"хэй макс с тобой зависает?"
< а с чего такой интерес, кроха?)>"сука да или нет?"
< тиш тише ты разошлась за язычком следи >"бля ты не нарывайся видел макса сегодня?"
< да не помню я че привязалась >"тебе память освежить? ты ведь знаешь я могу помочь давно смотрю по своей обмудской роже не получал"
< лан пон не бузи не со мной он я его с прошлой недели не видел променял братву на палки свои ты вообще здесь? > — Он не во дворах, — Сима заходит в гостиную, сразу понижая голос, заметив телефон у папиного уха. Он кивает ей и в трубку, будто собеседник может его видеть, и благодарит за помощь, отключаясь. Сзади себя Сима слышит тяжелый вздох и как отец проводит рукой по своим волосам, взъерошивая их. Он делает так всегда, когда нервничает и находится в замешательстве. То есть очень редко, потому не к добру. — Да, спасибо, Свет, хорошего вечера….конечно, как только домой придет, ага. Выздоравливайте, — Вадим завершает звонок, кидая телефон на стойку. — У Макаровых его нет, Кирилл с Лёшей дома весь день провели с простудой, а Лерка на соревнованиях. — На кендо Макса тоже не было, Бану сказала, что очень удивилась, когда он не пришел, но бить тревогу не стала, «он ведь подросток, им свойственно прогуливать», — Олег проводит рукой по лицу, но гримасу боли это не снимает. Симе на них на обоих больно смотреть. Взъерошенный, с красными пятнами на шее от волнения, Волков снова набирает Макса. И снова получает в ответ гудки и просьбу оставить голосовое сообщение на автоответчик. Максим домой не возвращается.***
Следующие дни превращаются в сущий ад: Олег с Вадимом с ног сбиваются в поисках сына, всех знакомых трясут, законных и незаконных, а те только руками разводят. «Не знаем, не видели, убить его нам не заказывали». Вадим дома почти не бывает, ошивается во всех дворах в округе, сбивая костяшки о лица несговорчивых информаторов и тех, кто просто слишком сильно лезет не в свое дело. Он как сорвавшийся с цепи, как настоящий дракон, пышет жаром и бьется раненым зверем над пустотой в семейной пещере вместо сокровища. Олег его ночами по закоулкам ловит и собственноручно в машину запихивает, упирающегося, уговаривая поехать домой и поспать хотя бы несколько часов. Вад же гнет свою линию, «мы наемниками и не такое время не спали, и ничего», на что Олег только вздыхает и отвозит в их спортзал на окраине города. Там он позволяет мужу выплеснуть на боксерских грушах и манекенах все свои страхи и отчаяние, все свои опасения и чувство беспомощности, до тех пор, пока Вад просто не валится на маты без сил. Олег подкладывает ему под голову небольшую диванную подушку, укрывает его пледом, целует в висок и, надев его куртку, продолжает поиски сына. Симу же они отправляют в школу, чтобы она отвлеклась хоть как-то и чтобы под присмотром постоянным была. Сами отвозят, чуть ли не за руку, как в младшей школе, доводя до турникетов на входе, и забирают там же, как телохранители — известную персону. Остальные дети косятся на них, отчего Сима голову в плечи втягивает и в капюшон прячется, но ее родители ничего не могут с этим поделать. Не могут допустить, чтобы еще одного их ребенка похитили, не требуя ничего взамен. Только Симе учеба совсем не помогает, Симе настолько плохо, что ее тошнит от волнения в школьном туалете прямо во время урока. У нее внутри темное, липкое пятно вины и страха, оно облаком вокруг нее висит, вот-вот пальцами почувствуешь. Подруги стараются как-то подбодрить ее, поднять настроение шоколадкой. Только когда Сима видит этот киндер макси в руках протягивающей его подруги, ей скулить хочется, потому что даже это о Максе напоминает. Их бабушка вечно киндерятами называет, после того, как они будучи мелкими налопались хэппи хиппо, а потом ходили все красные от сыпи оставшееся лето. Сима из черной максовой толстовки не вылезает, из соц сетей не вылезает, на уроках и на переменах снова и снова выкладывая посты с просьбой о помощи в поиске брата. Тщетно. Но и дома находиться ей тошно, тошно проходить мимо закрытой двери в его комнату, тошно, открывая ее, видеть бардак от разбросанных вещей. Ей стыдно, что они сделали это, стыдно, что рылись в его вещах, чтобы найти хоть что-то, хоть малейшую подсказку, куда он мог пропасть, что с ним могло произойти. Сима знает, что если она возьмет в руки что-то из его вещей кроме надетой толстовки и начнет прибираться, то уже никогда не перестанет плакать. Поэтому она проходит мимо разбросанных школьных тетрадей и коллекционных фигурок, аккуратно ложась на свободный пятачок на кровати и в миллионный раз за день открывая твиттер. *какому-то челу и еще какому-то челу нравится ваш твит* *валера накипела @va_lerrra: фим, если хочешь поговорить, я для тебя в любое время* *симурмулик @simsimka: спасибо, лер, я ценю это* *кирpeach процитировал(а) твит, сказав: помогите найти бро!!! ретвит репост плиз!!! * *лёша (не саша) макаров процитировал(а) твит, сказав: Ребята, это очень важно! Пропал мой хороший друг, помогите в поисках, вся информация у его сестры ниже* *валера накипела процитировал(а) твит, сказав: те твари, что поспособствовали его пропаже — оглядывайтесь* Сима отрубается прямо с телефоном в руках, а когда открывает глаза за окном уже темнеет. Где-то в квартире гремят дверцы шкафов и кто-то из отцов ворчит себе под нос недовольно. Девушка подсвечивает себе фонариком на телефоне путь из комнаты сквозь бардак, чтобы ни на что не наступить и не сломать ненароком, но в свод стопы всё равно упирается какая-то мелкая деталька лего, и Сима шипит совсем как ее отец, отбрасывая ее в сторону. — …вот же ж мразь, — приближаясь к кухне, слышит Сима пыхтение и безошибочно признает в нем своего отца. Он обнаруживается стоящим перед кухонным столом с разбросанными блистерами, флакончиками и бессчетными упаковками лейкопластырей всех форм, размеров и расцветок. Вад отплевывает кусочек бумажной упаковки, которую ранее пытался разорвать зубами, и непослушными пальцами снова пытается достать из обертки этот чертов лейкопластырь. — Па, тебе помочь? — голос со сна оказывается сильно сиплым, прямо как у папы, и Вад вздрагивает. Сима грустно качает головой — ее отец из тех, кого нельзя застать врасплох, к кому нельзя подкрасться, потому что он заприметит тебя еще шагов за двадцать до приближения. И тем больнее осознавать, что он вздрогнул от неожиданности простого вопроса. — Да не, я уже почти...справился...сука! Ебучая липкая херь с ваткой по центру! — он отбрасывает лейкопластырь куда-то на стол и шипит, когда задевает израненные костяшки и порезы на руках. Симе больно смотреть на такого разбитого отца, на его синяки под глазами, на его грязнящиеся волосы, на его (и не только его) кровь на вороте футболки. И всё еще зудит обида на крики и упреки того самого первого вечера, когда Макс пропал. На отца, на папу, на них обоих, на самом деле. И она просто цыкает, подходя к нему и беря со стола первый попавшийся пластырь. — Давай всё-таки помогу, — она достает его из упаковки и грустно улыбается — с картинки ей улыбается кот Гарфилд, пластыри с которым Максим притащил недели две назад. Она откладывает его, откручивает крышку у перекиси и берет отца за самые кончики пальцев. — Пойдем к раковине. Вадим послушно идет за ней, внимательно рассматривая ее лицо вблизи. Колечко пирсинга на носу перекрутилось застежкой наружу, у бровей выросла пара новых волосинок, выбивающихся из формы, кожа гладкая, но нездорового оттенка. Уставшая. Измученная неизвестностью. Но даже так — самая красивая. — Прости за маты, — Вад не шипит даже, когда Сима выливает ему на руки добрые полбутылька перекиси, но девушка все равно дует на кожу, желая смягчить неприятные действия. Заботливая. Даже в такой ситуации. — И за тот вечер тоже прости. Сима кивает, принимая извинения, и отлучается к столу за пластырями. Наклеивает их на все порезы и даже не спрашивает, откуда они. Знает, что от стекла, вытаскивала осколки, но дальше не лезет — негласное правило. Меньше знаешь —***
Солнце еще даже не думает вставать, когда их будит телефонный звонок. Вадим щурится, трубку хватает, прижимая к уху двумя руками, чтобы ничего не упустить. Но это не Максим. — Что там? — Олег привстает на локте, сонно щурясь и промаргиваясь, чтобы начать хоть как-то соображать. Вад толком не объясняет, натягивает штаны и футболку, бормоча что-то про наводку, и, поцеловав мужа в растрепанную макушку, уходит. А Олег, проснувшись, заснуть уже не может. И на месте сидеть не может, не может успокоиться, ему надо чем-то руки занять. Он меняет постельное белье, тщательно заправляет пододеяльник, идеально натягивает простыню на углы матраса, расправляет складки на покрывале. На этой волне находит в себе силы зайти в комнату к сыну. Он открывает дверь, включает свет, и не чувствует ничего. Только мысль на подкорке крутится «Надо прибраться, как он оставил всё в последний раз». Волков собирает грязные вещи в корзину для белья, собирает его комиксы и расставляет в порядке, выученном им за многие годы собирания его сыном этой коллекции. Аккуратно складывает в стопки его школьные учебники и тетради. Прячет его вейп на место, делая вид, что не знает о его существовании. У Олега энергии через край, она не дает ему успокоиться, он носится по комнате, расставляя вещи по местам, смахивая с полок пыль. Ему жизненно необходимо что-то делать руками, иначе он просто слетит с катушек в полной тишине занимающегося утра и одиночества. Сима просыпается в школу, а Олег стыки между плиткой в ванной надраивает с бесконтрольным остервенением. Она стоит босиком в дверном проеме, в висящей на худых плечах ночнушке и щурится от слишком яркого для темноты поздней осени света, льющегося из ванной комнаты. — Пап, ты чего? — хрипло со сна, и прямо как в замедленной съемке она видит, как он сдувается весь. Как замирает рука с губкой, как опускаются его плечи, а голова падает на грудь. Как он наконец выныривает из своего затуманенного состояния и теряет весь запал. Он встает с пола, перчатки резиновые снимает, говорит: — Я приготовлю тебе завтрак, — и Сима ловит его уже на выходе. Не может просто так оставить его одного вариться в этом котле адской смеси эмоций от пропажи Максима. Из головы все обиды последних напряженных дней исчезают, она обнимает папу успокаивающе, как с самого детства делала, когда отец отправлялся на редкие задания и оставлял их с братом и папой дома. — Он обязательно найдется, — сглатывает, стараясь сама себе поверить. И ее пугает то, что с каждым часом ей дается это всё сложнее и сложнее. — Конечно, кнопка, — Олег целует ее в макушку, по спине гладит и думает о том, что он сказал Максу в последний раз, когда его видел. Олег вспоминает, как утром Макс ворчал, улыбаясь, когда Олег его по волосам трепал: — Ну па, ну я же только их уложил, — и опять к зеркалу рвется. Поправляет свою укладку, снова пачкает пальцы в геле, вытирая их о штаны, на что Олег шипит. Вчера после стирки только высохли. — Иди уже, укладчик, отец долго ждать не будет, пешком в школу пойдешь, — Олег смеется и, уже когда его сын задорно скатывается по перилам подъезда, говорит чуть громче, что любит его. Волков крепко зажмуривается и выпускает дочь из объятий. Завтрак, им нужен хороший завтрак. Сима молча наблюдает, как папа делает уже десятый бутерброд и не смеет его остановить. Олег делает это сам — выныривает из мыслей, смотрит на ровные круги колбасы, разложенные с излишней долей перфекционизма по нарезанному хлебу, и замирает, удивленный тем, насколько увлекся. — Кхм, извини, держи, — он ставит перед дочерью тарелку с бутербродами и кружку с горячим чаем, таким сладким, что Вад обычно корчит лицо и говорит, что вот-вот впадет в сахарную кому, если сделает еще глоток из ее кружки. Сима обычно только шутливо закатывает на это глаза и советует тогда даже не пробовать. Первый бутерброд Сима съедает в тишине, только шумит кофемашина, выплевывая папе в кружку концентрированный напиток, который в эти дни он даже не разбавляет молоком и не вносит разнообразие добавками. На втором она не выдерживает гнетущей тишины. — Ты правда считаешь, что я могу с собой что-то сделать? — на что Олег вздрагивает, смотря на дочь сквозь сведенные в недоумении брови. А потом всё сменяется смирением. — Ты слышала нас, извини, — но Сима лишь плечами пожимает, мол, вас сложно было не услышать. — Я родитель, это подъедает на подсознательном уровне. — Я не смогу так с вами поступить, — девушка кусает бутерброд, стараясь не отрывать взгляда от своего чая, чтобы не видеть, как искажается болью лицо ее папы, которого она не привыкла видеть таким...распадающимся на части. Неуверенным в своих силах. — То есть это единственное, что тебя останавливает? — в его голосе такие сильные боль и страх, разочарование и боязнь, и Сима не может так больше. — Нет, точно нет, — говорит, потому что так ему будет легче. Говорит так, потому что знает, что он хочет услышать именно это. — Спасибо за завтрак, соберешь мне что-нибудь на обед? Олег цепляется за это с отчаянием пассажиров Титаника. В машине едут молча, только радио играет на фоне едва слышно. Обычно по дороге в школу они слушали что-то из плейлиста отца или их с Максом миксы. Смеялись еще, когда включали семейный плейлист, собранный спотифаем по их подписке на четверых, потому что он состоял из таких разных песен, что ни один нормальный человек просто не мог иметь настолько широкий диапазон любимых жанров. А сейчас Сима смотрит на магазины за окном, на то, как люди толпятся в трамвае напротив, и слушает какую-то развлекательную утреннюю передачу. Глупую, но хоть что-то, чтобы не думать. И чтобы глаза не слипались от практически бессонной ночи, проведенной в поисках. Они с ребятами расклеивали ориентировки на Максима в тех местах, где их уже сорвали уборщики или до жопы принципиальные старушки. Говорили с бомжами, с теми, кто не сбегал от них и не спал, кутаясь в найденные на помойках одеяла. Говорили с пьяницами, с трудом принимавшими отказ выпить с ними. Ничего нового эти разговоры на давали: нет, не видели такого, нет, такого петуха-собутыльника я бы запомнил. Сима поджимала губы, злилась, кричала, пока кто-то из жильцов не кричал с балкона, что вызовет полицию, если она не успокоится. Да ей уже всё равно, забирайте, увозите, раз вы только это делать умеете, раз вы человека найти не помогаете и не можете. Забирайте, увозите в камеру, сажайте на пятнадцать суток, потому что Симе уже терять нечего, Сима уже найти Макса живым отчаялась. Она думает уже, вдруг он чудом окажется в камере вместе с ней, вдруг она чудом столкнется там с теми, кто ко всему этому причастны. Она загнала себя в круг отчаяния и не может из него выбраться. — Мы приехали, — голос папы настолько мягкий, каким она его в последние три дня не слышала еще. Он крутится в этом круге вместе с ней. — Давай, пошли, рюкзак я возьму. Олег достает ее сумку с заднего сидения и открывает перед ней дверь переднего пассажирского. Его движения выглядят натренированными, заученными, как будто он выполнял их не один десяток раз. Телохранитель хранит тело, он же старается сохранить еще и душу у нее внутри. — Отец заедет за тобой после занятий, — он передает дочери рюкзак, стоя немного в стороне от турникетов, чтобы не мешать другим ученикам плестись в храм учебы и погрызенного гранита науки. — Но если что, если почувствуешь себя плохо, снова будет тошнить или просто захочешь оказаться дома, чтобы я кормил тебя клубничным мороженым с ложечки, то звони мне, договорились? Сима кусает губы, пытаясь сдержать то ли довольную проявлением смешливой заботы улыбку, то ли слезы от того, что ему потребовалось так много времени, чтобы понять, что ей тоже нужна поддержка. Она выбирает просто толкнуть его кулачком в плечо. — Заметано, — и улыбнувшись, приложить пропуск, оказываясь в системе. Позволяя Олегу выдохнуть и переключиться на себя.***
— Входящий звонок от Ольга, принять? — прерывает музыку в машине своим нежным голосом голосовая помощница Марго. Олег сжимает в руках руль до скрипа, но все-таки принимает вызов. Рассказывать матери, пусть даже и по крови не своей, а мужа, о том, что ее внук пропал и с вероятностью в девяносто девять процентов похищен — нелегко. Олег никогда не мог быть к такому готов, да и никто не может подготовиться к этому сам и смягчить удар для других. Поэтому он не удивляется, когда Ольга Витальевна после долгой паузы выдает тысячу и одно предположение, где Максим может быть. О некоторых местах Олег слышит впервые, и это становится очередной каплей в сосуд его самоощущения себя плохим отцом. Свекровь («Олежек, родной, хоть я всю жизнь Вадима и настраивала себя, что я буду тёщью, но к тебе я чувствую себя свекровью, которой всегда хотела быть») не винит ни его, ни Вада, что они не рассказали ей раньше, она не ставит себе целью унизить их как родителей рассказами о местах, где Максим любил бывать и о которых его отцы не знали. Но Олег всё равно это чувствует, наравне с благодарностью, что она всегда любила и любит своих внуков такой любовью, что им хочется делиться с ней всем, а не запираться, отстраняясь и звоня лишь по праздникам. Но его там нет, ни в одном из указанных Ольгой мест Максима нет и давно не было. Женщина-библиотекарь с радостью рассказывает Олегу о Максе, когда узнает, что он его отец. Наливает им чай в кабинете, предлагает сушки и делится с ним тем, какой Максюша хороший мальчик, как он всегда готов помогать ей в архиве или в зале. Как он берется за любую работу и помогает организовывать встречи волонтеров и книжных клубов. Валентин («Зовите меня Калигари, пожалуйста») выражает беспокойство, что Максима он не видел уже несколько дней, и на самом деле в Театре чувствуется его отсутствие, ребята спрашивают о нем, потому что он многим стал здесь хорошим товарищем, некоторым — наставником. Олег вкратце рассказывает о том, что Макс пропал, и пожимает Калигари руку на прощание, на что парень обещает поговорить с нужными людьми, чтобы в органах начали шевелиться по поводу поисков Максима. Волков привычно не успевает отвести глаза от экрана чужого телефона, когда его обладатель выбирает контакт «Дима<3», делая звонок. В кофейне, где по словам свекрови любила зависать больше Сима, нежели Максим, его встречает достаточно дружественная атмосфера. Тут и там люди переговариваются за уютными столиками, на стенах висят плакаты знаменитых музыкантов и их альбомов. За прилавком стоит темноволосая девушка, которая приветственно улыбается Олегу и спрашивает, что он будет заказывать. — Информацию, если можно, — Волков улыбается слегка извиняющейся улыбкой, поворачивая в ее сторону экран телефона с открытой на нем фотографией детей. — Они часто здесь бывают? — О, Симуля, — Лиля, как гласит бейджик на груди, улыбается, навалившись на стойку и упираясь подбородком в сцепленные руки. — Частый гость, она сюда с подружками ходит, иногда с парнями. Вот с этим, что на фото, чаще всего. — Он ее брат, — поясняет Олег, присаживаясь на высокий стул, потому что от витающего в воздухе аромата кофе и еды наваливается усталость от недосыпа и нервов. — О, тогда всё понятно, — девушка улыбается, беря в руки чашку и начиная колдовать над ней в свойственной бариста манере. — Но я их давно не видела, Симу несколько дней точно, брата ее и того больше, неделю-две, как-то так. Сзади нее шипит кофемашина, с хлопком открывается банка с какими-то добавками, Олег следит за ее движениями и находит это в какой-то степени успокаивающим зрелищем. — Чем они занимались в последний раз? — мужчина складывает руки на стойку и давит в себе немного детское желание лечь на нее головой и уснуть. Как в студенчестве на скучной лекции. Лиля смотрит на него подозрительно. — А вам зачем это знать? — ее пальцы тянутся за молоком, но взгляда от Олега она не отводит, как будто если она отвернется, он найдет этих детей и сделает с ними что-то плохое. Олег ее понимает, правда, и только вздыхает. — Я их отец, — и до того, как девушка снова поспешит оградить комфорт и личное пространство почти незнакомых ей детей-посетителей, добавляет: — Максим пропал несколько дней назад, поэтому мы стараемся его найти, а до этого еще и не выпускать Симу из виду, для безопасности. Лиля даже перестает рисовать молоком, замирая и давая ему наливаться просто так. Прочищает горло, концентрируясь на кофе, а потом ставит кружку перед Олегом, пододвигая ближе к нему. Олег выгибает бровь, переводя взгляд с кофе на девушку. — Вы хлопнетесь в обморок, если сейчас не выпьете хорошего кофе и не поедите нормально. Яичницу скоро принесут, — она видит, как он уже открывает рот, чтобы отказаться. — За счет заведения. Олег ест молча, запивая всё действительно вкусным кофе и слушая рассказы Лили о детях. Про то, как, когда Сима с Максимом приходили вдвоем, они могли что-то бурно обсуждать и громко смеяться. Могли заниматься каждый своим делом, тогда Сима чаще всего рисовала, в то время как Макс читал произведения школьной литературы. Могли придвигаться друг к другу вплотную и смотреть тиктоки на одном телефоне. Волков улыбается, представляя всё это. Теперь он понимает, почему его дети любят ходить сюда. Он вытирает губы и руки салфеткой, аккуратно складывая ее в тарелку, и лезет в пальто за кошельком. — Жалко, что Уля уехала, она бы по вашей кружке всё поняла и успокоила вас, — говорит Лиля, забирая грязную посуду, и замечает движения мужчины. — Я не приму от вас никаких денег, я же сказала. — В счет чаевых, — Олег кивает в сторону специальной коробочки, стоящей на прилавке, и опускает туда купюру в пятьсот рублей. — Положенные для чаевых 10% от нуля — это всё ещё ноль, — но все равно улыбается благодарно и даже немного удивленно от оставленной суммы. — Я отчислился с экономики на первом курсе, — пожимает плечами Волков, вставая со своего места. — Спасибо за информацию и за завтрак. Если Максим вдруг появится здесь, позвоните мне или Вадиму, его второму отцу, хорошо? Олег протягивает ей листовку с информацией про Максима, и Лиля принимает ее, выходя из-за прилавка и направляясь вместе с мужчиной к выходу. — Разумеется, — она улыбается, немного грустно и с попыткой приободрить страдающего родителя. Лиля достает из кармана фартука двусторонний скотч, с помощью него прикрепляя листовку прямо на входную дверь кафе. — К нам ходят хорошие и неравнодушные люди, может быть кто-то из них что-то знает. Олег благодарит ее и направляется к машине, которую оставил в квартале отсюда из-за нехватки парковочных мест. Он улыбается жизнерадостному псу со светлыми бровями, идущему навстречу на поводке у хмурого мужчины. Улыбается собаке и закуривает, проходя мимо. Он всегда любил собак.***
Ближе к полудню ему звонит Вад, но успокоения этот звонок не приносит. — Ничего, ложная тревога, — доносится из трубки. И если для стороннего слушателя это звучит не более чем отчитывание о проделанных поисках, то Олег в голосе Вадима слышит так много беспокойства, нервов и ноток отчаяния, что будто в зеркало смотрит. Олег в его голосе, в его тоне слышит приговор, слышит сломанные кости информаторов и подозреваемых, слышит их крики и то, как они, захлебываясь кровью, клянутся, что ничего про Максима не знают и никогда не слышали и не видели. Пустота, сплошная тишина, подвешенность на крюках неизвестности. Олег делится с мужем полученной за утро информацией, пока едет домой. Переговаривается с ним о пустом, пока покупает продукты и слушает его голос и дыхание в трубке. Напоминает, что он сегодня забирает Симу со школы, когда закрывает входную дверь квартиры и ставит на пол многочисленные пакеты. Просит Вадима быть осторожным и не лезть в опасные места одному, потому что не желает потерять его, и сбрасывает звонок, когда получает обещание остаться живым. За час до окончания занятий Симы и ее с Вадом возвращения у Олега на нервах уже готово несколько блюд на обед, в таких количествах, будто их не***
Макс возвращается домой на третьи сутки. Не с первого раза попадает ключами в замочную скважину, заходит в квартиру, привычно бросает ключи на столик у двери. У Олега в ушах шумит, взгляд лихорадочно по разбросанным овощам мечется, он кричит: — Сим, Вад, вы? — а в ответ тишина, но он устал, устал уже от этой чертовой постоянной тишины, и он оборачивается, чтоб крикнуть еще раз, чтобы наругать их, что не смешно вот так молчать, когда спрашивают, а там Макс стоит. Весь побитый, без куртки, в одних джинсах и футболке, в синяках, нос красный и опухший, волосы от крови слиплись. Олег еле дышит, грудь сдавливает, взгляд мечется, и он смотрит на Макса с такой болью. Смотрит и ничего не видит, не видит, что ему делать, он сейчас не опытный наемник, а сломанный родитель. Ведь ему вся боль сына в сто крат хуже своей. — Пааап, — Макс успевает только протянуть это жалостливо, протянуть это так, будто он маленький испуганный мальчик и его нужно спасти. Он стоит босиком, ступни разбиты, судя по всему, после долгой ходьбы без обуви, сжимается в комок, тянет это кошачье-детское «пааап», когда Олег подлетает к нему, прижимая к себе насколько можно бережнее. Олега трясет всего, Макс в его руках трясется тоже: от эмоций, от пережитого, от истерики облегчения, что он выжил, что он смог вернуться. Что он теперь в руках папы и поэтому больше его никто не обидит. Не посмеет. Олегу же до трясучки страшно даже касаться сына, боясь навредить, надавить на скрытые одеждой раны, которые наверняка есть на его теле. — Тшш, волчонок, всё хорошо, ты дома, я рядом, — а у самого в горле ком. Волков не успевает даже оторваться от сына, чтобы осмотреть его, подлатать, окружить заботой, не успевает подумать о том, что надо позвонить Вадиму, когда слышит Симин всхлип. Она стоит в коридоре, так и не стянув до конца свою куртку, и прижимает руку к губам, не веря своим глазам, не веря в то, что это не галлюцинация от нервов и почти полного отсутствия сна. — Максим? — у Вадима лицо белое, будто живого покойника увидел, и голос такой же, не верящий, облегченный. Настороженный, будто он может в любой момент снова исчезнуть, раствориться. Он глаза с мужа на сына и обратно переводит, и Олег кивает ему: «Да, вернулся, живой, держу, не пущу». — Макс, — у Симы голос надломленный, полный мелкой хрустальной крошки. У нее слезы по щекам катятся, она почти не видит ничего, кроме оттенков красного и синего на его лице. — Т-ты…я…я тебя ненавижу! Её трясёт всю, бьет крупной дрожью, все вокруг хмурятся недоуменно. Вад думал, что Сима будет рада возвращению брата, что она ждет его, что она бросится ему на шею и будет обнимать и плакать, держа его лицо в своих ладонях и неверяще рассматривая его вблизи. У Симы же гребаная истерика, у Симы внутри надежда на своих же костях топчется. — Я же просила! Просила не лезть! — девушку пополам от истерики сгибает, рот кривится, и Максу абсолютно не больно от соли в слезах, что попадают в его порезы. Гораздо больнее внутри. — Я тебя, дурака, никогда не прощу! — Сима тычет в него пальцем, пока Вад пытается прижать ее к себе и успокоить. — Никогда! Сима вырывается из рук отца, убегая в свою комнату и громко хлопая дверью. Слышно, как она скидывает на пол вещи со стола, как она рычит раненым зверем и мечется по комнате. Светлая куртка остается лежать на грязном полу. Как укор ему, Максу. — Ты как, малец? — Вад приподнимает его голову за подбородок и, не дожидаясь ответа, зажимает в объятия, лбом прижимаясь к Олегу. Максим живой и он дома. Олег носится с Максом весь день: отмывает в ванной как маленького, обрабатывает раны, накладывает повязки, дует на ранки, прося потерпеть. Максим не сопротивляется, он вообще практически не говорит, только глазами всё медленнее и медленнее моргает. Волков укладывает его в кровать в их с Вадом спальне, как они всегда делали, когда дети болели. Он поит сына водой, закутывает его в одеяло и хриплым голосом поет его детскую колыбельную, пальцами перебирая его мокрые после воды волосы. Вадим же делает кучу звонков, он отзывает волонтеров и поисковые отряды, звонит маме и предупреждает Макаровых. Сообщает о найденном Максиме Бану и какому-то парню, номер которого Олег забил ему как «Калигари». Вадим стоит посреди ванной, сложив руки на груди, и смотрит на одежду, думая, кто мог оставить такие раны, смотрит на покрытое синяками тело сына, пока Олег вымывает у него кровь с волос. Пытается достучаться до Симы. — Оставьте меня в покое! — Вадим не рискует открыть дверь и не то, что войти, даже заглянуть к ней. Он стоит у нее под дверью, не зная, как подступиться, как с ней общаться, как понять, что вообще произошло, почему была такая реакция. То, что Сима чувствует вину за пропажу брата, он знал и до этого, то, что она будет его за это ненавидеть — предугадать не мог, как бы ни старался. Сима не идет на контакт ни с кем из них, как в тот самый первый вечер, когда Максим не вернулся, когда они поругались так сильно, что соседи приходили жаловаться на шум. В тот вечер, когда никто не извинился за свои слова, оставшись при своем, оставшись переживать свою боль один на один. Олег скребется к ней в комнату, просит ее хотя бы поесть, но уже даже не получает ответа. Зато Олегу с Вадом есть, что сказать друг другу и что обсудить. Они занимают кухню, Вадим тактично игнорирует разбросанные трупы овощей, Олег делает вид, что окровавленной одежды сына в мусорном ведре не существует. — Он что-нибудь сказал? — Вадим хрустит кусочком болгарского перца, поднятым с крышки чайника. Правда Олег все равно видит, как второй рукой он сжимает столешницу до белых костяшек. — Нет, только ответил мне, что не голоден и хочет спать, — он смотрит как загипнотизированный на то, как Вад собирает по кусочкам овощи в одну миску. Они стоят так несколько минут, в тишине, в неестественных позах, в неестественном поведении. Проходит шок и воодушевление от возвращения Максима, когда все желания, что остаются и имеют хоть какое-то значение — уснуть рядом с ним до самого утра. Олег качает головой, скидывая морок. — Пойду принесу всё необходимое. Кухня превращается в какой-то штаб, такой же, как они организовывали, когда служили в горячих точках. Нет слабых эмоций, никто из них двоих не позволяет жалеть себя и сына ни другому, ни самому себе. Только факты, деловые звонки, просьбы, приказы, списание сотен тысяч рублей со счетов. — …просмотрите еще камеры на том перекрестке, внимательнее….Да, Шура, еще раз! Мне нужно, чтобы ты высмотрел их до миллиметра, чтобы посреди ночи мог рассказать мне о любой мелочи, иначе я с тебя шку- Олег не успевает договорить, когда его прерывает предостерегающее покашливание Вада. Волков поднимает взгляд от расстеленной на столе карты города, над которой склонился, наконец замечая стоящего на пороге кухни Макса. В пижамных штанах, отцовской футболке, растрепанный, мятый, босой. И полностью разбитый, как и родительские сердца от этого зрелища. — Исполняй, — кидает Волков в трубку холодно и сбрасывает. — Хэй, приятель, — Вад снимает очки для чтения, кладя их на обведенный на карте красным район. Подходит к сыну, максимально нежно расправляя его мягкие подсохшие после помывки волосы. — Как себя чувствуешь? — Как отпизженный кучей обмудков, — отвечает хрипло и шипит, задевая травмированный глаз в попытке привычно потереть его после сна. — Поешь? — Олег старается подавить в себе рвущуюся наружу реакцию на слова Максима. Никому не поможет его агрессия, которую не на кого направить. Никому не поможет это биение в клетке неизвестности и невозможности ничего исправить. Он сейчас нужен здесь, он сейчас нужен ему. Макс только кивает, садясь на свое место за столом и кидая ошалелый со сна взгляд на расчерченное поле боя. — Так, это мы уберем, — Вад сворачивает карту вместе с лежащими на ней оружием и деньгами. А еще быстро блокирует лежащий на столе телефон с отснятыми побоями. Измученный, с всё ещё напуганными глазами, избитый, сгорбившийся в комок с выступающими позвонками в ванной на фоне белой плитки. Никогда в жизни Вад больше не хочет видеть своего сына таким. Никогда больше Вад не позволит никому так с ним поступить. Ни с ним, ни с Симой, ни с Олегом. С его семьей. — Борщ с хлебом бушь? — на первый план выдвигается наигранная рутина. Им всем нужно что-то привычное, за что можно ухватиться и на какое-то время забыть про кошмар настоящего. Сделать вид, что всё нормально. Максим уплетает борщ за обе щеки, большими кусками кусает хлеб, не слушая папу с его «не торопись, ешь спокойно». Олег сидит напротив и смотрит на то, как Макс налегает на пюре с тефтелями, заедая всё это салатом из огурцов и помидоров, и у него кулаки чешутся от злости на тех, кто посмел покуситься на святое. У Волкова внутри снова безжалостный огонь истребления и ожидание бесчеловечных смертей от его рук. Он знает где, как, чем и как долго. Он знает, куда везти то, что от них останется. Тем, кто трогает его семью, судьба уготована только такая. Вад же стоит, сложив руки на груди и опершись бедром о столешницу, прибранную в попытках расставить все по полочкам в голове, и так и порывается начать расспрашивать о произошедшем. Но нельзя, рано, он уже открывал рот, но Олег его осадил. И торчащие сквозь футболку детские лопатки с укором смотрят на него и не дают погрузить его в самые худшие воспоминания прямо сейчас. Макс начинает говорить, еще ковыряясь вилкой в салате. Рассказывает, как на предпоследнем уроке Симе пришло письмо с какими-то невнятными угрозами. Рассказывает, как после школы пошел в Театр, ведь всегда так делает перед занятиями по кендо. Как на перекрестке его схватили и затолкали в огромную машину и на улице не было никого, кто бы это заметил. Максим сбавляет голос и не поднимает глаз от стола, когда рассказывает, что с ним делали. Он так и не понял, чего от него хотели, что эти типы планировали получить от его похищения. Макс останавливается, чтобы перевести дыхание, и продолжает рассказывать о пытках и обрывках диалогов. Это слишком. Олегу больно смотреть на его опущенную макушку и переводит взгляд ему за плечо, где видит Симу. Она стоит, прячась за углом, и смотрит на брата с непередаваемым ужасом в глазах. Она теребит уголок отрывающихся обоев, ковыряет кожу у ногтей, и Олег видит, как она кусает губы, не давая себе проронить ни звука, выдав себя. И когда Максим заканчивает, Сима исчезает так же бесшумно, как пришла. Олег не может винить ее за это. Он на ее месте тоже хотел бы знать, что произошло, даже если бы и был так же эмоционально нестабилен по отношению к брату. На кухне воцаряется очень тяжелая тишина, и Вад подходит к окну, открывая его нараспашку. Из него доносятся звуки улицы, мальчишки играют в догонялки и стрелялки, кого-то уже зовут домой из соседних окон. В их же квартире из самого дальнего угла подвесного шкафчика Вадим достает припрятанную про запас пачку сигарет с зажигалкой, без слов качая ею пригласительно в сторону Олега. Они курят молча, стоя друг напротив друга, и это так неправильно. Вадим не может вспомнить, когда Олег курил в последний раз с появлением в их семье детей. Наверное, только когда Джесс сообщила им о смерти Джошуа. И потому непривычно, неправильно трясутся пальцы у его сильного Олега, и Вад молча накрывает их своими, даря поддержку. Волков лишь кивает благодарно, делая затяжку. — Па, есть выпить? — Максим в шутку свести всё пытается, в привычное русло. Сделать вид, что ничего не произошло и они просто дурачатся, проводя время вместе. Язык любви их семьи. — Давай я заварю чай, — отзывается Олег машинально, стряхивая пепел на улицу. — Кури, я сделаю, — Вад делает последнюю глубокую затяжку и выкидывает бычок. Некрасиво, конечно, не так они должны себя перед детьми раскрывать, но сейчас явно не до вежливости перед соседями и создания благого образа. В той же тишине бряцает заварочный чайничек, ложка о края сахарницы, льется вода, набираемая в посуду. — А где Сима? — Максим спрашивает виновато, предполагая, что и на нее в напуганном родительском запале вылилось кучу обвинений, когда он пропал. Что не рассказала о письме сразу, что не уговорила брата вместе пойти домой, что... Макс горько вздыхает. Она ведь уговаривала. — Она у себя, — отвечает Олег, смотря на ночной город из окна. — Ты бы сходил к ней. — Да, я…тогда...схожу, — Максим кивает в каком-то полузадумчивом полубреду и встает, при этом тяжело опираясь на стол. — Спасибо за ужин, пап, было вкусно. — На здоровье, — отзывается привычно, а потом ловит глаза, такие же карие, как в своем отражении, чей носитель усмехается с грустью. Да уж, ерунду сморозил. Но они же тут все играют в «нормальную семью», правда? Максим не говорит ничего, просто выходит, аккуратно ведя рукой по стене, чтобы не завалиться случайно от истощения. Олег провожает его взглядом. — Мы обязаны найти этих уродов, Вадь, костьми лечь, но свернуть этим тварям шеи, — зло сжимая сигарету с такой силой, пока она не крошится, проговаривает Олег, чуть ли не рыча каждое слово. Всё еще колдующий над заварочным чайником муж наконец перестает мучить посуду, поворачиваясь лицом к Волкову. — Я знаю, Леж, знаю, — отвечает Вадим, подходя к нему. — И мы сделаем это. Я тебе обещаю. — Спасибо, — и Олег падает головой ему на грудь. А Вад лишь притягивает его к себе, давая пустить несколько слезинок, чтобы эта натянутая струна наконец-то лопнула. Чтобы они перестали тянуть это бремя по отдельности и подставили друг другу плечо. Как они делали это раньше, как они делают это сейчас. Вместе. Уже двадцать лет. А потом еще столько же. И еще. Еще.***
Максим стучится один раз, а потом сразу три — их с Симой кодовый стук, простой и неоригинальный, но который они придумали еще в детстве. Он не ждет ее разрешения войти, потому что знает, что не дождется, а просто молча проходит, прикрывая за собой дверь и садясь в изножье кровати, на которой лежит его сестра. В свете ночника не видно, но он знает, что она не спит. Потому что она тут же приподнимается на локтях, подтягиваясь к изголовью, чтобы сесть и поджать ноги под себя на турецкий манер. Они делали так бессчетное количество раз, когда им снились плохие сны, когда они болтали обо всем на свете глубокими ночами, когда планировали совместные сюрпризы родителям, но сейчас это кажется неправильным, болезненным. Инородным. — Макс, — Сима не говорит даже, шепчет, не в силах повысить голос. У нее так много всего внутри, но всё, что она видит — это синяки на лице брата, на его руках. Это её вина, её вина, её, её, её… — Не думай так, — Макс тоже шепчет, придвигаясь ближе. И Сима не выдерживает, сдаваясь своим, их общим эмоциям, подползает к нему. Аккуратно пристраивается рядом, сворачивается калачиком, голову на колени ему кладет. Носом в живот утыкается, руками за пояс обнимает. Сидят-лежат, молчат, каждый о своем думает, но в сущности об одном и том же. Максим чувствует дрожь тела на своих коленях и гладит ее по волосам. Прорвало. — Ты же знаешь, что я тебя не ненавижу? — Сима всхлипывает громко, так отчаянно желая донести эту мысль. Она всхлипывает громко, и Макс хочет ответить, но знает, что сейчас надо дать ей высказаться. — Я так испугалась, Максюша, я так за тебя испугалась. Она начинает так горько плакать, что сводит грудину. Сима скулит ему в живот, чувствуя запах медикаментов, которыми пропитаны его повязки, и от этого плакать еще сильнее начинает. Максим и сам чувствует, как скулы сводит от сдерживаемых слез. Но после возвращения он уже был слабым для родителей, он уже плакал, сбрасывая груз сильного, но для нее... Сейчас время быть сильным для нее, потому что она слишком долго была сильной для всех вокруг и даже для самой себя. — Я знаю, Симуля, знаю, и мне очень жаль, что тебе пришлось пройти через это, — Максим вздыхает, продолжая нежно касаться ее волос своими разбитыми пальцами, заклеенными скучными пластырями телесного цвета. Все с рисунками ушли на отца. — Мне жаль, что ты винила во всем себя. Что так сильно похудела за эти несколько дней. Он касается ее выступающих ключиц и пытается устроиться удобнее, опираясь спиной на стену. Сима тут же подрывается: — Подожди, на вот, подложи подушку, — бормочет под нос, вся в соплях и слезах, зареванная, еще не отошедшая от истерики, и подушку подкладывает, ту, что помягче. И в этом все сиблинги Волковы: они будут сильными друг для друга, даже если сами разваливаются на части. — Иди сюда, — шепчет Максим и обнимает Симу самым мягким объятием, какое может только дать. Чувствует, как ее бьет крупная дрожь. — Прости меня, что я не послушал тебя, прости, что не предупредил, прости, мурмявка. Сима только лихорадочно кивает, перекидывая через него ногу, чтобы обнять удобнее и уткнуться в шею. Сидит у него на коленях, обхватив ногами за талию, как сестры обычно не сидят на братьях, как малышка коалы, и плачет. Плачет, потому что вот он, живой, в ее руках. Плачет, потому что думала, что потеряла его, потеряла из-за своей ошибки. Причитает, что никогда всерьез не чувствовала к нему ненависти, и всегда готова простить его. Плачет так долго, что начинает икать. Не сразу понимает, что Максим трясется не просто так и не потому, что плачет вместе с ней, а потому что смеется. — Чего ржешь, Нолик? — Сима ворчит, но улыбка все равно в голос проникает. Затихает, боясь пропустить ответ, потому что от длительных рыданий заложило уши. — Потому что ты так смешно дергаешься, когда икаешь, Симка, — Максим удобнее обхватывает ее за плечи, утыкаясь острым подбородком в левое плечо. Сима ворчит что-то похожее на «ой, тоже мне, себя вспомни», на что Макс коварно тыкает ее пальцем между ребер под оглушительный визг в ухо. Они затихают, словив удовлетворение в этой тишине, в этом примирении. Сима задумчиво перебирает темные волосы у него на затылке, завидуя их мягкости (мужикам вообще все дары природы достаются). А потом начинает смеяться, потому что последнее, что она сказала Максиму перед его пропажей было «твоя прическа похожа на жопу ежа». — Чего ржешь? — передразнивает ее Макс, поудобнее поджимая под себя ногу. — Твоя прическа, — поясняет Сима. — Ну…я называла ее жопой ежа. — Агась, было дело, — Макс согласно хмыкает и фырчит ей в ухо как ёжик, отчего она зажимается, совсем как мелкая, потому что боится щекотки только от него. — А ты гуглил жопу ежа? — Сима улыбается, но улыбка резко спадает, когда она случайно задевает его гематому на правой руке, и брат шипит от неприятных ощущений. — Нет, ежу понятно, как она выглядит, — Макс хмыкает от своего каламбура, а Сима целует задетые раны, извиняясь. — Такая вот с сосульками иголок. — Ха, я тебе сейчас покажу, — Сима тянется за телефоном, но не достает и сваливается с колен брата на кровать. Они смеются, пока девушка неловкой гусеничкой ползет к тумбочке у изголовья, стараясь случайно не пнуть брата ногами куда-нибудь в сломанное ребро. Хватает телефон и усаживается обратно, на этот раз полубоком, как к Деду Морозу, когда ей было пять. Набирает что-то в гугле, пока Максим заботливо заправляет ей за ухо лезущие в глаза пряди волос. — Вот, смотри. И Максим смеется, а потом стонет от боли в ребрах, когда видит там почти лысые жопки, похожие на бритые персики. — Да ну неееет, — тянет парень, заваливаясь на бок вместе с сестрой в обнимку. От неожиданности Сима выпускает телефон из рук и он больно приземляется ей на грудь. — Хорошо, что не на лицо. Они смеются как в детстве, смотря друг другу в глаза. — Но я всё равно буду называть твою прическу жопой ежа, а тебя крысёнышем, — Сима в себе остатки смеха хранит, но наружу забота рвется, и она просто проводит большим пальцем по бровям брата, разглаживая помятые во сне волоски. — Не надейся, что я перестану в ответ называть тебя крысулечкой, — передразнивает сестру Макс, перекручивая колечко у нее в носу застежкой вовнутрь. Он целует ее нежно в лоб, и дает обещание больше никогда не подводить ее.***
Третья кружка чая так и стоит нетронутая, когда погруженные в разговор Олег и Вадим доедают найденные в закромах конфеты. Они переглядываются, ловя искорки вновь зарождающейся радости от семейной жизни вчетвером. — Пойду проверю их, — почему-то переходит на шепот Олег и встает изо стола. Раздумывает секунду, а потом кладет в рот еще одни Огни Москвы. — Я уберу со стола пока, — кивает ему Вадим, одним глотком допивая свой чай и по привычке делая глоток из чужой кружки. — Фу, холодный и сладкий. Олег улыбается от всплывшего в голове сравнения Вада с моментом из детского мультика, где сбежавший из зоопарка лев Алекс стряхивает с языка песок, которого до этого набрал целый рот. — На чужой кусок не разевай роток, — журит его Олег и выходит из кухни под ворчание мужа «капец, Олеж, тебе лет сколько, какие поговорки? Давай еще в лаптях ходить будем». Олег заглядывает в комнату Симы и видит, как два его самых ценных сокровища спят в обнимку на полутораспальной кровати, а на телефоне у них включены старые серии Смешариков. — Такие сладкие пирожочки, — шепчет Вад, заглядывая ему через плечо, и даже в его шепоте слышно, как он улыбается не хуже довольного слона. И пока Олег аккуратно забирает у детей телефон и вытаскивает капельки беспроводных наушников из их ушей, Вадим накрывает их одеялом, целуя каждого в лоб. И Олега тоже.