Сказка для взрослых

Он никогда не относил себя к людям, которые любят тусовки, но в этот раз отчего-то поддался на уговоры единственного в этом многомиллионном городе друга и теперь тихо злился на самого себя за то, что не умеет говорить «нет». Если бы он изначально знал, что будет третьим лишним, то точно бы вежливо отказался, сославшись на неотложные дела, и, как обычно, просидел бы до рассвета в компании инструментального эмбиента в наушниках, пары-тройки, а то и десятка чашек чего-то кофеиносодержащего и гудящего самолётной турбиной ноутбука, грозящего вот-вот умереть от перегрева. Зря он пришёл сюда. Лучше уж полночи убить за редактированием новых снимков, сидя на продавленном диване в своей обшарпанной конуре, чем вынужденно любоваться обжиманиями приятеля и его подружки, ненатурально гогочущей над плоскими остротами и регулярно проливающей «Маргариту» в декольте своего платья. Липкий коктейль стекал по коже мутными вязкими каплями, вызывая непрошенные ассоциации, но девушка, поглощённая агрессивным флиртом, переходящим в лёгкий петтинг, даже не замечала этого. Плотные басы и спёртый воздух подвального помещения сдавливали голову, возвещая о скором прибытии его постоянного спутника — мигрени. Она и привычная боль вгрызшегося в плечо ремешка видавшего виды фотоаппарата — напоминание о том, что он всё ещё жив, а не застрял в сотканном из скуки лимбе. С тяжёлым вздохом он откинулся на спинку потёртого диванчика, залпом влил в себя остатки дешёвого пойла — единственного, на которое хватило денег с последнего заказа, и, тряхнув вечно выбивавшимися из хвоста прядками, равнодушно обвёл одним глазом забитый телами танцпол. Безумные пляски, больше напоминавшие конвульсивные подёргивания, чем танец, вызывали у него скорее отвращение и желание дойти до уборной и прочистить желудок, чем жажду присоединиться. От духоты мысли тянулись вязкими сгустками, и плывущая перед глазами картина сплавлялась в аморфное пятно, пока что-то не схватило его за загривок и не заставило уставиться в центр площадки. Тонкие волоски на руках приподнялись от присутствия чего-то, выбивавшегося из монотонности происходящего. Или, вернее сказать, кого-то. Она казалась настолько чуждой этому месту, как если бы кто-то скрупулезно, со знанием дела, не боясь случайно зайти за контуры, вырезал её из другого мира и вклеил в середину переполненного танцпола, пачкая холст небрежными потёками клея. Слишком дорогое для затрапезного ночного клуба платье, слишком аккуратная укладка, не растрепавшаяся от жара и влажности здешнего воздуха, слишком ухоженная кожа, полупрозрачная в свете неоновых прожекторов. Она лишь слегка пританцовывала в такт битам, медленно покачиваясь из стороны в сторону, и мечущиеся огни стробоскопов отскакивали от её блестящего платья и дробились на множество маленьких лучиков, создавая вокруг неё серебристый ореол, яркий, как фотографический дефект, жёсткая засветка. Время продолжало идти своим чередом: всё также вульгарно смеялась девица напротив, поощряя друга и дальше распускать руки, эффектно смешивал коктейли бармен за стойкой, не забывая подливать уставшим от своих жизней посетителям всё новые и новые порции алкоголя; но для него всё окружение разом померкло, расплавилось, покоробилось, как сгорающая фотоплёнка, и съёжилось до единственной фиксированной точки в пространстве — её безмятежного лица с полуприкрытыми веками, обрамлёнными подрагивающими чёрными ресницами — как он вообще смог разглядеть это с такого расстояния? А потом она резко распахнула глаза, и он почувствовал, что увязает — руками, ногами, головой, душой — в их зелени с редким вкраплением янтарных прожилок, вязкой, топкой, как лесное болото, и падает, падает, падает на самое дно: туда, где не видно ультрамаринового неба-потолка, где нет возможности сделать и вдоха, чтобы не вобрать в лёгкие прогорклой сизой жижи и тины. И нет ни сил, ни желания противиться этому притяжению, потому что из всей толпы она смотрела прямо на него и улыбалась краешком губ, заманивая подойти ближе, как русалка, что в мифах завлекала потерявших голову моряков на острые скалы. Даже если так — пускай, сейчас уже наплевать — пусть хоть голову откусит, лишь бы успеть ей надышаться. Так непохоже на него обычного. Так безрассудно и бесстыдно с его стороны. Пускай. Едва ли парочка заметила, что он оставил их наедине, да и его это не слишком волновало. Мысли всполошёнными воронами встрепенулись и покинули его, оставив после себя лишь одну навязчивую идею — подойти и убедиться, что ему не привиделось, что она живая, сотканная из плоти и крови, а не из иллюзий, любовно выпестованных воспалённым от недосыпа и алкоголя сознанием. Шаг, два, а затем ещё и ещё, пока до неё не осталось всего ничего — протяни руку и коснись. Кровь колотит по вискам электронными битами, подгоняемая беснующимся в грудной клетке сердцем так сильно, что рёбра трещат изнутри и крошатся в пыль под его натиском. Она замерла и подалась вперёд, будто и сама не может бороться с этим спонтанным чувством, и её горло так же сушило от жажды прикосновения, а в изумрудных глазах заплескалась целая палитра эмоций: от недоумения и негодования — для неё такое тоже в новинку — до страсти и вожделения, расходящихся от зрачка диким зелёным пламенем. И оно загорелось ослепительно яркими вспышками, трансформируя изумруды в красновато-фиолетовые кристаллики аметиста, так же как и его радужка, прежде цвета опавшей осенней листвы, вдруг стала насыщенно-лиловой в тот самый момент, когда их пальцы соприкоснулись. Контакт кожи с кожей отдавался миллионом точечных электрических разрядов, щекоткой пробегавших по тактильным рецепторам и резонировавших с каждой клеточкой тела. Под веками чернилами расползалось беспредельное космическое пространство, разрываемое редкими всполохами сверхновых, и внутренние органы, не выдерживая этого жара, плавились и пылали, отдавая на кончике языка гарью и древесным углём. Ему чудилось, что вокруг них искажаются пространство и время. Мир выгнулся выпуклой линзой с эффектом «рыбьего глаза». Замедленные движения людей на танцполе выхватывались отдельными вспышками, как стоп-кадры. Непроницаемый пузырь матового стекла, в центре которого они стояли, заполнился ядовитой фиолетовой хмарью. Последняя осознанная мысль мужчины была о том, что дыхание девушки отдавало душистой фиалкой и анисом. А потом её губы небрежно прошлись вдоль линии его подбородка и мягкой приливной волной накрыли его, окончательно стирая границы между реальностью, сном и фантазией. Руки самовольно шарились по её телу, то выглаживая нежную кожу сквозь вырез на спине, то поднимаясь выше, к шее, вплетая пальцы в россыпь её волос и чуть стягивая их на затылке. Она прижималась к нему всем телом и часто дышала, захлёбываясь общим для них кислородом, жадно посасывала кончик его языка и прикусывала нижнюю губу до лёгкой боли. И эти ощущения отнюдь не отрезвляли его, а лишь многотонными булыжниками повисали на ногах, утягивая ещё быстрее ко дну. Пальцы девушки обвились вокруг его запястья и потянули за собой прочь с танцплощадки. Он шёл за ней след в след, как в гипнотическом трансе, не разбирая ни дороги, ни конечной цели — плевать, если она ведёт, если впереди маяком сверкают её волосы, окружённые световым кольцом как нимбом на ликах святых. Их личный вакуум, пошатнувшись, поплыл вслед за ними, надёжно защищая от столкновения с кривящейся в танцах публикой. Дверь туалетной кабинки захлопнулась, скрипя хилыми ржавыми петлями. Хлипкий замок закрылся с тихим щелчком, и зелёный сменился на красный, как последний сигнал остановиться и очнуться от поглотившего его с головой беспощадного фиолетового марева. Поздно. Рассудок захлебнулся в агонии и умолк, заснул, умер и, минуя разложение, рассыпался в серые клочья. Мир его праху. Нет желания растрачивать время на лишние сантименты, нет сил расшаркиваться и прятаться за пеленой фальшивых слов и экивоков, зато есть Желание с большой буквы. Женские пальцы уже шустро расстегнули податливую молнию на брюках, и тонкая кожа бёдер согрелась от её тёплого дыхания. По венам заструилась не кровь, а серебристые ручейки ртути, отравляющей парами всё то, что осталось от его тела. Он придержал её волосы, собирая их в неаккуратный хвост на макушке — никакого давления. Она и так знала, что и как нужно делать, чтобы он поперхнулся воздухом и обречённо откинулся головой на гипсокартонную перегородку. Нежными касаниями языка слизала мутноватую каплю и резко взяла его в рот полностью, втягивая щёки и помогая себе пальцами, с каждым рваным движением головы — неритмичным, непредсказуемым, и от того особенно острым — доводя его до нечленораздельных осипших стонов, до надрывного подёргивания мышц на впалом животе, до сверкающих перед глазами фиолетовых полукружьев. Взгляд снизу вверх — доверительный, обезоруживающий, и в то же время сковывающий грудную клетку огромными железными цепями, вроде тех, на которых держится корабельный якорь — как будто без этого он смог бы уплыть, бросить её, оставить? Ни за что. Висящий на плече фотоаппарат царапал прикрытым объективом тонкую стенку, оставляя на ней борозды-засечки — немое свидетельство их безумия. Чувствуя непреодолимую потребность в её губах, он мягко отстранил её и, ухватив большим пальцем за подбородок, утянул к себе, наверх. Жадный, головокружительный поцелуй, в который оба ухнули с размаху, как в чёрную дыру, западая всё дальше за горизонт событий. Страсть. Нежность. Похоть. Любовь. Вожделение. Ярлыки. Плевать — и ему, и ей. Он торопливо развернул её спиной к себе, прижимая к прохладной поверхности перегородки, а она с готовностью приподняла полы платья до уровня талии, другой рукой спуская бельё и оставляя его болтаться где-то у щиколоток. Пальцы нащупали в карманах фольгированный пакетик, который он носил с собой скорее на удачу, чем из холодного расчёта. Тихий шелест упаковки и скрип раскатываемого латекса. Громкий стон слившихся в единую протяжную ноту голосов — мужского и женского. Смазанный, влажный звук столкновения кожи о кожу, и тлеющие в его лёгких угли, выжигая последний кислород, осыпаются в низ живота. Она извивается под ним, прогибается в пояснице и двигает бёдрами навстречу, стараясь стать ещё ближе, теснее. И непонятно кто кого: он её или она его, но плевать-плевать-плевать, потому что они оба. Потому что это ощущается не как нелепый и стыдный поутру на похмельную голову перепих в клубном туалете, а как что-то бóльшее, большóе, переполняющее их целиком и скрепляющее тела и души намертво без лицемерных клятв. Потому что любую клятву можно нарушить, а это — странное, спонтанное — кажется непреложным. Руки нашарили мягкие губы, выстанывающие, выкрикивающие, воющие удовольствие, переходя на сдавленное мычание. Он развернул её лицом к себе и перед тем, как окончательно забыться в калейдоскопе ощущений, машинально отметил, как расширяются её зрачки, подёргиваясь лиловой дымкой, и в их лёгком блеске различается его собственное неожиданно чёткое, точно отпечатанное на роговице, отражение. Осознание произошедшего прошлось по телу ледяными каплями воды из-под крана, и он наконец вынырнул на поверхность кристально спокойного озера реальности, в которой не было ни намёка на фиолетовый морок. Руки, вцепившиеся в края раковины, мелко подрагивали после физической нагрузки, а из отражения в зеркале пялилось собственное отражение — всклокоченное и ошеломлённое. Волосы небрежно рассыпались по плечам — он даже не заметил, в какой момент с них соскользнула резинка. Глаза снова стали карими, мазнув по сознанию оглушающим опустошением и ощущением потери чего-то крайне важного. Он оглянулся в поисках девушки, но единственные доказательства того, что всё произошедшее ему не привиделось под влиянием алкоголя и усталости — это едва уловимый аромат фиалки, пробивающийся даже через тошнотворную вонь помещения, и покачивающаяся дверь наружу, как если бы она выпорхнула из туалета всего пару секунд назад. Застёгивая на бегу джинсы и запуская в волосы пятерню в бесплодной попытке хоть немного привести их в порядок, он выбежал на танцпол и поморщился от какофонии грохочущей музыки и вспыхивающих огней. В висок моментально вонзилась тупая палка, и его закачало, закружило в потоке стихийной боли. Мигрень окружила голову непроницаемым коконом, сузила угол обзора до непроглядно-тёмного коридора с небольшим просветом, в самом конце которого он заметил её — если это не было игрой больного воображения, выдающего желаемое за действительное. Стиснув зубы до скрежета, до ощущения хрупкости эмали, превозмогая надрывную пульсацию в висках, он так быстро, как только мог, двинулся в сторону выхода из клуба. Куртка осталась за столиком, где остался друг и его девушка — плевать, он напишет ему позже. Сейчас куда важнее догнать своё наваждение, пока оно не исчезло бесследно в одном из многочисленных переулков, окружающих клуб. На свежем воздухе мигрень отступила от висков вглубь головы, испуганная прохладой и обилием кислорода. У рта заклубился парок — ночь выдалась необычайно холодной для этого времени года, и он, поёжившись, стиснул плечи в тщетных попытках сохранить хоть капельку тепла. В одной из подворотен ему послышались шаги, и он, не раздумывая, нырнул в темноту, надеясь, что она не успела уйти далеко. Но вместо девушки его встретили два явно мужских силуэта, разом обернувшихся на нежданного гостя. — Смотрите-ка, кто к нам забрёл! — сипло протянул самый низкий из них, попыхивая алым огоньком самокрутки. — Фотограф! Судорожно сглотнув слюну, он попятился назад, пытаясь выбраться из западни, но ещё один силуэт плавно отделился от стены, отрезая путь к отступлению. — Слышь, фотограф, — тот, что был повыше, поправил криво сидящую кепку и, смачно сплюнув себе под ноги, сделал шаг вперёд. — Ты давай, это, не дури. Камеру, деньги, вот это вот всё… И разойдёмся полюбовно, да? В неровном свете уличного фонаря блеснула сталь перочинного ножа. К чёрту. Он никогда не относил себя к людям, которые ходят в ночные клубы и оказывают сопротивление вооружённым отморозкам. Камера была родной, он всегда чувствовал её как продолжение себя, но в сравнении с тем, что он обрёл сегодня — каким бы сюрреалистичным бредом это ни казалось — даже её ценность стала казаться пустышкой. Может, ещё удастся догнать её? А это… такая мелочь в сравнении с призрачным шансом ещё раз коснуться, ещё раз заглянуть в эти дымчатые глаза. Любовно огладив кнопки фотоаппарата, прощаясь и прося прощения у старого друга, он осторожно выпутался из ремня и протянул камеру тому, что был в кепке. — Вот молодец, — криво ухмыльнулся отморозок и резко дёрнул рукой, сжимающей нож. — Какого хрена ты творишь?! — заверещал низкий, указывая на расползавшееся на груди у парня алое пятно. — Для надёжности, — он брезгливо вытер нож о тёмные штанины и убрал его в карман. — А теперь валим отсюда. — Валим, валим, валим! — подхватив камеру, они бросились прочь из подворотни, оставив тело лежать на сыром заплёванном асфальте. Ему казалось, что звёзды сверкают особенно ярко. Боли не было, вернее, всё же была, но ощущалась по-другому, совсем не так остро, как он думал: как будто вместе с ней для него исчезла и вся яркость и пряность этого мира. В горле першило, а на языке отчетливо чувствовался металл. Вот и всё? — Скоро всё кончится, — гулкий голос доносился одновременно отовсюду и из ниоткуда. — Тебе не стоит бояться. Последнее, что он увидел перед тем, как отключиться, была высокая фигура в тёмно-фиолетовом балахоне.

***

Мигрень всё ещё не отпустила… Или это уже не она, а похмелье? Ноздри защекотал запах травяного чая и свежей выпечки, перемешанный с едким химическим душком чего-то знакомого. Он ухватился за этот аромат как за соломинку, что поможет выбраться из дремоты в явь. Этот запах напомнил ему о чём-то привычном, о чём-то, с чем он сталкивается ежедневно. Краска? С трудом разлепив склеившиеся веки, он увидел перед собой знакомые — знакомые? — лица. — Ох, Берт! Наконец-то ты очнулся! — заломила руки Жозефина, как и всегда реагируя чересчур эмоционально, на тонкой границе с истерией. — Лиам! Лиам, он пришёл в себя. — Ага, — не поворачивая головы в его сторону, произнёс заклятый друг, замерев мраморной статуей у мольберта и нарочито заинтересованно разглядывая его последнюю работу — натюрморт с букетом маленьких свежесорванных душистых фиалок. — Значит, за Мэри можно не посылать. — Мы несколько часов не могли тебя добудиться, — с укоризной протянула женщина, выпрямляясь и возвращая лицу привычное надменное выражение, скользя своими мутными рыбьими глазами по заспанному лицу Берта. — Мне снился странный сон, — он привстал на локтях и запустил пальцы в спутанные волосы. Голова всё ещё гудела медным колокольным звоном, но уже намного слабее, чем в момент пробуждения. Желудок заурчал голодным зверем, и он попытался скрыть неловкость от этого не предназначенного для чужих ушей звука извиняющейся улыбкой, на что Жозефина только цокнула языком, одним взглядом указала на поднос с завтраком у прикроватного столика и отошла к окну, распахивая шторы и впуская в комнату полуденное солнце. Решив, что соблюдать приличия в такой ситуации бессмысленно, Берт потянулся к чашке с чаем и поморщился от неожиданной рези под рёбрами. Бросив взгляд на Жозефину и убедившись, что она отвлеклась на Лиама, он украдкой залез под рубашку и пальцами нащупал зарубцевавшийся продолговатый шрам, совершенно не представляя, как мог его заработать и почему ничего об этом не помнит. — Ну, и что это был за сон? — без особенного интереса спросила Жозефина, покончившая с братом и присевшая на краешек постели Берта, чтобы коснуться его лба и проверить, нет ли лихорадки. — В том-то и дело, — он позволил ей дотронуться до себя и вздрогнул от холода её пальцев, — что сейчас я не могу вспомнить ни крупицы из него. Берт осторожно подул на поверхность чая, сделал маленький глоток и замычал от разлившегося по телу тепла. Чай отдавал анисом.