом, в коктейле, который стоит перед ним — он почти прозрачный, и Инуи не может вспомнить, что конкретно заказывал, не может понять в сине-фиолетовых огнях какого он цвета, какого он вкуса, потому что выпил и до этого немало, не может понять, хочет ли он утопить в этом коктейле свою печень или утопиться самому. Весь бар — сплошные синие и фиолетовые огни, которые сначала раздражают глаза своей яркостью, а потом становятся фоном, на который приятно залипать, без которого, кажется, уже потом сложно находится в пространстве. Харучиё, сидящий рядом, сливается с фоном, он такой же — он часть этого места, слишком яркий и раздражающий поначалу, но притягивающий взгляд уже через пару часов. Он часть этого места, когда приоткрывает рот, давая Сейшу возможность увидеть язык, перекатывающий приторно-сладкую конфету такого же цвета, как его глаза, но в тысячу раз ярче, когда приближается, едва касаясь губами чужих обкусанных губ и языком проталкивает приторно-сладкий шарик в рот Инуи, заставляя последнего морщиться. Инуи, честно говоря, терпеть не может эти конфеты, потому и раскусывает сразу, тут же ощущая на языке кислинку, и побыстрее пытается прожевать и проглотить. Санзу часть этого места, когда взамен сладким конфетам вытаскивает из кармана какие-то таблетки, когда улыбается своей жуткой улыбкой, разводя шрамы в стороны вместе с уголками губ, когда по какой-то идиотской привычке предлагает эти таблетки Сейшу — тот отказывается не столько осознанно, сколько на автомате, тоже по привычке, но после ни разу не жалеет о своем решении. Мутные глаза Санзу хитро прищуриваются, и Инуи плывет в них также, как в поверхности своего коктейля. Может быть, это даже к лучшему. Инуи тает. Тает под прикосновениями Харучиё, давая затащить себя за руку в темный туалет, где давным-давно перегорела лампочка, где каждая стена состоит из историй таких же, как они сами, поломанных людей, когда прижимает Сейшу к одной из стен — далеко не в первый раз и, Инуи думает, далеко не в последний. Инуи тает от его горячего языка, который на вкус всё ещё как те противные приторно-сладкие конфеты, с тошнотой осознавая, что его собственный рот точно такого же вкуса. Это напрочь противоположит тому горькому привкусу дорогих сигарет, которые он ещё не отвык ощущать на языке. Инуи тает от пьяного горячего дыхания на своей коже, от обдолбанных глаз мутного оттенка, плавится, тонет и умирает. Ноги подкашиваются не то от жара, разливающемуся по всему телу, не то от тошноты, вяжущей тугой узел где-то в районе живота, но Санзу не дает ему упасть, протискивает меж ног Сейшу, давя коленом на пах, лижет по щеке до уха и прикусывает мочку. У Санзу совершенно не искренние глаза, но и не такие глубокие, как у ‘него’. Они вязкие, словно болотная трясина, и при этом какие-то стеклянные, когда он закидывается таблетками, холодные. У него длинные ресницы — белые — совершенно непохожие на ‘его’ ресницы, больше напоминающие ресницы его сестры, Акане, — от этих мыслей Сейшу начинает тошнить ещё сильнее. Кожа Санзу на ощупь холодная, неприятная — Инуи не нравится касаться её также, как он касался совершенно другого человека. (Это было так давно, словно не в этой жизни). У Санзу хитрая ухмылка, дикий оскал, в котором нет никакой игривости, и об его улыбку словно можно порезаться. Она тоже совершенно непохожа на ухмылки и улыбки когда-то очень важного для него человека. Ведь Санзу Харучиё — не Коконои Хаджиме. Санзу никогда бы не смог заменить Коко, совершенно ни в чем бы не смог, — так Инуи думает из раза в раз, но раз за разом забывается, стоит ему позволить Харучиё напоить себя, хорошо зная, что последует за этим. Харучиё — не Хаджиме, но и Сейшу — не Акане. Поэтому ему ничего не остается, кроме как попытаться затмить приторно-сладкие, как противные конфеты Санзу, мысли о том, как два самыйх дорогих и важных для него человека очень сильно, до сводящей челюсть Сейшу боли и крови из покусанных губ, любят друг друга. Инуи позволяет себе забыться в чужих руках, закрывать глаза при каждом поцелуе, представляя на месте Санзу парня с теплыми черными глазами и игривой лисьей ухмылкой, представляя вместо привкуса сладости конфет горечь сигарет Коко. Сейшу позволяет Санзу прикасаться к голой коже ледяными руками, сам только прикусывает губы до крови, не сдерживая слезы душевной боли и отвращения к себе при каждом грубом толчке, хватается руками за грязные стены, ощущая себя не менее грязным, слыша над ухом рычание и приглушенные стоны, сам проглатывает стоны не то тошнотворного наслаждения, не то отчаяния, потому что это всё, что ему остается. Харучиё не питает к нему никаких чувств, он хорошо это знает. Санзу раз за разом безжалостно напоминает ему об этом, после каждого раза бросая в туалете с сигаретой и зажигалкой и вновь подбирая, как собачку, едва ли не каждый день у барной стойки, чтобы начать всё с самого начала. А Инуи и не против. Не против, что им пользуются, не против мозолистых и грязных в самом отвратительном значении рук на своём теле, чужого члена внутри себя, горячего языка в своем рту. Он не против, что им пользуются, потому что он тоже пользуется — использует Санзу, чтобы забыться хотя бы на жалкие несколько минут. Это не склеивает душу из осколков, но на какое-то время заглушает мысли, чувство отвращения к себе затмевает все остальные чувства, поэтому он приходит в бар почти каждый чертов день, ожидая, когда его найдет Санзу, и всё полетит к чертям по привычному сценарию. Он готов утопиться в этом болоте весь без остатка, если это хоть как-то заглушит его боль. Поэтому в следующий раз, когда Харучиё протягивает ладонь с белой таблеткой, молча предлагая, как и всегда, Инуи улыбается ему разбито и, забрав аккуратно с чужой ладони, кладет её себе в рот. Он уверен, что потом пожалеет, но почему-то также уверен, что отныне это новая деталь в их с Санзу сценарии. Он позволит Санзу утопить себя в грязи. И так будет до тех пор, пока Сейшу не надоест ему, до тех пор, пока Харучиё не бросит свою игрушку в грязном туалете раз и навсегда, разбивая и без того не цельную душу Сейшу вдребезги, превращая в битое стекло под чужими ботинками.