За рекой

      За ней стелется широкая лента холода – скрипит на крепко стиснутых зубах и под вмиг одеревеневшими пальцами, пока он продолжает бездумно касаться шелка весенних цветов, в попытке ощутить что-то былое, проснувшееся однажды, но спустя столько лет застывшее лишь целью, на которую смотришь и не думаешь «зачем?» – она просто маячит путеводной нитью, пусть серой и старой, безнадёжной, но всё ещё продолжающей полыхать, на самой кромке его проклятого, избитого горем и чувством вины сознания – Кощей и рад бы уже подохнуть под той ледяной глыбой, но немое обещание не даёт ему шагнуть в бездну и разобрать себя на окровавленные ошмётки, так, чтобы никакое бессмертие не помогло.       Все ведь не может быть зря.       С тех пор слишком много воды утекло, а он все цепляется за почти забытый образ – у него всегда было плохо с памятью на лица, а тут ещё эти краски затмевают весь обзор – цепляется за девчонку, с которой был знаком не больше недели, а на самом деле – лишь за попытку вернуть и возместить, потому что жизнь – это слишком много для кого угодно, и все вокруг слишком хреновая сказка, и Кощей готов затолкать чёртову старую книгу в горло её автору, да только тот наверняка давно издох, разложился не на куски даже – на пыль.       Все потому, что камень не сработал.       Вот так просто.       И цель пропала – даже Ядвига сглотнула, отступая на шаг, бормоча что-то об уверенности в написанном, в силе, что едва не крошится узорами и слепками камней в его руках, и тонкими ладонями отогнала прочь опущенные печально девичьи макушки.       А эта вот осталась – с налипшей на пальцы росой и хлопьями древесной коры, стоит, словно ей не холодно от самой себя, а Кощей напряжённо ощетинившись по старой привычке, ждёт удара морозной бури в спину – он умирал десяток раз, закутанный в грубую холодную пелену, что еловыми иглами пронзает кожу, и заставляет медленно ворочаться в толще льда.       Этим наполнены кошмары мальчишки, что остался на груде костей и льда мертвой деревни – это было так давно, что впору забыть бы уже и не мучиться, но только подобное никогда из головы не выходит, и от того, всеми силами пытаясь смягчить голос, потому что перед ним не древний дух, а всего лишь девчонка, склонившаяся голову и глядящая так, словно ей даже хуже, чем ему, Кощей хрипит низко и опасно:       – Почему не ушла с остальными?       Ему не требуется ответ или что-то подобное – лишь зрительный контакт с потенциальной угрозой – он готов рассмеяться самому себе в лицо от подобной глупости, но на губах мелькает только напряжение.       А Снежка всё так же маячит где-то за левым плечом и лёд её проникает колючими пальцами под кожу, кусает острым чувством беззащитности и одиночества, завязывает оголившиеся нервы в тугой узел, набивает глыбами желудок, и почти заставляет широко замахнуться клинком, разрезав воздух, а с ним вместе и призрак старого страха, если повезёт.       Кощей напоминает, что её сила – вода.       Ответ Снежка ему и не даёт – только опускает мороз на спину, слишком близко к открытой шеи, пронзает холодом, и, прежде чем он понимает, что это всего лишь узкая девичья ладонь, тихо спрашивает, так отвратительно не ко времени:       – Вам так не нравится холод?       Кощей не готов рассказать эту историю во второй раз – с него было достаточно ещё тогда, терпеть ещё раз что-то подобное он не намерен, будь она хоть трижды хранительницей, – и он наконец-то оборачивается, с грубостью, прилипшей ко рту, но успевает зацепить взглядом только отблеск ледяных искр.       Возможно, если бы все случилось когда-нибудь потом, позже или раньше, при других обстоятельствах и с иным движением стрелки часов, если сейчас не разрушалась бы последняя надежда на что-то, напоминающее счастье, а его собственные кошмары петлёй вокруг горла, сквозь рукава рубахи и до самого сердца льдом не проникали – он бы последовал за рекой.       Вверх по течению, к самому солнцу, вдоль по кромке заиндевевшей листвы.