Треугольники

В пакете из комбини на углу трещат и царапаются друг об друга жестяные банки. С ними — чипсы, два батончика и четыре пакета лапши быстрого приготовления. Кацутора как всегда: распластался звёздочкой на полу, глядя в потолок, и почти не моргает. Такой его взгляд пугает иногда, если не задумываться о том, что этот пацан пережил в прошлом. Но стоит поставить рядом пакет, как он отмирает, улыбается снова, тянется посмотреть, нет ли там чего вкусненького для него — наверное, одна из немногих хороших привычек родом из детства. Мама снова вернётся поздно: в телефоне висит непрочитанным новое сообщение. Читать не хочется, — содержание знакомое и уже привычное, — зато руки развязаны, зато можно не думать об уроках, лечь спать за полночь или даже не ложиться совсем. И закинуть в дальний угол учебник по геометрии, будь она проклята. Кто вообще придумал, что углы треугольников нужно измерять? — Воду на лапшу греть? — интересуется Кацутора, плавно отлипая от пола, словно жвачка. Загляденье. Худощавый, гибкий. Ещё и мягкий, наверное, как пластилин. Баджи ловит себя на том, что пялится на подушечки собственных пальцев, вспоминая холодную кожу плеч под руками, когда последний летний вечер заставил кутать Кацутору в собственную олимпийку. Как целовались взахлёб в каком-то переулке. Как дрочили друг дружке по-быстрому, пока мама через стенку готовила ужин. — Ага. Иди ставь чайник. Кацутора забирает две пачки, вертит в руках, выходя из комнаты, и Баджи осеняет, сто́ит рассмотреть упаковку получше: лапша гречневая. Наверное, потянулся к полке на автомате. Мысли плавно перетекают к стойкой ассоциации: Чифую, смешной мальчишка, бывший задирой в средней школе, вдруг оказался преданным другом и помощником. Или просто преданным — это если вспоминать все ситуации, все моменты и рассматривать под микроскопом. "Полегче, Чифую, тебе от приказов Баджи крышу сносит!" — обмолвился тогда кто-то из ребят. Как сейчас вспоминается: дыхание перехватило, а сам Чифую слегка порозовел щеками и тут же принялся отнекиваться. Страшно придумать себе то, чего нет на самом деле. Это ведь второй раз в жизни страшно, если так подумать: ни более сильные противники, ни вероятность откинуться посреди драки никогда не пугали. Первым испугало то, что мама расстроится, увидев хреновые оценки, когда только перевели в новый класс, оставив на второй год. Теперь — это. — Еда готова! В дверях сначала показался поднос с двумя коробочками лапши, а потом уже и сам Кацутора, балансирующий конструкцией в руках. Он, казалось, знал кухонное пространство в этом доме как свои пять пальцев. Никогда не скажешь, но Кацутора очень любит копошиться на кухне. Не обязательно готовить, пусть даже просто заваривать чай, — но даже самая кислая мина на его лице сменяется лёгкой, едва заметной улыбкой. — На полу будем есть или на кровати? — спрашивает он, едва переступая порог комнаты. — Давай на полу? — Баджи отодвигается, освобождая место рядом с собой. Поднос ложится ровно посередине между ними, Кацутора усаживается, утаскивая свою коробку вместе с палочками. Ест, со вкусом втягивая бульон, который на деле и бульоном-то не назовёшь. Кусочек нори липнет к уголку его рта — как нарочно, снова заставляя думать, прокручивать в памяти День Рождения Кацуторы, когда они только познакомились. Прокол уха и та самая серёжка в качестве подарка — всё чуть не пошло прахом, потому что Кацутора сильно нервничал. Не действовали никакие уговоры, ни попытки заговорить так, чтобы тот не заметил. Вариантов, кроме последнего, самого странного, не было. — Закрой глаза, — скомандовал тогда Баджи, приставляя к его уху одноразовый пистолетик для прокола, купленный у знакомых классом старше. Кацутора осторожно кивнул и прикрыл веки. Баджи смотрел и не верил сам себе: он встретил этого мальчишку сегодня впервые, а теперь собирается пробивать ему ухо, сидя у себя дома. Ресницы Кацуторы дрожат, выдавая волнение, и Баджи наклоняется ближе, на ходу пристраивая пистолетик под нужным углом. Поцелуй выходит почти взрослым: Кацутора прокусывает ему губу от неожиданности, но приходится держать его — губами, зубами, руками, — лишь бы тот не дёрнулся. Баджи помнит, как они сидели тогда с красными щеками и ушами, ошалело глядя друг другу в глаза. Как оба долго отказывались признаваться, что поцелуй первый — для каждого из них. Как сильно хотелось показаться круче и сказать, что уже целовался, и вообще… Рука тянется к лицу Кацуторы против воли. Тот вздрагивает, ощущая прикосновение, и поднимает глаза на Баджи. Пальцы, смахнувшие злосчастный кусочек нори, не слушаются, скользят по нижней губе, мягкой, горячей, оттягивают её слегка вниз… Баджи так и не успевает понять, в какой момент взгляд Кацуторы меняется. Тот отставляет свою коробочку с лапшой, подползает на четвереньках ближе, тянет к себе и целует жадно, не отпуская даже сквозь сдавленное мычание в поцелуй. И хохочет громко, глядя на бульон, растекающийся по футболке Баджи и его собственной. Приходится пожарным порядком снимать и стирать обе. — Сейчас достану нам свежие. Голос теряется в куче вещей внутри небольшого старого шкафа. — Может не надо? Голый торс обвивают тонкие холодные руки. От затылка до лопаток бегут мурашки — следом за горячим дыханием. Кацутора прижимается ближе, крепче, отпускать явно не собирается. Баджи разворачивается к нему резко, выдыхает в самые губы: — Да сколько же ты будешь меня дразнить… В ушах стоит грохот вешалок, на голову падает форма и что-то ещё, от резкого удара затылком под закрытыми веками взрывается россыпь разноцветных искр, но оторваться от него сейчас невозможно. Они валятся в центральное отделение шкафа в ворох из одеял и футона; Кацутора оказывается неожиданно тяжёлым и пользуется положением, ёрзая на бёдрах Баджи. Наклоняется ближе, целует за ухом, ведёт языком до самого сгиба шеи — мучает. — Ты где.. столько опыта набрался? Говорить тяжело, особенно когда Кацутора смотрит сверху вниз, отнимая губы от его кадыка; в огромных сумасшедших глазах вспыхивает огонёк. — Опыта мало, а желания хватает. Приходится как следует постараться, чтобы встать, подхватив его под колени, сделать несколько шагов и рухнуть на кровать, придавив собой сверху. Сдавленный смешок Кацуторы переходит в тихий рык, когда Баджи прихватывает зубами кожу под ключицами. Он плавится под поцелуями, еле дыша, хватает ртом воздух и выгибается дугой, сто́ит задеть языком сосок. Лизнуть один, царапнуть ногтем второй — и у Кацуторы губы искусаны от попыток не застонать, красиво до одури. Вроде не первый раз и даже не второй, но смотреть на то, как он запрокидывает голову, закрывая рот ладонью, пока Баджи зубами тянет вниз замок на ширинке — кайфово настолько, что можно кончить и без рук. Джинсы вперемешку с бельём улетают куда-то на пол. У Кацуторы стоит крепко, с головки сочится смазка, и Баджи берёт в рот неглубоко — на пробу, чтоб вспомнить, как это вообще делается. Кацутора мелко дрожит всем телом и приходится крепче сжать ладони на его бёдрах, чтобы не начал подмахивать. Отсасывать всё равно непривычно, но желания и правда — хоть отбавляй; в уголках глаз собираются мелкие слезинки, а на голову ложится ладонь. — Ба… Баджи… Горячая сперма стекает по нёбу вниз, чуть солоноватая — он слизывает всё и глотает на автомате, вытирая губы тыльной стороной ладони. Кацутора, обессиленный и разморенный ярким оргазмом, смотрит во все глаза: — Какого хера, Баджи? — В смысле? — Сплюнуть же можно было! — Да мне впадло салфетки искать. — Баджи нависает над ним, щекоча волосами длинную тонкую шею. Под татуировкой двигается кадык, Кацутора сглатывает. — Сделай что-нибудь с моим стояком, а то я за себя не ручаюсь. С тех пор, как Кацутора уселся ему на бёдра, даже растянутые домашние штаны и самые удобные боксёрки начали натирать так, что хочется взвыть. Тонкие пальцы развязывают тесьму, тянут вниз, и Баджи, путаясь в ногах, с горем пополам стягивает с себя остатки одежды. Кацутора толкает несильно, но этого хватает, чтобы упасть спиной на кровать. Усаживается сверху, наклоняется, прихватывая губами мочку уха, посасывает… Воздуха катастрофически не хватает. — Тора, давай уже... — Блять, забыл, — ругается тот и склоняется с кровати, упираясь руками в пол, роется в своём рюкзаке. На кровать с глухим шлепком падает почти пустой тюбик со смазкой и пара презервативов. Баджи подрагивающими руками раскатывает резинку на члене; как тут блин рассмотреть, где правильная сторона, если готов позорно спустить от пары случайных прикосновений? Кацутора щедро размазывает по пальцам прозрачную жижу, растягивает себя наскоро и насаживается с тихим рычанием, стараясь не торопиться. Сдерживаться тяжело до одури, но Баджи отвлекает себя как может: протягивает руки к соскам Кацуторы, перекатывает между пальцами. Скользит ладонями вниз по выступающим рёбрам, впалому животу... Внутри него узко и тесно, и Баджи срывается в бешеный темп сразу, стараясь насадить Кацутору как можно глубже; крепко держит за бёдра, вколачиваясь рывками. Несколько секунд — и перед глазами всё плывёт, фокус теряется, только лицо Кацуторы остаётся таким, как было: голова запрокинута назад, искусанные губы приоткрыты и с шумом втягивают воздух, глаза зажмурены. Живот пачкается тёплыми каплями. Тело накрывает оргазменной дрожью: член начинает пульсировать внутри Кацуторы, и Баджи обнаруживает, что впился ногтями тому в бока слишком сильно — теперь одними синяками дело явно не обойдётся. Кончает ярко и густо, кое-как придержав обмякшего Кацутору, свалившегося на него сверху. Когда он только успел возбудиться опять? Способность говорить более-менее связно возвращается только спустя несколько минут. — Слушай, холодно ведь так лежать. — Угу. Кацутора после секса напоминает панамку: как накинешь на голову — так и будет лежать. Хочешь, чтоб села как следует? Надень нормально. — Ну что “угу”? Я же так и не вынул. — Ага. “Надо завести себе пачку влажных салфеток возле кровати” — рассеянно думает Баджи, осторожно стягивая презерватив, чтоб не накапать на постель. Стирки ему на завтра и так хватит. — Погнали в душ. — Ну ма, ну ещё пять минуточек, — бубнит Кацутора куда-то в плечо. — Ну Тора, ну ёб твою мать, у меня же сейчас опять встанет. — Нашёл чем пугать, — тот смотрит ленивым, разморенным взглядом, и Баджи понимает, что поднять его с себя можно только одним способом. В ход идут козыри. — А поехали на пляж? Может даже искупаемся. — Что, правда? — Тот оживляется, приподнимая голову. — Вот прямо сейчас?! — Ага, — кивок максимально утвердительный, чтоб никто не заметил подвоха. — Но сначала в душ! — Да бля-я-ять.. — тянет Кацутора, но всё-таки сползает с него. Спустя полчаса оба, вымытые и высушенные, толкутся в прихожей и неловко сталкиваются лбами, натягивая каждый свои ботинки. В бездонном кармане куртки тонет дисковый плеер и запутанные наушники. — Это ещё зачем? — удивляется Кацутора, скептически глядя на растягивающийся карман. — Опять что ли у одноклассника диск с музыкой на еду выменял? Иногда Баджи прямо-таки жалел о том, что тот знает его так хорошо. — Ничего ты не понимаешь! Там хиты! Шедевры! — Иди байк заводи, хит. — Кацутора путался в шнурках, поправляя съехавший с плеча рюкзак с чипсами и слабоалкоголкой. Судзуки негромко рычит, когда Баджи выкатывает её из-под навеса и умащивается на сидении. Кацутора устраивается за спиной, садится близко и сразу же обнимает за талию крепко, прижимается и кладёт голову на плечо. — Погоди. — Пальцы распутывают наушники на автомате и он протягивает один Кацуторе: — Вот, только в правильное ухо вставь. Получается даже удобно: левый — Кацуторе, правый — ему самому. Баджи выкручивает громкость на максимум и нажимает "плей". Мотор ревёт, словно стая диких львов. До набережной и оттуда к самому пляжу минут пять максимум — как раз на одну песню, может полторы. В наушниках забористый бит по барабанам смешивается с классным вокалом. Баджи уже успел покрутить эту самую песню на повторе пару дней, не снимая, пробовал произносить слова — выходило калично, но так хотелось! Не запеть на припеве было просто невозможно. Кацутора ведь свой, знакомый и близкий, он не осудит и не посмотрит косо, даже если выйдет полный отстой. Баджи думает, что отпустил бы руль и прокатился бы без рук, если бы не поворот и не Кацутора за спиной. За себя не страшно, а вот угробить его он никогда не позволит. Ни себе, ни другим. — Нихрена не понял, кроме "крейзи" и "супермен"! — Кацуторе приходится почти орать ему в самое ухо, игнорируя ветер в лицо, и отплёвываться от волос, и своих, и чужих. — Но получается у тебя классно! Уже давно стемнело. По набережной прогуливаются редкие люди, а пляж совсем пустой. Байк остаётся на парковке; хорошо, что тут всё-таки сделали навес. Кровь бурлит, пузырится по венам — хочется искупаться, несмотря на поздний сентябрь. Кацутора стягивает ботинки прямо вместе с носками, зарывается пальцами в песок и вздрагивает всем телом. Улыбается, кажется, даже искренне, бежит к воде, поворачиваясь лицом к нему, Баджи, машет, зовёт за собой: — Ну, чего стал? Идёшь? — Иду! Усиливающийся ветер уносит слова куда-то в сторону. Кацутору при тусклом свете фонарей на набережной помогает различать в темноте разве что светлая куртка. Ноги тонут в прохладном песке; приходится подвернуть штаны повыше, чтобы не набрать с собой в ботинки. В кармане коротко пиликает телефон. "Не спишь?" "Я-то не сплю, а вот ты уже должен десятый сон видеть" — мелькает в голове. Время к полуночи, Чифую, в принципе, как и ему самому, завтра рано вставать, но вопрос о том, почему его зам до сих пор не давит щекой подушку, остаётся открытым. — Держи, — голос Кацуторы вырывает из собственных мыслей. Тот протягивает банку слабоалкоголки и держит свою, уже початую, в другой руке. Когда только успел? — Чифую пишет, да? Он всегда угадывает. Баджи остаётся только прикидывать, что именно выдаёт его с потрохами. — У тебя глаза блестят как-то особенно. И улыбка ползёт на одну половину лица. Вон, даже клык торчит. Это всё. В горле пересыхает. Щёлкает жестяная открывашка, Баджи пьёт жадно, как будто на улице полдень какого-нибудь июля, а воды он не видел уже много лет. Банка пустеет примерно на треть. На следующий праздник надо будет оставить в святилище пожелание вечной беспалевности. — Привет, Чиф!— выпаливает он, как только на другом конце провода поднимают трубку. — Ты чего не спишь? — Слушай, ты разобрался с геометрией, там эти треуго... Баджи, ты что, не дома? Очень тянет спросить, как он вообще узнал, но в ухо свистит очередной порыв ветра и плеск накатывающих волн на фоне всё объясняют и так. — Где ты? — Голос Чифую звучит требовательно, и, кажется, немного обеспокоенно. Выкручиваться и врать нет смысла от слова совсем. — На пляже я. Волны тут красивые... — Будь там, я скоро! Чифую бросает трубку быстрее, чем он успевает спросить, зачем тому мчаться к нему среди ночи. Ладно бы Майки объявил общий сбор или у кого-то из них был бы День Рождения. Сердце почему-то начинает колотиться, как бешеное, и он допивает остаток из банки чуть ли не залпом, на ходу выбрасывая её в маленький мусорный бак. Кацутора сидит у самой кромки воды. Волны лижут босые стопы, почти доставая до подкатанных штанов. Смотрит куда-то вперёд, моргая реже, чем хотелось бы. Баджи усаживается рядом на холодный, слегка влажный песок: брызги долетают и сюда. Где-то вдалеке блуждает луч маяка. Их пальцы переплетаются сами по себе. Кацутора опять еле-еле тёплый; жмётся к боку, кладёт голову на плечо. — Сплавать хочется. Вода такая хорошая... Баджи вытягивает ноги, проверяет: холодная. По телу пробегает лёгкая дрожь. Кацутора подрывается резко, вырывает руку и бежит в море, снимая куртку и с силой отбрасывая её в сторону. Волны разбиваются о его щиколотки, голени... Голову слегка ведёт, реакция немного замедлена; Баджи успевает подобрать куртку, качающуюся на волнах, и поймать его за руку только тогда, когда оба уже по колено в воде. Тот оборачивается с нечитаемым взглядом, дёргается в сторону, но отпускать его сейчас нельзя. Мгновение — и они падают в воду: Кацутора садится, упираясь руками в дно; Баджи чувствует, что валится ему на грудь, но замирает в считанных сантиметрах от лица. Испуганный взгляд и тихое: "не бросай меня, пожалуйста" заставляют его самого разволноваться не на шутку. Неизвестно, что Кацутора успел себе надумать за те пару минут, что он разговаривал с Чифую. — Ты с ума сошёл? — Мокрые ладони ложатся на бледные щёки. — Разве я когда-нибудь говорил, что брошу тебя? Разве я когда-нибудь давал повод? Кацутора молчит, только вглядывается в его лицо, словно там — вся его надежда на спасение. Качает головой отрицательно, но продолжает смотреть. Взгляд меняется быстро, секунда — и он тянет на себя, целует так же жадно, как полчаса назад в его, Баджи, комнате. Голова пустеет. На языке смешивается сладкий вкус газировки с чужих губ и соль морских брызг. Разрывают поцелуй они только тогда, когда дышать становится нечем. Внутри всё плавится, несмотря на холод воды вокруг. — Надо вылазить, а то заболеем, и Майки опять пиздюлей вставит. Баджи поднимается и протягивает руку; Кацутора кивает и встаёт следом, натягивая свою куртку обратно. Пока они бредут к берегу, на ходу пытаясь выжать хотя бы футболки, с парковки на набережной доносится визг тормозов. Чифую бежит им навстречу по песку, не снимая ботинок. Останавливается в паре метров, сгибается пополам, упирая руки в колени и пытаясь отдышаться. Смотрит снизу вверх, задирая голову. — Хуль вы тут забыли в такое время? И почему одежда мокрая?! — Топиться собрались, — пытается шутить Кацутора, но Чифую, кажется, вообще не до шуток. Пару шагов — и он сжимает ворот куртки в кулаках, трясёт со всей дури и почти орёт в лицо: — Какого хуя происходит, Баджи? Вообще он и сам был бы рад узнать: Чифую растрёпанный, растянутый ворот свитера и джинсовка едва прикрывают изгиб шеи. Серёжка ещё эта блядская, что у одного, что у другого... Невозможно. Руки сжимают тонкие плечи, и он наклоняется, выдыхая Чифую в ухо — на пробу. Тот замирает, словно загнанный кролик, хватка слабеет. Язык задевает колечко в ухе, Баджи прикусывает мочку и слышит тихий вздох. Короткий поцелуй в шею за ухом — и он отстраняется, пытаясь разглядеть реакцию в тусклом свете фонарей. У Чифую дыхание сбилось — опять. Губы приоткрыты; полоска света выхватывает горящий взгляд. Он всё ещё сжимает ворот в кулаках и тянет ближе к себе, тянется сам, чуть ли не на носочки поднимается. Баджи накрывает его рот своим, целует так, как Кацутору пять минут назад. Так, как давно хотелось. Тихий звон колокольчика заставляет отстраниться; у Чифую взгляд шалый, румянец ползёт по лицу и тонкая паутинка слюны тянется за языком. Кацутора прожигает глазами из-за его спины, прижимается губами к шее там, где бьётся пульс. Спускается вниз дорожкой влажных поцелуев, легонько кусает за плечо, прижимая Чифую к себе рукой поперёк живота. Тот подставляется как-то совсем беззастенчиво, разжимает руки и отпускает Баджи окончательно. Кацутора поворачивает его к себе и сам становится так, чтобы обзор был получше: целует, запустив руки в волосы, ерошит светлые пряди, направляет осторожно, прикрыв глаза. Чифую тянет его ближе к себе, вжимается крепче. В животе скручивается тугой узел, сердце бьётся в самой глотке, и по телу проходит дрожь — не то от холодной мокрой одежды, не то от картинки перед глазами. Ками-сама, все эти порно и глупые журнальчики не идут ни в какое сравнение с тем, как эти двое сейчас целуются у него на глазах: кусаются, лижутся так, что Баджи сейчас позорно кончит, просто глядя на них. Он облизывается: губы ещё сладкие от слабоалкоголки. Кацутора умеет целовать, выпивая воздух из лёгких — так, что голова мутная и дрожащие ноги еле держат. У маленького Чифую сейчас, наверное, все кишки внутри переворачиваются. У Баджи так точно, особенно когда Кацутора посасывает губами чужой язык, косясь в его, Баджи, сторону. Пиздец. Чифую отстраняется, дышит тяжело, глядя на губы Кацуторы, но оборачивается к Баджи, зовёт, протягивая дрожащую руку. Полшага к ним — и ему на талию осторожно ложится рука; другая сжимает задницу через влажную ткань штанов. Целоваться втроём одновременно странно и непривычно, но хорошо до одури: чьи-то губы оставляют следы в ложбинке между ключиц, кто-то ведёт языком по кромке зубов, слышится тихий стон в поцелуй... — Блять. Баджи замечает стояк в штанах только тогда, когда первые крупные капли дождя падают на лоб и щёки. Раскат грома почти оглушает, яркая молния во всё небо вырывает из темноты раскрасневшиеся лица. Мгновение — и на голову обрушивается поток воды, словно кто-то решил окатить их из ведра. По инерции хочется убежать, спрятаться, но Кацутора обнимает их обоих, и ловит капли, высунув язык и запрокинув голову назад. Выглядит глупо, но Чифую хохочет, глядя на него, и делает то же самое. Баджи повторяет за ними; тонкие струйки стекают по языку в глотку. К шее прижимаются губы — справа и слева, втягивают кожу, прикусывают, оставляют отметины. Сердце ухает куда-то в желудок, дышать становится тяжелее... Сквозь шум дождя отчётливо слышится громкое урчание в животе. — Да какого хрена блин?! — Чифую возмущённо лупит себя по прессу, пока они с Кацуторой покатываются со смеху. — Поехали домой, будем тебя кормить. Заодно объяснишь нам долбаную геометрию с треугольниками этими. Казу, там же ещё осталась лапша? — Оста-а-алась, — подтверждает тот, потягиваясь и зевая так заразительно, что Баджи не выдерживает и сам еле давит зевок. — Заебись. Дождь не утихает, но становится спокойнее. Всё, что томилось внутри, не давало нормально дышать, спать, жить — расставил по своим местам один дурацкий вечер. Неизвестно, сколько бы он ещё мучился своими "а что, если...?", "а вдруг всё-таки...?" и ещё миллионом вопросов, роившимся в голове. Они собирают шмотки, закидывают лишнее в рюкзак и бредут к парковке в обнимку — так теплее и отпускать не хочется. Перед тем, как завести байк, Баджи проверяет телефон: вдруг мама уже вернулась домой? Новых уведомлений о пропущенных звонках или входящих сообщениях нет. Ноль ноль тридцать девять, тридцатое сентября. Через две недели Кацутора уйдёт в Вальхаллу.