***
Возвращаться странно и трудно. Макс тяжело размыкает веки, не может пошевелить даже пальцем руки, не говоря уже обо всём остальном. Картинка смазанная, расфокусированная. Кажется, он жив, и, судя по слабым запахам и очертаниям комнаты — лежит в больничной палате. Получается, спасли? Вытащили-таки. Поверить в это не то, что сложно, а практически нереально. Немного оклемавшись, Макс ведёт головой, слышит, как распахивается дверь. Над ним нависает невысокий мужчина в белом халате и с забавными усами. Врач, приходит к очевидному выводу Шустов. — Максим Николаевич, вы меня слышите? Кивните, если да, — у него поставленный негромкий голос. Макс слабо кивает. — Отлично. Повезло вам, конечно. Считайте, в рубашке родились. Макс чудом находит в себе силы улыбнуться. Мужчина представляется лечащим врачом — Третьяков Илья Евгеньевич. Убедившись в его способности внимать, медленно рассказывает про полученные ожоги, что подфартило Максу страшно: даже кожу пересаживать не пришлось; упоминает, что на полное восстановление уйдёт несколько месяцев, но, в общем и целом, всё нормально. Макс слушает, а сам мыслями совершенно в другом месте находится. Там, в деревне, во время прощания с Ромкой. Как он? Добрался? Всё ли хорошо? А команда? Макс с надеждой смотрит на единственного человека, способного мало-мальски прояснить ситуацию. — Что такое, Максим Николаевич? Что-то спросить хотите? — считывает по глазам Илья Евгеньевич. Собравшись с силами, Макс размыкает губы и хрипит: — Остальные… в п-порядке? Врач на мгновение задумывается, поправляет стетоскоп на шее. Макс смотрит на него со всей надеждой мира. — Если вы имеете в виду пожарных, то не могу точно сказать: нам доставили только вас, — выбирая слова, аккуратно выражается Третьяков. Макс тяжело сглатывает скопившуюся слюну и тот, заметив его напуганные глаза, торопливо добавляет: — Но вы можете спросить у своего друга – Ильина, кажется. Кое-как выставил его отдыхать, а то устроил мне тут диверсию: проник в палату и собирался на полу у кровати спать. Он усмехается, а Макса тут же прошибает таким небывалым облегчением, словно с плеч наконец-то сняли мешки с камнями.***
Иначе, как «бешеный», Третьяков суматошного Ромку не называет. Он врывается к Максу, стоит тому едва-едва открыть глаза и глотнуть воды, чтобы смочить пересушенное горло. Вслед за ним залетает взъерошенный Илья Евгеньевич с перекошенной медицинской маской и перчаткой на одной руке. — Куда?! А ну стоять! — орёт он, пытаясь схватить за шиворот. Оценив ситуацию, Ромка уворачивается, подбегает к Максу и лишь бессчетное количество бинтов заставляет его соляным столбом замереть у кровати. Вчера не успел оценить масштаб бедствия, мимолётно думает Шустов. Он чувствует себя намного лучше, чем в первое пробуждение. Голова больше не кружится, только ожоги ноют и побаливают. Макс не успевает открыть рот, как Ильин, перепуганный и взволнованный, падает перед ним на колени и припадает к руке, прижимается к широкой ладони щекой, совсем не стесняясь постороннего присутствия и внимания. — Ромашка, ты чего? — растеряно бормочет Макс. Видеть Рому настолько разбитым – невыносимая пытка. Он должен смеяться и шутить, а не ронять слёзы на одеяло и приглушённо всхлипывать, ласкаясь об его перемотанную руку. — Макс, блять, боже, я думал, это всё… потерял я тебя, — Ромка отстраняется лишь затем, чтобы поцеловать центр ладони. У него загорелое лицо, покрытое частыми ранками-ссадинами, и слегка подпаленные волосы. И всё равно для Макса он сейчас самый красивый и долгожданный на всём белом свете. Никого нет лучше. Шустов впервые до бешеного стука в груди и мурашек по спине рад видеть другого человека. Особенно после того, как мысленно попрощался с ним навсегда. — Максим Николаевич, как вы себя чувствуете? Есть жалобы? — деликатно напоминает о себе Третьяков. Он стоит поодаль с натренированным профессионализмом на лице. Вряд ли при нём хоть раз пожарный целовал руку товарища, стоя на коленях, но Илья Евгеньевич выглядит так, будто не происходит ровным счётом ничего необычного. Только на Ромку периодически поглядывает с подозрением, чтобы тот случайно не навредил раненому. Макс на вопрос отрицательно качает головой и вполуха слушает дежурное напоминание про кнопку вызова персонала. Прежде, чем удалиться, Третьяков внимательно смотрит на Рому: — Больного – трогать аккуратно, лучше вообще не трогать, на кровать не залезать, лицо не гладить и не целовать. Пусть почти не пострадало, но всё равно не надо. С руками тоже осторожно, — наставляет он, сохраняя общую сдержанность и строгость, только глаза лукавым пониманием блестят. — Всё понятно? — Блин, просто оставьте нас одних, — бурчит Ромка, поднимаясь с колен, и, стоит двери захлопнуться, тут же скидывает кроссовки и забирается на кровать. Макс послушно пододвигается, беря его небольшие ладошки в свои. Он и не ждал, что Ромашка беспрекословно повинуется. Они молчат, смотря друг другу в глаза. Макс склоняет голову и улыбается, впитывая в память чёрточки дорогого лица: острые скулы, искривлённый нос, покусанные губы. Какой же Ромка у него всё-таки красивый. — Как ты… — Ильин прокашливается, — себя чувствуешь? Тебя доставили сюда без сознания, обожженного всего. Успели огонь потушить впритык… — Мне повезло, говорят. Через два месяца как новенький буду, — Макс бережно гладит его руки, замечая, что у Ромки от локтей кожа покрывается мелкими мурашками. — Расскажи лучше, что вообще произошло? Рома в просторной синей футболке и джинсах, удачно сидящих на его стройных ногах и облегающих бёдра. Даже жаль, что на базе обязательно нужно носить скучную спецодежду. Макс с нежностью очерчивает взглядом неприбранные волосы, полученные в борьбе со стихией ссадины и даже кончики пальцев с ногтями, под которые забилась копоть. — Это всё Валере спасибо. Он тебя увидел, когда уже отлетели, как ты на земле остался, — он отводит глаза и часто моргает, — смог до Громова еле как дозвониться, передал координаты. Почти сразу туда тяжёлую авиацию направили тушить. Вовремя успели, ещё немного и… Он не выдерживает и всхлипывает, принимаясь судорожно тереть нос. Максу страшно представить, что Рома испытал, когда прибыл на место, а его там не оказалось, хотя обещал вернуться, не оставлять. Покачав головой, Макс аккуратно, стараясь не потревожить раны, привлекает его к себе и в целомудренном поцелуе касается дрожащих губ. Ромка дышит неровно, шмыгает и, конечно, отвечает. Как всегда трогательно и с закрытыми глазами. Хочет коснуться его лица, но в последний момент вспоминает, что нельзя, и стискивает пальцами одеяло. Макс углубляет поцелуй, придерживая его за затылок, и проводит языком по губам. Распалять Ромку в таком состоянии опасно, поэтому он с неохотой отстраняется, заглядывает в порозовевшее лицо, чтобы проверить состояние. Ильин хватает ртом воздух и по-кошачьи трётся кончиком носа об его. Немудрено, если после пережитого ночные кошмары будут мучить не чудом спасшегося Шустова, а именно Ромашку. — Макс, спасибо, что не оставил меня, — тихо говорит Рома, снова беря его руки в свои. Подносит к лицу, целуя бинты и подушечки пальцев. — Куда я от своего цветочка денусь, ну? В дверь стучат, предупреждая о визите, но Ромка и не думает менять положение, только кудри, частично спрятанные, поправляет, чтобы не стягивались повязками. Макс знает, что с одной стороны у него жуткая проплешина, но Ильина это совсем не напрягает. Как и настойчивый стук. Словно и не слышит. Шустов посылает вернувшемуся врачу извиняющийся взгляд. Илья Евгеньевич хмурится, в руках у него поднос с кремами и новыми бинтами. Должен был раньше процедуру провести, но дал им время побыть наедине и поговорить. — Сказал же, нельзя на кровать, грязь только заносить с улицы, — ворчит он, — а ну кыш!***
Макс идёт на поправку семимильными шагами, настолько ему не терпится вернуться к работе и нормальной жизни. В маленькой палате смерть как скучно, поэтому он находит утешение в компании Ильи Евгеньевича. Единственного нормального человека с чувством юмора во всей больнице. Это происходит сразу, как Максу разрешают самостоятельно ходить. С Третьяковым, у которого, как выяснилось, во всём медучреждении один-единственный друг, они легко находят общий язык. Вместе гоняют чаи в его кабинете и рубятся в шашки в ночные смены. Деды релаксируют, как сказал бы Ильин. Частенько к Максу заглядывают члены команды. Иногда вместе, но чаще по отдельности, как время есть базу оставить. Мужики приносят гостинцы, долго сидят в палате, рассказывая последние новости. Каждый — по своему. Максу даже интересно сравнивать. После Карелии жизнь на сто восемьдесят градусов изменилась у каждого. Алексей Палыч, например, заикается уйти на пенсию, но окончательного решения на этот счёт пока не принимает. Если всё же случится, главой отряда станет Журавель. Считай, начало новой эпохи. Но чаще всех, конечно, приходит Ромка. По несколько раз на неделе. Макс начинает что-то подозревать, пока словоохотливый Зотов не признаётся, мол, молодой ради встреч с тобой пропускает тренировки да обучения. И никто ничего не может с этим поделать. Поэтому, когда Рома наведывается в следующий раз, Шустов уводит его в прибольничный парк, где серьёзно разговаривает. Ромашка выглядит задетым, складывает руки на груди, отворачивается и обиженно бубнит: — Так бы и сказал, что не хочешь меня видеть… Макс щипает его за щёку: — Ты сам знаешь, что хочу, но мне не нравятся твои прогулы. Это не дело с нашей работой. Закусив внутреннюю сторону щеки, Рома напряжённо кивает, давая понять, что услышал, и пододвигается к Максу, устраиваясь у него под рукой. Оба молчат, греясь на летнем солнце и слушая стрекот кузнечиков. Вокруг хорошо и спокойно. Шустов каждый раз умиляется, смотря, как сосредоточенный Рома чистит ему апельсин или снимает кожуру с яблок. Едва не с рук кормит, лишь бы поправился скорее и вернулся на базу. О смене деятельности даже не задумываются — оба понимают, что не смогут без пожаров, лесов и палаток посреди глуши. Третьяков спрашивает однажды, как они вывозят: постоянный страх не вернуться, сгореть. Макс пожимает плечами. Он вот тоже не понимает всей этой хирургии. Это ж какая ответственность на плечах и ничего, работают люди. Так и они с Ромой. Вообще, Макс не жалуется, но, помимо заживающих ожогов, тревожат его и регулярные ночные кошмары. Появились-таки на фоне случившегося. Чаще всего снится огонь, пожирающий разлитое по полю топливо. Макс видит себя, стоящего на коленях с руками за головой, объятого всполохами пламени. Чувствует, как тлеет кожа и плавятся кости, а где-то в небе шумит лопастями улетающий вертолёт. Хуже только, когда во сне вместе с ним на земле остаётся увязавшийся Ромка. В кошмарах такого рода Макс успевает только собрать губами его слёзы, крепко обнять и пообещать найти в следующей жизни. Через мгновение их поглощает жар и боль. Макс тогда подрывается на кровати и судорожно оглядывается, убеждаясь, что всё ещё жив и лежит в больничке. В одну из подобных ночей телефон на тумбочке оживает, разражается мелодией на весь этаж. Звонит Ильин. Макс торопливо отвечает, гадая, что могло произойти в полтретьего ночи. Ромка на том конце провода странно дышит и молчит. — Ромчик? Ромашка моя, что случилось? — нервничает Шустов, окончательно сгоняя морок. — Я сейчас так разорался во сне, что всю казарму перебудил, — хрипло рассказывает он. На фоне шумит ночь. — Приснилось, прикинь, как я к тебе из вертолёта выпрыгиваю, ты ловишь и тут же сгораешь, прям в пепел превращаешься в моих руках, — частит торопливо. — Чёрт, Макс, я очень испугался, до икоты… Немного успокоился и сразу тебе позвонил. Ты это, прости, что разбудил, просто… Макс нервно усмехается. Вот это они синхронизировались, конечно, даже кошмары в одно время и примерно одного содержания преследуют. Безумие. Надо будет предложить Ромке к психологу на базе походить, говорят, помогает. Сам Макс подумывает попросить у Третьякова снотворное. С него спишь, как убитый, ничего не видишь и не чувствуешь. — Ромочка, всё же в порядке, хороший мой, — успокаивает он, решая пока промолчать про игры собственного травмированного сознания, — ты почему в казарме, а не в комнате? — Я… сам попросился, — замявшись, признаётся Ромка, — мне не хочется спать в нашей комнате без тебя. Особенно после снов этих тупых. Представь, я бы проснулся, а тебя нет, никого нет. Мне думать об этом и то херово. Приняв сидячее положение, Макс съезжает динамиком телефона ближе к губам и шепчет нежности, успокаивает всячески. Рассказывает Ромашке, как мается от скуки и только Илья Евгеньевич скрашивает его тоску, как грызёт леденцы, принесённые Ильиным в последний визит, как читает глупые бульварные романчики — Журавель у жены ради веселья для него стянул, и как фантазирует отчаянно любить его в их кровати. На последнем Ромка натужно сопит и просит не дразниться. Макс только смеётся. — Родной, по осени смотаемся в Петербург? — полностью прогнав дымку недавнего кошмара, спрашивает Макс, немного переживая. Не уверен, как Ильин к истинной цели поездки отнесётся. — Давай! А куда пойдём? — оживляется Ромашка и сходу, один за другим, накидывает варианты: — Можно в Эрмитаж и Кунсткамеру. Еще на развод мостов посмотреть. О, прикольно будет на крыши подняться! Проведёшь мне экскурсию, куда туристы ходят? Я в Питере со школы не был! — Обязательно проведу. Только сначала хочу тебя с мамой познакомить. Не против? Ромка замолкает. Слышно только, как ходит туда-сюда, шурша гравием. Макс тоже молчит, позволяя ему обдумать внезапно поступившее предложение. У него кроме мамы и Ромашки больше никого нет, поэтому очень хочется их познакомить. Тем более во время последнего звонка мама сама предложила. Загорелась идеей лично увидеть героя, с которым Макс впервые за много лет настоящие отношения завязал. — А она… знает про нас? — осторожно интересуется Ильин и, услышав положительный ответ, тут же начинает суетиться: — А если я ей не понравлюсь? Блин, Макс, я даже готовить не умею! Пельмени и то чёрт знает во что превращаются! Подумает, какого же олуха безрукого нашёл её сын… Посмеиваясь, Макс спешит его успокоить и заверить: — Не переживай, тебе не нужно уметь готовить, со временем научишься. — И всё же? Вдруг не понравлюсь? — сопит в трубку Ромка. — Обязательно понравишься, Ром, обязательно. Уж я-то знаю.